За окном мелькали телеграфные столбы, тянулись волной провода, провисая от края к середине. Дергал сухие былки злой февральский ветер, мел поземку. Снежное крошево, сыплющееся с покатой крыши вагона, смешивалось с дымным хвостом паровоза, застилало обзор.
В салоне первого класса было тепло. Расторопный проводник, накинув поверх форменного кителя фартук, натапливал печку, изо всех сил стараясь угодить господам. Господа путешествовали с комфортом, вдвоем занимали полвагона. Только что изволив отобедать, раскинулись на мягких диванах, листали газеты.
Вортош дымил в потолок сигарой и изредка подливал из графинчика французского коньяку, который смаковал глоточками, со знанием дела. Ревин прихлебывал крепкий чай с лимоном
Вот уже минуло полгода, как Ревин состоял на службе у Ливнева, а все не мог привыкнуть к излишней подчас роскоши. Если случались служебные поездки, то непременно высшим классом. Проживание – в лучших гостиницах, при полном пансионе. Все за казенный счет, да еще безотчетных командировочных сто рублей в день. Хочешь – трать, хочешь – в карман клади. По щелчку пальцев начальники всех рангов и мастей становились на цыпочки и выражали готовность не то что оказать всевозможнейшее содействие, а буквально облобызать с ног до головы. В общем, не служба – малина!
В Петербурге Ревин имел съемную квартиру, но наезжал туда крайне редко, предпочитая все время проводить в закрытом от посторонних глаз загородном особняке. Впрочем, так поступали все. Обычно, день начинался с плановых занятий. Бывающие наездами инструкторы проводили тренировки по стрельбе и владению холодным оружием. Седой японец обучал борьбе джиу-джитсу. Господин из Третьего Отделения раскрывал секреты сыска, рассказывал, как осуществлять слежку, оставаясь незамеченным, и как от слежки уходить. Читали общенаучные лекции профессора из Географического общества.
Собственно, на этом регламентные мероприятия заканчивались и каждый оказывался предоставленным самому себе. Часы не делились на служебные и личные, но на практике все время занимала работа. Кто-то тяготел к лабораторным изысканиям, кто-то затворничал в мастерской, Ревин же сутками просиживал в библиотеке. Это, правда, не означало, что в один момент он не мог бросить все и укатить, скажем, в театр или ресторацию, предварительно, конечно, спросив соизволения Ливнева. Но Матвей Нилыч таким идеям не препятствовал, напротив, частенько составлял кампанию. Это была едва ли не единственная возможность потратить немалое жалование, потому что больше его тратить было не на что.
В лице начальника своего Ревин находил интересного собеседника и просто приятного человека. Ливнев ему также благоволил и сверх меры покровительствовал. Более того, покровительство это распространялось и на Айву. Формально девушку в штат не зачислили, но на деле она пользовалась теми же благами, что и оперативные сотрудники. Айва разъезжала по различным поручениям, переводила с труды итальянского, а также сломя голову носилась по округе на своем любимом жеребце, перевезенным из Турции. Распугивая крестьян из окрестных деревень и случайных прохожих.
Согласно секретной директиве всем полицейским префектурам строжайше предписывалось подробно сообщать обо всех необъяснимых случаях и явлениях, с указанием точного времени, места, и перечислением очевидцев произошедшего. Ранее, следуя типично русскому правилу: "Кабы чего не вышло", ответственные чиновники старательно отмахивались от таких фактов. Теперь, предпочитали лишний раз, на всякий пожарный случай, отписать "куда следует", руководствуясь все тем же правилом. И на службу Ливнева ливнем обрушился поток писем. Большинство из них отметалось сразу, как махровая несуразица, остальные же кропотливо заносились в картотеку, претерпевая различные градации. Во-первых, события сортировались по степени подверженности, где во внимание принималось наличие вещественных доказательств или число свидетелей, количеством более трех. По влиянию на человека события подразделялись на благодатные, нейтральные или опасные. Основное внимание уделялось благодатным и опасным, как представляющим потенциальную пользу или угрозу государству. По характеру проявления явлению присваивалась соответствующая литера: "О" – означала огни или свечение, "С" – встречу с неизвестным науке существом, "А" – нахождение уникального предмета, артефакта, "Д" – проявление аномалий внутри жилищ, "П" – воздействие на психику, галлюцинации, мороки, "И" – иное. Часто явления носили сразу несколько литер. И, наконец, география неведомого находила отражение на огромной, во всю стену карте Российской Империи в виде разноцветных пронумерованных флажков. Со временем, разбросанные в беспорядке флажки сгустились в своеобразные зоны со вполне зримыми границами. И большинство таких зон, по неизвестной причине, приходилось на отдаленные труднодоступные области с низкой плотностью населения. Такая статистика позволяла организовывать адресные экспедиции наиболее интересных случаев. Однако до сих пор, не смотря на все старания команды, Ревину так не пришлось стать свидетелем чего-то неординарного. Ну, не считая, пожалуй, кровососущего Йохана, обнаружившего глубокие познания в медицине и по-совместительству служившего у Ливнева доктором. Хотя россказней разных Ревин теперь мог пересказать побольше любого сказочника.
Ревин отложил газету. Везде писали одно и тоже, об ожидаемой со дня на день капитуляции Турции и скором взятии Константинополя. Война подходила к концу, а на Кавказском театре, можно сказать, уже завершилась с ноября, со взятия Каре.
Недавно получил Ревин письмо от урядника Семидверного. По выписке из лазарета отправился Данилыч к себе на родину, на Волгу. В письме благодарил он за пенсию, что выхлопотал для него Ревин, да звал в гости.
Вот уже пятые сутки тащились с Вортошем по железной дороге. Случай, что лег в основу этого путешествия, несколько отличался от десятков подобных. Началось все с того, что пропал без вести путейский чиновник. Заехал с инспекцией на крошечный полустанок и с тех пор его никто не видел. Ситуация, надо сказать, неприятная, но вполне себе обычная. Как это водится? Угостились, повздорили… Далее следуют варианты.
