Как в зеркале, он видел себя в замысловатом коллаже из гаек и болтов.
— Если бы ты не сдался, — обвинял он себя, — продержался еще немного! Но увы! Это было невозможно… Или возможно? — обратился он к одному особенно симметричному мобайлу,[8] висевшему под потолком.
— Возможно, — раздалось откуда-то, и Смит поспешно отступил к пьедесталу.
Но ничего не случилось. Сторож в тот момент преступно наслаждался, рассматривая обнаженные натуры в зале Рубенса в другом конце здания, к тому же был глух. Смит решил, что услышанное им знаменует его приближение к нирване. Он вернулся на истинный путь медитации, удвоив усилия по самососредоточенности и достижению выбранного им образа Павшего Гладиатора.
В последующие дни его слуха порой достигали бормотания и шепоты, но он счел их признаками зловещей деятельности детей Майи, призванных сбить его с истинного пути. Позднее он начал сомневаться в этом, но в конце концов решил занять классическую позицию пассивного наблюдателя.
Однажды весной, когда все кругом было залп го солнцем, а Смиту приходили на память строки Дилана Томаса, в греческий зал вошла девушка и украдкой огляделась. Ему с трудом удалось сохранить мраморную неподвижность, ибо — о! — девушка принялась раздеваться!
На полу у ее ног лежал угловатый предмет, завернутый в бумагу. Это могло означать только одно… Конкурент!
Он откашлялся — вежливо, негромко, в классической манере.
Она вздрогнула и насторожилась, напомнив ему рекламу женского белья, основанную на теме: “Битва при Фермопилах”. Волосы у нее были в точности нужного оттенка — белокурые, а серые глаза сверкали ледяным блеском очей Афины.
Она внимательно оглядела зал. Вид у нее был испуганный и… весьма привлекательный.
— Мрамор вряд ли подвержен вирусным инфекциям, — решила она. — Это, наверное, прочистила горло моя нечистая совесть. Совесть, отвергаю тебя навеки!
И, устроившись напротив Павшего Гладиатора, превратилась в Скорбящую Гекубу.
К счастью, она отвернулась от него. Он вынужден был признать, что у нее неплохо получалось. Вскоре она добилась полной неподвижности. Оценивая ее с профессиональной точки прения, он решил, что Афины действительно родина всех искусств. По крайней мере, его обрадовало, что по комплекции она не подходила ни к Ренессансу, ни к романскому стилю.
Когда вечером закрылись двери музея и включилась сигнализация, она глубоко вздохнула и спрыгнула на пол.
— Осторожнее, — предупредил он, — сторож пройдет здесь через девяносто три секунды.
Она с трудом удержалась от крика. В запасе у нее оставалось еще восемьдесят семь секунд, чтобы снова стать Скорбящей Гекубой. Его восхищение возросло еще больше.
Сторож приблизился и удалился. В луче света от фонарика изредка мелькала его борода.
— Боже, — вздохнула она, — я думала, что одна здесь.
— Совершенно верно, — отвечал он. — Мы здесь одни, нагие и покинувшие мир. Средь ярких звезд, среди углей потухших…
— Томас Вулф, — отметила она.
— Да, — грустно согласился он. — Давайте поужинаем.
— Поужинаем? — Брови ее удивленно поднялись. — Где? Я, правда, принесла немного концентратов…
— Вы явно собирались сюда ненадолго. Кажется, у них сегодня были в меню цыплята. Идите за мной.
Через зал Династии Тан они вышли на лестницу.
— После греческого зала здесь может показаться прохладно, — начал он, — но я полагаю, вы научились контролировать дыхание?
— Еще бы! Мой жених был не какой-нибудь там доморощенный дзен-буддист. Он совершил паломничество в Лхасу, создал свою версию Рамайяны, с комментариями и отступлениями, а также с рекомендациями современному обществу.
— И как же современное общество восприняло их?
— Оно их не заметило. Мои родители купили ему билет до Рима и дали аккредитив на несколько сотен долларов. Больше мы не встречались. Вот почему я решила удалиться от мира.
— Видимо, ваши родители далеки от искусства?
— Да, и похоже, они ему угрожали.
Он кивнул.
— Вот так общество расплачивается с гениями. Я тоже стремился к идеалу и получил в ответ насмешки.
— Правда? И вы?
— Да. Если мы на обратном пути задержимся в зале современного искусства, мы можем взглянуть на моего Сраженного Ахилла.
Кто-то сухо рассмеялся.
— Кто здесь? — спросил он настороженно.
Ответа не последовало. Их окружало римское великолепие, и мраморные сенаторы хранили молчание.
— Кто-то смеялся, — заметила она.
— Мы не одиноки, — он пожал плечами. — Я уже замечал признаки этого, но кто бы это ни был, он не слишком разговорчив.
— Запомните, вы всего лишь мрамор, — обратился он к каменной аудитории. И они пошли вниз по лестнице в буфет.
Однажды ночью они закусывали в зало современного искусства.
— Какое имя было у вас в миру? — спросил он.
— Глория, — прошептала она. — А у вас?
— Джей Смит.
— Что заставило вас стать статуей, Смит?
Он улыбнулся, невидимый в темноте.
— Кто-то рождается с правом на безвестность, а иные достигают безвестности упорным трудом. Я принадлежу к последним. Потерпев неудачу как художник и оставшись без средств к существованию, я решил стать памятником самому себе. Здесь тепло, а в буфете всегда полно еды. Да и компания приятная. Меня никогда не найдут, потому что никто не обращает внимания на музейные экспонаты.
— Никто?
— Ни единая душа, как вы могли заметить. Детей сюда приводят силком, молодежь приходит пофлиртовать, а когда у кого-нибудь возникает к чему-нибудь интерес, то оказывается, что у него близорукость или он страдает галлюцинациями. В первом случае он ничего не замечает, а во втором побоится сказать, что заметил странную статую.