кем-то...
- Понимаю. Но помнить-то корни надо! А не повторять всякий бред! Хрущев врал,
Брежнев врал, потом этот, с пятном на голове всё обоврал...
Варвара Семеновна прервала уборку и присела рядом с мужем:
- Они повторяют то, чему их учили. В школе, в газетах, в новостях...
- Сережку? В школе?
- И Сережку. Самая волна хрущевская шла. Да и не все так гладко было, Степ. Сам
вспомни. Хоть Надю ту же. На дне рождения на торте цифры расплылись. Там написано
было "Наде 21 год". Какая-то сволочь донос написала, что это каббалистические знаки и
девчонку посадили.
- Не посадили, - возразил Степан Андреевич, - выслали. И не куда-то в Сибирь, а к
отцу в Караганду. Она же дочь репрессированного бухаринца была. Он точно за дело
сидел. А как освободился, так семью к нему на поселение и выслали. И неизвестно,
выслали или сами уехали.
- Нет, Надя сама бы поехала, только закончив университет. Ей оставалось два экзамена
сдать. Потом замучилась с заочной сдачей. Выслали ее.
- Наверное. Бывали перегибы.
- Вот и я про то. А муж ее? Он же за что сидел? Беспризорник из мусорного бака две
морковки гнилые вытащил, а его за это сперва сторож доской огрел, а потом еще и срок
дали. И на поселение!
Степан Андреевич поднял голову:
- А вот в эту сказку я никогда не верил. Как это беспризорник попал в мусорный бак на
овощной базе? Не так все было, старая, совсем не так. Полез на базу. Зачем, черт его
знает, может украсть что-то хотел. Ту же морковь, если и вправду голодный был. Не две,
конечно, и не гнилые. И нарвался на сторожа. Тот ему: "Стоять!", а шпаненок за финку.
Они же не только голодные ходили, но и злые. Ну, и что сторожу было делать? Схватил
доску и... Что бы этот беспризорник девчонке потом рассказывал? Да то же самое! Про
голодную дитятку, зверя-сторожа и безжалостных чекистов.
Варвара Семеновна вздохнула:
- Наверное.
- А мы только с его слов это и знаем... Не всё гладко было, не спорю. Но ведь и не все
плохо. Кого еще из наших знакомых посадили? Даже вспомнить не могу.
Жена задумалась:
- Еврея с третьей квартиры. Помнишь, имя у него еще неприличное: не то Сруль, не то
Шмуль.
- Так его же за хищения. Вся улица знала, что ворует! Видно было, как жил.
- Его за хищения...
Помолчали. Сидели в сгущающейся темноте, не зажигая света, не убирая праздничный
стол. Вспоминали прошлое. Молча. Отдельно и, в то же время, вместе.
Военное детство. Тяжелую, но веселую юность. Свадьбу, бедную, даже нищенскую по
нынешним меркам, но такую счастливую... Смерть Сталина. Горе, придавившее к земле.
Сережку, делающего первые шаги по полу новой, год назад полученной квартиры. Своей
квартиры! Речь Хрущева и разоблачение "культа личности". Машеньку, лопочущую
первые слова. Брежневский переворот. "Болото" семидесятых. Серебряную свадьбу.
Первую внучку. Череду похорон генсеков. Вторую внучку. Перестройка. Нищета, по
сравнению с которой военные времена казались чуть ли не раем. Отъезд Сережи с семьей.
Развал Союза. Маша, собравшаяся следом за братом. Заплетающийся голос вечно пьяного
Ельцина по телевизору. Танки, стреляющие на улицах Москвы. Собственный отъезд. Из
умершей страны к живым детям. Попытки вживания в новые порядки. Золотая свадьба...