Проходит время, чиновник не объявляется. На полустанок выезжают следователь с дознавателем. Передают проходящим поездом записку о прибытии на место… И пропадают. Где-то через месяц о происшествии докладывают генерал-губернатору. Тот рвет и мечет, потому что ситуация попахивает заговором, или еще чем похуже. А генерал-губернатору только заговоров не хватает в тьму в этой в таракани. Ему студенческих волнений предостаточно, ему недоброжелатели дышат в спину, дескать, пора бы уже вам, ваше высокопревосходительство, на пенсию, на покой. И государь последний раз как-то странно поглядывал, вроде как раздумывал на сей счет. Губернатор, не предавая дела огласке, посылает на полустанок офицера по особым поручениям с ротой солдат. Вскорости тот предстает пред ясны очи и рапортует, мол, заговорщиков в округе нет, разбойников нет, все спокойно в родном отечестве. Что касается пропавших. Ну, были такие, да. Путейский чиновник, по слухам, напился, пошел на охоту и сгинул, там болота кругом. А следователь с дознавателем, вроде как, отправились его искать и не вернулись, тоже, говорят, глаза заливши. Потому как обстановка в поселении тоскливая и к пьянству располагает. Генерал-губернатор рад-радешенек, офицеру – медаль, дело в архив.
Проходит время и на полустанок с инспекцией приезжает второй путейский чиновник. И пропадает…
Неизвестно сколько бы так продолжалось: путейских чиновников у нас много. Но о ситуации становится известно Ливневу. Тот поручает дело опытному Вортошу и придает ему в качестве кампании засидевшегося в библиотеке Ревина. И здесь начинают всплывать интересные детали.
Оказывается, до постройки железной дороги на месте полустанка стоял заброшенный хутор, в котором давно никто не жил. Назывался хутор Жох-Пырьевка. Так уж случилось, что линейка инженера пересекла на карте именно это место. Перегон пустынный, вокруг ни сел, ни деревень. Нужно строить полустанок, чтобы дать крышу над головой путейщикам, обходчикам, за телеграфной линией, опять же, надо приглядывать. Где строить? Да вот, на месте хутора этого и строить. Тем более что там не все развалилось еще. Подновить, подлатать и ладно будет. Желающие с семьями находятся быстро. Получают подъемные, завозят скотину и начинают обживаться. Выезжает к ним земской фельдшер, полицейский урядник, местный купчик открывает лавочку. Селение растет, ширится. На будущий год собираются строить школу, просят прислать учителя.
А потом начинается странное. Без видимых причин начинают люди из Жох-Пырьевки уезжать. Бросают добро, и с одними узлами бегут на проходящих поездах. Что полицейский урядник? Уехал в числе первых. Жох-Пырьевка пустеет. Эдак скоро станет некому обходить пути, да встречать составы. В министерстве путей сообщения думали недолго. Чья-то светлая голова принимает решение: составы в Жох-Пырьевке без нужды не останавливать, пассажиров не брать! Там болота кругом, не больно-то побегаешь…
– Господа! – явился собственной персоной начальник поезда, деликатно покашлял. – Жох-Пырьевка через час. Вы просили предупредить-с…
– Благодарю, – кивнул Вортош.
– Осмелюсь предложить, – начальник поезда помялся, – увеличить стоянку до пяти минут… Чтобы вы, так сказать, не спеша… Успели-с…
– Ни в коем случае. Все в точности, как договаривались. Одну минуту и ни секундой больше.
– Слушаюсь!
– И чтобы никаких провожатых, никаких "поднести вещи"! Мы сходим самостоятельно, – Вортош вздохнул. – Ну, что вы, милейший, заставляете меня все повторять…
– Виноват-с! – начальник поезда вытянулся в струнку. – Будет исполнено в лучшем виде! Разрешите идти!
– Ступайте.
Вортош потянулся, хрустнул косточками:
– Ну, что? Пора, пожалуй?
– Пора, – согласился Ревин и позвонил в колокольчик.
Будто из-под земли возник стюард, замер в угодливом полупоклоне:
– Что желают господа?
– Господа желают перекусить… На посошок.
– Понимаю-с. Осмелюсь предложить телячьи отбивные. Нежнейшего качества продукт, – стюард провел в воздухе оттопыренным мизинцем. – А также блины с севрюгой…
– Вот что, любезный, – перебил Ревин, – принеси-ка нам водки. И на закуску колбасы чесночной.
Стюард захлопал глазами, будто его оскорбили в лучших чувствах, и неуверенно переспросил:
– Что, вот так уж прямо и чесночной?…
– Именно. Ту, которую извозчики едят… Чтобы ух! – Ревин потряс кулаком.
– Сию секунду! – стюард проглотил недоумение и скрылся.
Оставшись одни, господа решили переодеться. И ничего в этом странного не было, если бы не одежда, извлеченная на свет из дорогой кожи чемоданов. Одежда эта вряд ли когда-нибудь ездила первым классом: потертые, местами побитые молью, сюртуки; мешковатые штаны, засаленные сзади до блеска, застиранные холщовые рубахи. Все это господа предпочли модным тройным костюмам, сидящим на них с иголочки. Щегольские штиблеты уступили место разношенным валенкам с калошами. Подле, оскорбляя мягкие диваны своим присутствием, легли драповые пальтишки и кроличьи шапки с ушами.
Господа поочередно надушились из пузырька, и к запаху ношеной одежды и мышей прибавился еще шибающий в нос аромат дешевого одеколона, напрочь убивший дорогой французский парфюм.
Когда стюард вернулся, перед ним вместо респектабельных господ сидели низкого пошиба чинуши. Или владельцы дегтярной будки. Или стоящие на мелком поручении приказчики. Опешивший от такого маскарада стюард поставил на стол запотевший графин, две стопки и тарелку с дурнопахнущей колбасой, нарезанной кольцами. Не говоря ни слова, откланялся.
Ревин разлил водку, проглотил без тоста, зацепил кружок колбасы. Последний штрих довершил картину перевоплощения. Теперь господа не только выглядели, как мещане, но и дышали, как мещане.
– Прижилась? – улыбнулся Ревин, видя, как Вортош сморщился и замахал рукой.
– Ох, право!… Эту колбасу нужно еще чем-нибудь закусывать, поверх!
– Может, еще по стопочке? – Ревин попытался сохранить серьезный вид.
– Благодарю покорно…
Ревин щелкнул застежкой потертого на пузатых боках саквояжа, извлек два револьвера, приладил под мышками в специальной кобуре. Так оружие и не мешало, и в глаза не бросалось, и достать его просто в случае необходимости. В саквояже в этом содержался самый необходимый респектабельному господину в путешествии набор предметов: две пары железных наручников, керосиновый фонарь, веревка с тройным крюком, лупа, связка отмычек, жидкость для снятия пальцевых отпечатков, пороховая граната и маленькая складная лопатка.
Вортош в таком же саквояже носил письменный набор и портативный фотоаппарат с набором пластинок.
– Ну, ни пуха…
Господа накинули на плечи дрянные пальтишки и поспешили в третий класс.
