Вот и в наш край пришла зима… Тягучая, однообразная, снежная.
Словно вязкая помадка, которую варит матушка, медленно потянулись дни.
Сыпала с неба белая крупа, ветер завывал в печной трубе дни и ночи напролет, кот беспробудно спал в кресле, изредка прерываясь на еду и необходимые нужды. Казалось, снежная вечность опустилась на мир, который больше никогда не увидит летнего солнца и ярких цветов.
Каждое утро начиналось с того, что папенька шел в овин за дровами и растапливал камин, остывший за ночь. В это время мы — матушка, я и моя сестрица Ханна — отправлялись к нашим зверушкам, которым нелегко приходится в такое время. Мы кормили нашу корову Розамунду, наполняли корыта для двух свинок и козочки с козлом, подсыпали корму курам, высматривали теплые яички. К этому времени мимо нашего дома уже проходил пастух со стадом, чтобы забрать Розамунду на небольшую прогулку.
Потом мы с Ханной могли пойти еще поспать. А матушка шла готовить завтрак. Она растапливала печь на кухне, гремела кастрюльками, ложками и обязательно что-нибудь пела.
Ханна обычно приходила и падала в постель, тут же проваливаясь в свои сладкие девичьи сны, а я садилась на подоконник, завернувшись в теплый плед, и смотрела в окно. Спать больше я не могла. Я смотрела на заснеженные сосны, плавные линии гребней холмов, на далекий лес, на плотное белесое небо…
…Наш дом стоит на отшибе — недалеко от деревни, вот они дома, рядом — но все же немного поодаль. Он находится на краю высокого холма — почти что на самой круче. А от нашего холма вниз мчится крутой спуск, который, замедляясь, становится низиной — глубокой, простирающейся, насколько видно глазу. Поэтому из своего окна я вижу всю туманно-синюю даль, раскинувшуюся на много-много верст: озера, леса, поля, дубравы, река и совсем-совсем на грани зрения — горы.
Сейчас все — белое и одинаковое, как одна огромная снежная равнина…
Я садилась на подоконник и смотрела вниз. Я представляла, как я осторожно открываю окно, делаю глубокий вдох — и прыгаю. Когда я лечу вниз — за те доли секунды, пока мои ноги не коснулись поверхности склона — я превращаюсь в птицу. Какую-нибудь большую птицу — сову, или ястреба, или даже орла. Я взмываю в высь, рисую круги, наслаждаясь полетом и, наконец, выбрав направление, лечу вперед. Стылый зимний ветер несет меня, а я смотрю вниз: вот я уже пролетаю над лесным озером, куда мы ходим купаться в жару, летом. Здесь — сосновый бор, где каждый год много грибов. Здесь — болото, где мы собираем клюкву. А здесь — плохое, черное место. Здесь много лет назад самая красивая девушка нашей деревни — Ядвига — повесилась на своем ремешке. До сих пор никто не знает, почему.
Дальше я еще не была. Но в своем воображении я вольна безрассудно. Поэтому я лечу вперед. Пересекаю реку, миную широкую густую линию леса. И, наконец, пролетаю над горами. Ни единой души я не встречаю на своем пути, но там, дальше… там ждет меня Он. Где-то там, но он должен быть. Кто он, как он выглядит, я не знаю, но чувствую, что он есть…
Только я доходила до этого момента в своих грезах, как слышала милый матушкин голос, возвращающий меня в мою комнату, на подоконник: «Ханна! Грета! Идите завтракать!»
Мы завтракали вчетвером, а кот медленно сползал с кресла и неторопливым шагом (куда денется его похлебка?) направлялся к своей миске, лениво потягиваясь на ходу.
После трапезы мы с Ханной помогали матушке по дому: вымыть посуду, прибраться, может, постирать что… Папенька уходил в свой кабинет и закрывался там до самого обеда. Если оставалось время, и был несильный мороз, мы с Ханной шли на улицу и недолго гуляли. Деревенская детвора, снежки, салазки, снежные бабы и крепости — это очень весело, но если Ханна еще может искренне радоваться этим играм, то я уже нет. Для меня это — детские забавы, к которым я перестала иметь отношение. Мне нужно другое. Я хочу встретить Его. Того, кого я полюблю всем сердцем, кого узнаю в огромной толпе, за кем пойду на край света, того, кто будет любить меня больше жизни…
А среди нашей молодежи Его не было, это уж точно.