Короткий, едва ли длиннее вагона перрон из мощеного булыжника затянуло поземкой. Из всех построек на полустанке – только полосатая будка смотрителя. Да он же единственный из всех встречающих. Покивал фонарем вслед ушедшему поезду, словно поп кадилом, окинул вороватым взглядом двух пассажиров и поспешил прочь.
– Эй, любезный! Постой-ка!…
Смотритель остановился, перетаптываясь с ноги на ногу, поджидал приезжих. Сам низенький, сгорбленный, весь какой-то пришибленный, форменная фуражка натянута по самые глаза, руки болтаются.
– Это что же? Жох-Пырьево?
– Пырьевка, – подтвердил смотритель. – Жох…
– А нет ли у вас здесь гостиницы или постоялого двора?
– Нету, – помотал головой смотритель и виновато опустил глаза.
– А буфет? Сельтерской воды бы нам пару… Что, и буфета нет?
– Нету.
– Вот те на, – посетовали господа. – А на постой стать у кого можно?
Смотритель неопределенно махнул в сторону десятка бревенчатых домишек и сделал движение уйти.
– Из кадастровой палаты мы… Земельные наделы, вот, перемерять…
– То мне дела нет, кто вы будете, – смотритель качнул фонарем. – Пойду я… Вечереет уже, – и покатился по узкой тропинке.
Господа проводили смотрителя взглядом и переглянулись.
– Странный субъект, – отметил Вортош.
С железнодорожной насыпи открывался унылый вид на окрестности. Кругом, куда доставал глаз, торчали из снега редкие гниляки, указывая на схваченные морозцем болота, места, богатые по осени клюквой, а летом, вероятно, изобилующие тучами комарья. Дома стояли рядком, образовывая подобие улицы, глядели скупыми наличниками, посеревшими от дождя, на колодезь с журавлем, курили печными трубами. Кое-где, опоясывая клинья земли, торчали покосившиеся остовы заборов. Поодаль маячил черной громадой просевший амбар на столбах. В крыше его зияли провалы, розвальни ворот вросли в землю. Ветер завывал в телеграфных проводах, постреливали от холода рельсы.
– М-да, неуютно здесь, – Вортош поежился. – Пойдемте, что ли в гости зайдем.
Выбрав дом видом побогаче, постучали:
– Хозяева! Пустите переночевать!
Молчание стало ответам приезжим господам.
– Может, не слышат? – предположил Ревин и затарабанил погромче.
Результата никакого это не принесло.
– Или дома нет никого? – в свою очередь высказал догадку Вортош.
– Ага, печь топится, а дверь заперта изнутри…
– Так чего же они?
– А, ну их! Пошли к соседям!…
Но не в соседней хате, ни через двор никто не открыл. Везде одна и та же картина: и снег на крыльце примят, и свет кое-где сквозь щели в ставнях пробивается, явно дома хозяева, явно слышат, но пускать постояльцев не желают. И нет бы пригрозить чем непрошенным гостям, так все молча, втихую.
– А вы заметили, Вортош, еще одну странность? – Ревин понизил голос. – Нигде не слышно ни одной собаки…
– Черт побери! А ведь правда!… Что здесь творится такое? Сейчас, если не откроют, предлагаю идти на приступ. А то, чувствую, придется нам на улице ночевать, – Вортош решительно направился к последней от краю избе.
– Оп! Не так скоро! – Ревин удержал напарника за воротник.
– Что за выходки? – зашипел Вортош. – Извольте объясниться!
– Позвольте, я лучше продемонстрирую…
Ревин вытащил из поленицы дровину и ткнул куда-то в снег. Лязгнул метал и железные зубья намертво прихватили полено, впившись глубоко в древесину.
– Гм… Медвежий, – отметил Вортош. – Благодарю!… Ну, паразиты! – и задолбил кулаком в столешницу: – А ну, отворяйте немедля! Не то выставим окно!…
С той стороны послышались шаги, отодвинулся засов, дверь приоткрылась, и в щель просунулось ружье.
– Вот я те щас выставлю! Стукатун!…
Не дожидаясь развития событий, Ревин схватился за ствол и влетел в дверь плечом. Вроде бы без разбега, не сильно, но аккурат достаточно, чтобы уронить хозяина на седалище.
В холодных сенях пахло кислой капустой, дровами и навозом. За дощатой перегородкой возились свиньи, лопотали разбуженные куры.
– Простите, что вот так врываемся, – развел руками Вортош, проходя без приглашения в дом.
Однако тон его сильного сожаления не выдавал. Хозяин в овчинной безрукавке, немолодой уже мужик, разменявший по виду второй полтинник, поскреб недовольно кучерявую бороду. Сидя на земляном полу, смерил угрюмо непрошенных гостей.
– Входите… Чего уж теперь, – закряхтел он, трогая поясницу. С молодыми да такими прыткими ему не равняться. – Да, дверь! Дверь затворите быстрей! – велел заслонившему вход Ревину. – Дует…
Широкую горницу освещал самодельный сальный светильник, заметно коптя в потолок. Неровный дощатый пол изрядно сбегал горкой, с непривычки можно было с разгона уткнуться в русскую печь, занимавшую едва ли не половину жилища. На широкой лежанке на ворохе одеял дремал кот, наделенный правом составлять хозяину кампанию, видать, за неимением другой альтернативы. Неприбранный, давно не скобленый стол также говорил в пользу отсутствия хозяйки. Полки по стенам, образа в углу, грубовато сработанный шкаф, с подоткнутыми под стекло бумажными цветами, рукомойник с ведром – вот и все нехитрое убранство. Все три окна горницы плотно занавешены.
– Один, что ль живешь? – не то спросил, не то утвердил Вортош, прохаживаясь по скрипящим половицам.
– Один, – хозяин брякнул на плиту видавший виды чайник, подбросил в топку пару поленьев.
– Мы из кадастровой палаты будем. По земельным вопросам…
– Угу, – пробурчал хозяин, ощупывая ушибленный бок. – Вижу я из какой вы палаты…
– Ты, дядя, не серчай на нас, – примирительно произнес Ревин, – мы за постой заплатим.
– Ну, ладно, коли так…
Звали хозяина Евлампием Ивановичем. Был он на хуторе фельдшером. А по совместительству еще хирургом и ветеринаром. И акушером выступать ему доводилось, когда у жена станционного смотрителя от бремени разрешалась.
К пустому чаю выставил Евлампий Иванович медовик, настолько засохший, что впору не кусать его было, а колоть ножом. Почаевничали, разговаривая о том о сем. Хозяин осторожничал, с незнакомцами откровенничать не спешил. Господа и не торопили. Решили осмотреться сначала, поутру по округе погулять. Глядишь, и строгий спрос чинить не придется. Либо сами люди расскажут, либо еще как ситуация прояснится.
– Спать, вот, у печки будете, – Евлампий Иванович вынес тюфяк, набитый сенной мякиной. Помялся, покряхтел, и гостей напутствовал: – Да ночью на двор не ходите!… Коли приспичит по нужде, там охапка соломы в сенях. Я приберу после… Уразумели?
– Да как прикажете, – пожал плечами Вортош. – А что за напасть-то такая?…
Хозяин не ответил. Затушил фитиль и полез впотьмах к себе на лежанку. После уже, копошась в одеялах, пробубнил под нос:
– Можете сходить… Коли жизнь не дорога…
Вортош проснулся, когда уже рассвело, и обнаружил себя в горнице в одиночестве. Спал он этой ночью плохо, ворочался, метался, вскидывался то и дело в непонятной тревоге, но, слыша мерное посапывание Ревина и храп хозяина, успокаивался немного, вновь проваливался в тяжелое забытье, то распахиваясь от жары, то кутаясь в пальтишко, которым укрывался.
Ревин отыскался во дворе. Полковник самозабвенно колол дрова, виртуозно орудуя топором. Вортош поневоле залюбовался товарищем: бодр и свеж, себя же он ощущал полностью разбитым.
– Помогает собраться с мыслями, – Ревин кивнул на груду поленьев, загнал топор в колоду. – Как спалось?
– Спасибо, ужасно… А где наш фельдшер?
– Подался к соседям с визитом.
– Скажите, Ревин, а вы ничего не слышали ночью?
– Ну, если не считать переливов с печки и ваших стенаний… А вы?
Вортош дернул плечом.
– Не знаю… Мне показалось, вокруг дома кто-то ходил…
Ревин помолчал, раздумывая о чем-то и, наконец, решился:
– Идемте!… Помните, вы давеча едва не угодили в капкан? Так вот осторожнее, здесь есть еще… Вот ваш след на снегу, видите?
Вортош кивнул.
– А вот этого вчера не было…
Отпечаток ноги Вортоша в лежалом насте приминал по краю еще один. Отчетливо его рассмотреть не удавалось, смерзшаяся ледяная крупа плохо держала форму, но в том, что кто-то здесь был, сомнений не оставалось.
– Ну, так это хозяин наш, наверное…
Ревин покачал головой.
– Ночью он не выходил, даже не вставал, я бы услышал. А утром я поднялся раньше всех.
– Еще нашли что-нибудь?
– Снега мало, – покачал головой Ревин. – Тот, что намело по ямкам, взялся коркой, земля мерзлая… Непонятно… Вы завтракали?
– А есть чем?
– Да, гречневая каша в чугунке. С салом. Не телячьи отбивные конечно, но, судя по всему, тоже вполне ничего себе.
Перекусив, господа прогулялись по окрестностям и совершили инспекцию подворий. Дом с кирпичным фундаментом занимал станционный смотритель с женой и грудным ребенком. Мрачная женщина с черными кругами под глазами не удостоила гостей ни взглядом, ни словом, и, баюкая непрерывно орущего младенца, скрылась в другой комнате. Смотритель предъявил земельную метрику и проводил господ в огород. Точнее, выпроводил. Вон, мол, межа. Перемерять саженью? Извольте-с! А мне нездоровится, знаете. Пойду прилягу…
По соседству со смотрителем проживали обходчики путей. Первый обходчик по прозвищу Седой следил за участком в пятнадцать верст налево, если глядеть от хутора. Второму, по фамилии Кривошеев, достались четырнадцать верст вправо. С Седым побеседовать не удалось, потому как ушел он спозаранку по шпалам. А Кривошеев, напротив, оказался дома и в весьма веселом расположении духа, поскольку, не смотря на ранние часы, успел уже пропустить внутрь стаканчик-другой.
– Матушка моя, – представил он хлопочущую у стола сухенькую женщину и подставил макушку под материнский поцелуй. – Прошу вас, господа, с нами отобедать чего ни стало с нами.
– Благодарю, – отозвался Вортош, – разве что чайку…
– Кто же вы будете такие? Откудова в наших краях?
– По земельным делам мы. Из уезда…
– Эвона, хватили! – махнул рукой Кривошеев. – Тут земли сколь угодно! Желаешь – паши, желаешь в бочки засаливай! Вона надысь соседка Прасковья-то померла, пашня гуляет. Не надо никому!… Ничейная землица-то выходит, – Кривошеев понизил голос, – дармовая!… А все отчего?
– Отчего? – переспросил Вортош.
– Оттого, что нету порядка! Вот, к примеру, я. Захочу – пойду по путям, захочу – дома останусь.
– Ой, не ходи, сынушка, не ходи! – запричитала мать.
– Сегодня, так и быть, не пойду! – Кривошеев залпом опрокинул полстакана, со стуком утвердил тару обратно и потянулся за квашеной капустой.
– А что же смотритель станционный?
– А что смотритель?… Что это за смотритель такой, которого я по матери могу, – Кривошеев икнул, покосился на образа и мелко перекрестил рот. – Прости Господи!… Нет порядка в отечестве! Нет!…
– Скажите, – спросил Ревин, – а соседка ваша, Прасковья она старая была или молодая?
– Да не то, чтобы старая, – Кривошеев пожал плечами, – но и не молодая. Так себе, бабенция…
– А от чего же она умерла?
– Так известно от чего, – хмыкнул Кривошеев.
– От чего все умирают, оттого и она, от смерти, – мать неодобрительно покосилась на сына.
– Ладно, засиделись мы! – вскинулся Вортош. – Спасибо!
– А это вы вчера стучались-то? – прищурился на господ Кривошеев.
– Мы, – кивнул Ревин. – Отчего ж вы не открыли?
– Так известно отчего, – Кривошеев снова хмыкнул. – Не открывают у нас по ночам-то… Потому как нет порядка в отечестве! Нет!…
На месте хаты, где жила покойная Прасковья, остались только обгорелые головешки да куча битого кирпича от печи. Странное дело, но следов таких пожарищ обнаружилось на хуторе несколько. Не жгут в селах пустующие дома. Стоят себе такие с заколоченными окнами да дверьми, ждут новых жильцов. Кому, край как надо сына отселить, отделить хозяйство, кого красный петух клюнет. А в Жох-Пырьевке ни одной заброшенной хибары.
Но куда большее удивление вызвало у приезжих господ посещение кладбища. Вортош, тот всегда говорил, что изучение местности нужно начинать с погостов, где, словно в зеркале, отражаются последние несколько лет жизни селений. Каков средний возраст усопших? Много ли мертворожденных? Кого больше, мужчин либо женщин? Сколько за оградой самоубийц и иных хоронимых без креста? На основании этих вопросов можно нарисовать развернутую картину, которая высветит многие скрытые моменты.