Наступало время обеда. Мы садились за стол, кот просыпался.
После обеда матушка с отцом отдыхали, а мы с Ханной после уборки со стола могли делать, что нам заблагорассудится. Ханна неслась на улицу — продолжать игры. А я брала перо, чернила и пыталась что-то изобразить на бумаге. У отца не было нужды в бумаге — несмотря на ее дороговизну, у нас всегда было ее достаточно. Я рисовала каракули или писала смешные стишки — ни то, ни другое никуда не годилось…
Папенька и маменька просыпались, мы все пили чай, и у нас начинались занятия. Папенька обучал нас с Ханной грамоте, счету, рассказывал много интересного.
Потом к папеньке потихоньку начинали приходить люди. Тем, кто ехал издалека, разрешалось приходить с утра, чтобы успеть вернуться дотемна. Если человек прибывал совсем уж из далеких мест и на ночь глядя, отец оставлял его переночевать. Для гостей у нас была отдельная комната.
Вечером, который обыкновенно длился особенно долго, мы садились возле камина, зажигали побольше свечей и занимались рукоделием. Я плела корзины, Ханна вышивала, матушка вязала. Многое из этого мы потом продавали на ярмарке — весной и осенью.
Потом мы ужинали и потихоньку ложились спать. Под песню вьюги, в натопленной комнате, на мягкой перине, под пуховым одеялом — засыпать очень легко и приятно. Папенькин храп из дальней комнаты охраняет сон, вселяет спокойствие. Но что-то в груди холодит и не дает уснуть. Что-то гложет и мешает насладиться тишиной и покоем…
И так — изо дня в день. Из года в год. Каждый день похож на предыдущий и грядущий. И никаких перемен. Думаю, папенька уже задумывался о моем замужестве, но тоже не находил никаких вариантов. Еще, я знаю — в отличие от остальных мужчин нашей деревни, у которых есть дочери, он всегда даст мне право выбрать. И никогда насильно не выдаст замуж.
Мой папенька — колдун.
Он может снять проклятие, заговорить вещь на удачу и изготовить амулет, отвести неурожай и избавить от венца безбрачия. Его боятся и уважают. К нему приходят издалека, потому что он очень хорошо делает свое дело.
А еще — папенька говорит, что я могу стать настоящей колдуньей и даже превзойти его во много раз. Он говорит, что я унаследовала способности его отца, моего деда, который был очень сильным. Он чувствует это. Но еще ни разу мой папенька своими силами не разбудил во мне то, что скрывается внутри. Он ждет моего решения и моего взросления…
Правда, папенька мой не совсем настоящий колдун — он учился у своего отца, был очень настойчив и упрям. И смог многое постичь. Но его внутренняя истинная сила — ее почти не было… Просто он очень хотел научиться этому знанию и многое в себе развил сам, силой своей воли.
Однажды в полдень в моем распоряжении вдруг оказалось много свободного времени. «Сходи-ка к Сычихе, — попросила матушка, — отнеси молочка». Старуха Сычиха брала у нас козье молоко, взамен давала нам овечью шерсть, из которой матушка пряла свою пряжу и потом — вязала свои чудесные вещи. Обычно Сычиха сама приходила за молоком, но матушка так добра, что решила лишний раз не заставлять старую женщину брести к нам в такую погоду, раз уж у меня есть минутка-другая.
Сычиха жила на другом краю деревни, отгородившись от всех густым заброшенным садом. Одичавшие деревья разрослись, распростав свои грубые цепкие ветви, словно желая спрятать дом, замаскировать его, чтобы никто не догадался, что в непролазных зарослях еще есть жизнь.
Я открыла скрипучую калитку и прислушалась. Сад ответил мне шорохом падающего снега. Я ступила на еле заметную тропинку и направилась к дому.
«Добрый день! Есть кто-нибудь дома?» — незапертая дверь отворилась легко. Я вглядывалась в темноту — в доме все было погружено во мрак — но после яркого белого заснеженного сада мои глаза отказывались что-либо различать. «Странно, — подумала я, — зимой и так мало света, все раздвигают шторы, чтобы хоть какую-то часть тусклого солнца пропустить в дом, а тут… все наоборот… и еще сад, который убивает последнюю надежду на проникновение света…»
Я вздохнула, и тут в одном из углов комнаты кто-то слабо пошевелился. Сычиха! Вдруг ей плохо — может, она лежит, не может встать, старая все-таки уже. Поэтому и шторы задернуты!