По виду Жох-Пырьевское кладбище ничем не отличалось от тысяч других: та же покосившаяся, упавшая местами ограда, врата под крышей из драни, почерневшая от времени икона под коньком. По соседству со старыми безымянными могилами – несколько свежих. Их сразу видно по крепким крестам и надписям, которые еще можно разобрать. Вот здесь, пожалуй, сходство заканчивалось.
Все до одной новые могилы стояли раскопанными. Не просто с разрытыми холмиками, а именно раскопанными. Кое-где виднелись доски гробов: на Руси кого хоронят в домовине, кого так.
– Ну что, – съязвил Ревин, – проясняется картина? Что-то вы прямо с лица спали…
Он безбоязненно спрыгнул в ближайшую яму, приговорил, спустя какое-то время:
– Покойника нет.
Покойников не было нигде.
– Мне как-то не по себе, – признался Вортош.
– Да уж… Тут есть от чего… Итак, что мы имеем? – Ревин отряхнул руки, – Все чего-то недоговаривают и боятся, это раз. Мертвецы исчезли из могил, два. По ночам по хутору кто-то разгуливает, три. Что еще?
– Самое интересное мы проспали, вот что…
– Кстати, говоря, я не заметил здесь ни одной Прасковьи!…
– Не понимаю…
– Обходчик этот, который при маменьке, говорил, помните? Про соседку, что померла?…
– Не может быть! – воскликнул Вортош.
Читая надгробия, он обежал кладбище несколько раз, но был вынужден с Ревиным согласиться. Среди захоронений последнего года-двух "рабы Божьи" с таким именем отсутствовали.
– Это, пожалуй, четыре!…
– Евлампий Иваныч, открывай! – Ревин несколько минут безуспешно барабанил в дверь. Фельдшер снова забаррикадировался. – Это мы, квартиранты твои!…
Наконец в сенях послышались шаги, лязгнул засов и в щель, как и давеча, просунулось ружье.
– Какие такие квартиранты?… Сейчас вот как всыплю дробью!…
Ревин без лишних разговоров ружье отобрал, замахнулся с досады:
– Как дал бы!…
– А-а! Эт вы! Не признал!… – хозяин еле стоял на ногах. – Прошу покорно!…
– Да ты пьян!
– Пьян! – согласился Евлампий Иванович. – Нонче луна полная станет и нам без этого дела, – он выразительно прочертил ребром ладони по кадыку, – никак нельзя!
В горнице было непривычно светло, из-за того, что горел керосиновый фонарь, позаимствованный из багажа постояльцев. На столе стояла изрядно ополовиненная четверть, заткнутая кукурузиной.
– Ты зачем наши вещи трогал, а? – беззлобно поинтересовался Ревин.
– Грешен я, грешен, – хозяин вздохнул и опустился на табурет. – Оттого что не в меру любознательный я…
Вортош смахнув объедки, застелил столешницу чистой тряпицей и расположился со своим письменным прибором, принявшись сочинять отчет. Ревин померил горницу шагами, снял рогожу с окон, поглядел в серые сумерки, и прилег, заскучав, на тюфяк.
– Слышишь, Евлампий Иванович, почему собак нет у вас?
– Дык эта, не приживаются. Воют, бесятся…
– А покойнички тоже… не приживаются?
– Э-э, – хозяин нахмурился и пьяно погрозил Ревину пальцем. – Не поминай к ночи…
Вздохнул и, уронив голову на грудь, захрапел. Ревин тоже закемарил, убаюканный уютным поскрипыванием пера. Проснулся он оттого, что его тряс за плечо Вортош.
– Что случилось?
Вортош не мог вымолвить ни слова. Его била крупная дрожь, глаза горели безумством, лицо неестественно побледнело.
– Что?!
– Та… там, – Вортош кивнул на окно.
Ревин подскочил, как ужаленный, выхватил револьверы и бросился к окошку. К одному, к другому. Ничего.
Ревин вылетел во двор, обежал вокруг дома. Постоял, прислушиваясь. Ничего. Ночь, тишина. Поблескивает из-за туч желтый блин луны да мерцают звезды.
Вортош забился в угол, поджав ноги. На него было жалко смотреть. Ревин поразился столь резкой перемене, произошедшей с коллегой.
– За… зашторьте!… Оно на меня смотрело!…
Ревин усадил Вортоша на табурет, похлопал по щекам, чуть ли не силком влил рюмку самогона.
– Что вы видели?
Вортош помотал головой и пододвинул к себе лист бумаги.
– Это не… не человек.
Под неверной рукой рождались наброски существа с огромными миндалевидными глазами. Низкий лоб, нос – две дырки, рот – полоска. Вортош затушевывал глаза, не в силах остановиться, глаза с черными зрачками, глаза…
Всхрапнул и очнулся хозяин. Огляделся мутным взором, доковылял до бутыли, глотнул из горла.
– Что брат, познакомился? – ухмыльнулся невесело, кивнув на рисунок. – Окошки-то вы зря…
– Так, Евлампий Иванович, – нахмурился Ревин. – Давай-ка без дураков. Что тут творится?
Хозяин покосился на Ревинские револьверы:
– Вы, я вижу, люди непростые…
– Мы из государевой службы. Как раз вот по таким делам.
– А-а! Хватились! – Евлампий Иванович развел руками. – Сподобились, наконец, когда половину хутора передавили. Я уж грешным делом думал, надо поезд опрокинуть, прости Господи, чтобы почесались! Да, ладно, сиди ты, не вскакивай!… Само опрокинется… Коли так дальше дела пойдут. Обходчик-то Кривошеев направо, почитай, с осени не хаживал. Да и налево скоро некому станет…
– Ладно, дядя, не кипятись! Давай по порядку!
Евлампий Иванович повздыхал, помялся и стал рассказывать.
– Дык, как хутор по-новой заселили, так сразу и пошло. Здесь же когда-то давно люди не стали жить. Бросили все, ушли. А мы, как привязанные…
– Чего хотят… эти?
– Навьями кличем их… Чего… Известно чего! Жрать они хотят!
– Откуда известно?
– Мужик один, Сутокой его звали, пошел как-то на болото. Козу искать, коза у него пропала. И набрел, значит, на логово чертей этих. Там мертвяков навалено, вонища. У всех потроха выедены, лица обглоданы. Кто телом помягше, у того еще и мясо…
– Мужик этот здесь? Место может показать?
– Не, – Евлампий Иванович помотал головой. – Пришли они за Сутокой. Сразу и пришли. Там теперя он. Лежит. А место я могу указать. Только, чур, идете без меня.
– Стало быть, покойников…
– Да они и отрывают, навьи эти. Днем похороним, а по утру уже могилка пустая.
– Почему не соберетесь и не перебьете тварей всем миром?
– Ох ты какой!… Перебьете!… Твой-то, вон, тоже… Вояка! Забыл, поди, какой стороной револьвер держать!… Так и сидишь, в хате запершись да водкой залившись. И часы до рассвета считаешь. А поглядишь на навью – все, труба! Станет она свою волю навязывать, веревки из тебя вить. И тем кончится, что сам ты на болото пойдешь, пуговки расстегнешь и пузо свое подставишь поудобней… Страшно…
– К вам следователь приезжал. Почему не…
– Ат! – Евлампий Иванович не дал Ревину договорить. – Следователь твой!… Мы ему и так и эдак, по-человечески… А он заладил свое, мне, говорит, горбатого тут нечего лепить! На чертовщину хотите уголовное преступление списать?… И понес, и понес… И все, собака, кулаком своим в зубы тыкает. Показывайте сию минуту, говорит, где тело путейского инспектора запрятали! Ну, ему и присоветовали то место на болоте… Под вечер подсуропили… Да больше уж никто его не видел…
– Ну, а солдаты при офицере когда наведывались, почему им про трупы не сообщили?
– Какие такие солдаты? – удивился Евлампий Иванович – Не было никаких солдат! Ни при офицере, ни без!…
Ревин с Вортошем переглянулись.
– Эх! Да войском тут дела не исправить! – посетовал хозяин. – И вам здесь искать, кроме своей погибели, нечего! Уносите ноги поскорей, да скажите там, наверху, что необходимо поскорее людей отсюда вывозить, а железную дорогу пускать в обход.
– Ну, это мы поглядим еще, – зло процедил Вортош.
– Ты, мил друг, не харахорься! А послушайся лучше доброго совета. На тебя навья глаз положила, просто так теперь не отстанет, будь покоен… Вот еще, может сгодится вам, – хозяин поднялся кряхтя, порылся в шкафу и извлек пыльную зеленую папку, – у Сутоки в доме нашел я… Малевать он горазд был…
В папке оказались рисунки. Зловещие силуэты на фоне звездного неба, перенесенные в мельчайших деталях отпечатки в грязи, напоминающие по форме фасолину, несколько "портретов", похожих на наброски Вортоша.
– А зачем вы пустые хаты жжете? – спросил Ревин.
– А нечего стоять им! Да приют, да укрытие давать тварям!… Господа нашего молю об одном, – Евлампий Иванович перекрестился, – чтобы даровал он зиму лютую, да морозами побило бы адово отродье!…
Спать господа решили не ложиться. По настоянию хозяина, Ревин приладил на окна легкие ситцевые занавески, которые можно было отодвинуть одним пальцем. Вортош, хоть виду старался и не показывать, но тоже вздохнул облегченно, не мог он отделаться от мысли, что из непроглядной темноты следят за ним немигающие желтые глаза.
– Любезный Вортош, – попросил Ревин, – пообещайте мне одну вещь! Если вам что-то почудится, померещится, паче чаяния, если в голове возникнут какие-то голоса, дайте мне непременно знать, слышите!
– Хорошо! – Вортош кивнул.
– Я, в свою очередь, обязуюсь сделать то же самое. И давайте не станем списывать это на собственный страх или мнительность. Ибо здесь на лицо некое гипнотическое вмешательство. Я про такое читал.
Хозяин кампанию господам составлял недолго и вскоре отправился на боковую. Ревин с Вортошем гоняли чаи да слушали тикание ходиков.
Стрелки показывали три с четвертью, когда с улицы донесся истошный женский крик. Господа, не сговариваясь, лапнули рукояти револьверов, и бросились во двор.
Порошил мелкий снежок. Громадная лунища плыла низко, у самого горизонта, и от этого все предметы отбрасывали предлинные тени.
Кричала жена станционного смотрителя. Босая, в длинной ночной рубашке, со всклокоченными волосами, она казалась привидением в неверном ночном свете. Увидав людей, упала на колени.
– Отрубите мне руки! Отрубите мне!…
Вортош взял женщину за плечи, встряхнул:
– Что случилось, говори быстро!
– Я отдала… Я отдала его…
– Кого?
– Отдала… своего… ребеночка!… – женщина сотрясалась от рыданий -Поднялась, вынула из люльки и отдала… Вот этими вот… Не хочу!… Отрубите!… Ох!…
– Куда пошла та… тварь? Куда? Говори!
– Туда, – кивнула женщина безвольно.
– Вижу! – воскликнул Ревин. – Вижу!
На фоне лунной дорожки мелькнула какая-то фигура, скрылась за холмом.
Господа помчались вдогонку, не разбирая дороги, рискуя переломать ноги в рытвинах. Кровь стучала в виски, тяжелым колоколом отдавались удары сердца. Взобравшись на пригорок, увидели семенящую по луговине сгорбленную старушку, что-то прижимающую к груди.
– А ну, бабуся, стой! – закричал Вортош.
Деваться той в чистом поле было некуда. Но вместо того чтобы остановиться, старушка весьма резво припустила к амбару, оставляя в только что выпавшем снегу, четкую цепочку странных ассиметричных следов.
Старушка нырнула под высокое крыльцо и затаилась в темноте.
– Бабуся! – издали предостерег Вортош, стараясь совладать с дыханием. – Выходи по добру!
– Даю предупредительный! – Ревин скатал снежок и запустил под амбар.
В ответ из темноты вылетело что-то блеснувшее в лунном свете металлом, пронеслось в опасной близости от головы.
– Серп!… – Ревин пригнулся.
– Бабуся! Не доводи до греха! – Вортош решительно двинулся вперед. – Будем стрелять!…
Из-под крыльца, вылетело нечто с горящими холодным огнем глазищами, шипя, бросилось на Вортоша. Тот отпрянул и машинально вдавил курок.
Треснул выстрел. Существо упало, пару раз дернулось и затихло.
– Что же вы, – Ревин укоризненно покачал головой. – Живьем бы стоило…
Вортош перевернул тварь ногой. В небо уставились мертвые, подернутые мутной поволокой глаза, заметно фосфоресцирующие. Странно, но на существе, к роду людскому явно не принадлежащем, была человеческая одежда: юбка, зипун, пестрый платок.
Из темноты послышался непонятный звук, то ли писк, то ли всхлип. Ревин нырнул под амбар и вернулся со свертком в руках.