Мои глаза постепенно привыкли к полумраку. И я, щурясь, пошла в том направлении.
О чем я думала в том момент, я не помню — наверное, все-таки о Сычихе — но я хорошо помню, как в один миг мои мысли стали вязкими и неподатливыми, и точно такими же — мои движения. Потому что, когда я подходила ближе, из этого угла навстречу мне стало подниматься что-то… большое… косматое… опасное. Я замерла, не в силах оторвать взгляда и не в силах пошевелиться. А этот кто-то вставал, опираясь одной рукой на стол, другой — на подоконник. И тут он зацепил занавеску — видимо, сильно на нее надавил — и она, затрещав, оторвалась от карниза. В комнату проник слабый свет. И я смогла разглядеть его.
Это было чудовищно. Моя первая мысль была: кто?! Кто смог так чудовищно обойтись с человеком?! Это был мужчина, вроде бы не старый, а вполне даже и молодой — судя по его фигуре. Высокий и крепкий. Все его тело, открытое взгляду, было в клочьях свалявшейся шерсти, ранах и язвах. Свет из окна падал на его лицо, ту часть, которая была вполне различима — левый глаз, левая бровь, небольшой участок лба, немного щеки, и меня поразило… то, что его лицо, его глаза — они были непередаваемой красоты. Нет, не та эта красота, от которой девица сходят с ума. Это была красота, которую смогла разглядеть именно я. Она о многом говорила: о внутренней силе, об уме, о диком желании жить.
И не было сомнения, что это не болезнь, не моя галлюцинация, а ни что иное, как проклятие. Мои пальцы, уши, губы и живот защипало изнутри — словно их кололи мелкими, но очень острыми иголками. Так я в первый раз почувствовала колдовство.
Страх улетучился. На смену ему пришли жалость и боль, словно я взяла на себя часть его страданий.
— Батюшки! Ну, вот ты его и увидела… — на пороге стояла Сычиха, закрыв рот руками и качая головой из стороны в сторону.
Я смотрела на него, во все глаза смотрела, не могла оторваться. А он смотрел на меня. Внимательно, пронзительно, враждебно. Он боялся. Боялся, что скривлю свою физиономию и протяну: «Фу, ну какой же он урод!» Потом выскочу на улицу и разнесу по всей деревне: «Сычиха прячет у себя дома чудовище! Вы забыли про нее, не ходите в ее дом, а она там чудище завела!!!» Однако же он предпочел не ждать, трусливо притаившись, пока я не подойду и не разгляжу его (а вдруг в темноте вообще не замечу?..), напротив — он решил обнаружить себя сразу, многим рискуя. Он гордый, подумала я.
Он шумно втянул воздух и сделал шаг назад, но дальше идти ему было некуда. Тогда я произнесла:
— Не бойся меня. Никто не узнает. Ни одна живая душа.
Я пыталась всем своим видом сказать: «Верь мне».
Он постоял в напряженной позе еще несколько секунд, вглядываясь в мое лицо. Затем, резко повернувшись, сделал несколько больших шагов, по пути сворачивая стулья, и спрыгнул в подпол. Захлопнул за собой дверцу. Он хромал.
Я посмотрела на Сычиху. И сказала:
— Пожалуйста, расскажи мне!
— Садись, — сказала Сычиха, немного подумав.
Я подняла стулья, придвинула их к столу и села на один из них. Сычиха подбросила дров в печь, поставила на огонь чайник.
— Да, я же молоко принесла! — я кинулась к двери, подняла кувшин, который оставила возле порога и отдала Сычихе.
— Ах как кстати, у меня как раз кончилось… — старуха посмотрела на кувшин, — погоди тогда.
Она достала из-под стола миску, долго что-то отмеряла, сыпала какие-то травки, порошки, что-то крошила, мешала, и, наконец, залила все это подогретым козьим молоком. Затем перелила густую массу в большую кружку.
— Сейчас, деточка, подожди минутку, я отнесу ему снадобье.