– Целый вроде…
Он осторожно отвернул пеленку и поспешно закутал малыша в свое пальто.
Горница напоминала прозекторскую. Не смотря на день, горел керосиновый фонарь и свечи, все, что нашли в доме. Труп существа расположили прямо на обеденном столе, освободили от одежды, подготовив к вскрытию. Хозяин, конечно, такой затее не обрадовался, но спрашивать у него никто особо не стал. Посему Евлампий Иванович, надев кожаный фартук, оказывал господам посильное содействие, распустил кожаный чехол с ножами и прочим медицинским инструментом, пребывал в готовности, тщательно скрывая мандраж.
Вортош закончил несколько в разных ракурсах снимков, отчего под потолком клубился едкий дым магниевой вспышки. Ревину досталась роль секретаря. Примостившись в углу, он протоколировал показания коллеги, не поспевая попадать пером в чернильницу.
– Строением организма особь напоминает женщину среднего сложения, – расхаживал по половицам Вортош. – Кожа белая, бледная. На темени редкие черные волосы. Больше волос на теле не имеется. Затылочные мозговые доли ярко выражены. Пальцев на руках четыре, три одинаковые длинные, один короткий, отчего кисть напоминает куриную лапу. Ногти прямые черные. Твердые. На ногах по две пятки, пальцев нет, – Вортош выцепил из чехла зевник и ловко раздвинул твари челюсти. – Рот большой, по окружности примерно четырех дюймов. Зубы острые, расположены в беспорядке по всей полости, включая щеки. Языка нет… Ну что, Евлампий Иванович, – Вортош кивнул хозяину, – поглядим, что у нашей дамы внутри?…
Евлампий Иванович, не поморщившись, подал скальпель. Но когда лезвие коснулось дряблого живота, все же скосил глаза в сторону.
Когда Вортош закончил, наконец, свои анатомические изыскания, стоял полдень. Вортош, вероятно, провозился бы и дольше, позабыв про еду и про сон, но уж не выдержал Ревин. Намекнул пространно, что навья, конечно, навьей, но пора бы уже и честь знать. Труп вынесли на мороз, положили в тень, чтобы пригревающее днем солнце не попортило вещественное доказательство.
Хуторяне обступили кружком, глазели на мистическое существо, державшее в ужасе всю округу, с трепетом, как мыши на дохлую змею. Наиболее опасливые предлагали тело сжечь от греха, но Вортош клятвенно пообещал каторгу за подобные инициативы.
– Людечки добрые! – жена станционного смотрителя бухнулась в ноги, запричитала: – Молить буду Господа до страшного суда! Сапоги вам целовать стану!…
– Это, мадам, лишнее! – нахмурился Ревин. – Вы бы лучше поесть принесли чего ни стало. Голодные мы…
В благодарность селяне натащили снеди словно на свадьбу. Да и чем запить нашлось. На радостях да от пережитого водочка пошла в охотку. Три граненых стакана сшибались с глухим стуком. Опьяненный успехом, да и не только успехом, Вортош разгорячился:
– Вы понимаете, господа, это – прецедент! – восклицал он. – Мы добыли неоспоримые доказательства событий, выходящих за рамки нынешних представлений о мире, раскрыли их не мнимую, а действительную подоплеку, от которой отмахивались и власти, и наука! Более того! Своей работой нам удалось принести реальную пользу государству!… Да-да!…Теперь будет чем заткнуть глотки злопыхателям! Теперь в сторону Ливнева смотреть побоятся!… А ты, Евлампий Иванович, хорош! Дорогу переносить, мол, уезжайте поскорее!… А еще фельдшер! Эскулап, понимаешь, от медицины! – Вортош хлопнул хозяина по плечу.
– Ну, было… Что уж тут… Заела нас тварь проклятая!…
– Нет, мил друг, – покачал головой Вортош. – Вас невежество ваше заело! И рубаха своя, которая к телу ближе! Так бы и передавили по одному!…
– Полноте, Вортош! Давайте спать! – зевнул Ревин. – Вторые сутки уж на ногах…
– Да, правда ваша! – Вортош потянулся. – Можно соснуть, пожалуй, часок…
Очнулись господа, только когда за окном уже стояла глубокая ночь. Очнулись оттого, что хозяин, наливая из бутыли, отбивал горлышком дробь по краешку стакана. Выцедил мелкими глоточками и доложил. Не кому-то конкретно, а так, в угол:
– Нету бестии-то… Пропала…
– Что? – Вортош силился совладать с тяжелой головой. – Как пропала?…
Господа запалили фонарь и имели удовольствие убедиться самолично, что труп загадочного существа действительно исчез.
– Вы победу праздновать? Ан рано!… – зыркнул хозяин. И прошептал, перекрестившись на образа: – Ушла…
– Евлампий Иванович, ты что мелешь такое? Как ушла-то, со вспоротым животом? Верно, из ваших кто утащил, из хуторских? – предположил Ревин.
– Да что ж это! – протянул сокрушенно Вортош. – Пугал я кандалами – не напугал… Надо же, бесценного свидетельства такого лишиться…
Хозяин поглядел на постояльцев как-то странно, мелькнула в его взгляде сумасшедшинка.
– Не тех ты пугал! И не того сам пугаешься!… Ох! Пиши – пропали вы теперя… И я вместе с вами… Ох, пропали!…
Господа легли досыпать, но сон не шел. Вортош с Ревиным пребывали в самом скверной расположении духа, ворочались с боку на бок, переживали потерю. Фотокарточки и натурное описание, конечно, тоже многое значат, но вещественного доказательства не заменят. Выскользнула удача из пальцев, махнула хвостом на прощание и поминай, как звали.
Вортош уставился немигающе на пламя сальника. Яркое мерцающее пятно во мраке притягивало взгляд, навевало думы. В свете мерещились разные фигуры, лица… Отчего-то защемило сердце, выкатилась слеза, пробежала по щеке, оставив мокрую дорожку. Тьма в горнице сделалась белесой, а огонек сгустился, стал плотнее и казался теперь чернее ночи. Каждая капля, что падала из умывальника в помойное корыто, гудела тяжелым колоколом. Какая-то сила сдавила голову невидимым обручем, туго, до боли. Вортош захотел закричать, но не смог. Попытался пошевелиться, но тело не слушалось. Огонек принялся раздуваться, расти. Вот, он уже заполнил полкомнаты, налился пузырем и лопнул, темным ручьем потек сквозь закрытую дверь в сени, быстрее, быстрей, увлекая за собой…
Спрыгнул с печи хозяин и, ступая осторожно, будто пробуя пол на прочность при каждом шаге, побрел куда-то. Собрав остатки воли, Вортош скосил глаза на Ревина. На лице полковника выступила крупная испарина, на шее вздулись вены: он боролся. Медленно, словно плывя в густой патоке, Ревин поднялся, рывком вздернул Вортоша на ноги, прислонил к печи. Ревин кричал что-то, но Вортош не слышал, взгляд его приковало окно. Там, за легкой занавесью, подсвеченный лунным светом, ясно угадывался нечеловеческий силуэт. Вортош заставил непослушные пальцы расстегнуть кобуру и вытащил браунинг, ставший неимоверно тяжелым. Помогая себе другой рукой, попытался направить револьвер на черную тень. Но какая-то сила, неоспоримая, как бегущая толща воды, уводила оружие в сторону, не давала прицелиться. Палец на курке одеревенел, не гнулся.
Ревин удержал Вортоша за запястье, качнул головой. Обмотав кулак тряпицей, приблизился к окну, коротко размахнулся и ударил сквозь стекло.
Раздался звон осколков. Наваждение схлынуло. Не теряя драгоценного времени, Ревин нырнул вперед головой, и, высадив раму, оказался на улице. Оттолкнув замершего в дверях хозяина, Вортош бросился на подмогу. Но только и успел увидеть, как Ревин, отчаявшись совладать с черным мельтешащим комком, приложил кулаком вторично. И то ли приложил от души, то ли попал куда нужно, но существо отчаянное сопротивление прекратило, обмякнув кулем…
Когда Евлампий Иванович пришел в себя, то лишился дара речи. В углу, связанная по рукам и ногам, лежала давешняя тварь. Только живехонькая. Узкая грудь ее, прикрытая каким-то тряпьем, вздымалась вверх-вниз.
– Свят! Свят! – хозяин судорожно окрестил себя. – Суда на вас нет… Вы почто аспида в дом притащили? Господи, на все воля твоя!…
– Смею уверить, Евлампий Иванович, – Вортош воздел ладони к потолку, – уже встретились бы!… Кабы не Ревин… Ну, все! Теперь никуда уже не денется. Поезд-то когда у нас следующий?…
– Вы это что же? – хозяин округлил глаза. – В Петербург… это… потащите?
– Всенепременно! – заверил Вортош. – Первым классом!
– Ай-я-яй! – Евлампий Иванович покачал головой. – Завезете заразу! Еще и там народу передавит! Не сладить вам, одумайтесь! Ни пули ее не берут, ни нож…
– Больно вы со страху в мистику ударились, Евлампий Иванович! Ни пули, ни нож!… – передразнил Ревин. – Извольте заметить, многоуважаемый, что предыдущий экземпляр был женского полу, а этот, пардон, мальчик!…
Все трое склонились над телом навьи и разом отпрянули, когда та неожиданно распахнула свои глазищи. В голове раздался вой тысячи кошек, которому аккомпанировала тысяча вилок, скрипящих по стеклу. Вортош зажал уши, Евлампий Иванович бросился из горницы вон. Ревин же прибегнул к испытанной практике: сунул твари кулаком в челюсть. Навья зашипела, из тонкой губы ее засочилась алая струйка.
– Вы ее так забьете, Ревин, – констатировал Вортош.
– Это – он, – Ревин поскреб костяшки пальцев.
– Дела не меняет… Однако, должен признать, в противном случае оно изведет нас.
– Во-во! – поддакнул хозяин.
Но урок Ревина, видать, пришелся впрок, теперь навья тихо сидела в углу и лишь жгла людей ненавидящим взором, атаковать больше не пыталась, вынужденно изменив тактику. Явному вмешательству, предпочитая неявное, едва ощущаемое воздействие, не стихающее, правда, ни на секунду, будто долбящая камень капель. В сердце разливалась сосущая тревога, тоска заливала душу, копилась, рискуя захлестнуть через край.
Евлампий Иванович пытался заткнуть выставленное окно. Ревин в меру сил содействовал. Вортош, измаявшись гнетущим присутствием, сел за отчет, думая отвлечь себя хоть чем-нибудь, но дело не ладилось. На пол летели скомканные листы. Вортош крепился, кряхтел, но, в конце концов, не выдержал:
– Черт знает что такое! Эта тварь меня с ума сведет! – он вскочил и заходил по комнате, не находя себе места. – Холодно, право, здесь… Руки даже мерзнут, – Вортош подбросил в топку несколько поленьев, на какой-то момент случайно заслонившись от злого взгляда навьи печной заслонкой. – Ну-ка, постойте-ка, постойте! – воскликнул он. – А ведь так легче! Существенно легче!
Ревин с хозяином с удивлением наблюдали, как Вортош выплеснул из полупустого ведра остатки воды и с серьезным видом водрузил его себе на голову.
– Вы похожи на снеговика, – усмехнулся Ревин.
– Идите к дьяволу! – прогудел Вортош. – Пусть я смешон, но, по крайней мере, ощущаю себя человеком!
– А дай-ка и я попробую! – решился хозяин и одел чугунок. Признал, спустя минуту; – А так и правда спокойнее, гляди-ка!…
– Полагаю, железо отражает гипнотические волны, – предположил Вортош. – Вот только неудобно конечно… Но можно будет изготовить что-то вроде шлемов!…
– У меня есть решение логического толка. Позволите? – Ревин стащил с напарника ведро, повертел в руках и водрузил на голову навьи, не обращая внимания на отчаянное шипение.
– Ха-ха! – Вортош зааплодировал. – Браво, господин полковник! Вынужден признать, что армия все-таки много потеряла в вашем лице!
До Гнилой балки или просто Гнилухи, как ее называли хуторские, было рукой подать. Правда, это если идти напрямую. Но напрямую туда никто не ходил. Туда вообще никто не ходил. Лежала на месте том какая-то нехорошая печать. Коли шли за ягодой, обходили балку с широким запасом. Огибал Гнилуху и зверь, облетали стороной птицы. Даже теперь, когда болотину сковал морозец, прогулки вне проверенных, обозначенных вешками троп рискнули обернуться бедой. Сквозь снег проступали огромные коричневые пятна незамерзшей трясины. Казалось, провались туда – и тонуть станешь век, пока не опустишься до центра земли.
Спеленатую навью господа оставили под присмотром Евлампия Ивановича, насилу уговорив того пару часов посторожить существо в одиночку, а сами прочно вознамерились до отъезда взглянуть на гиблое место, что поминал Сутока. Из местных проводником вызвался обходчик Седой. Не то, что вызвался конечно, а отнекивался не так рьяно, как остальные. Был обходчик неопределенного возраста, головой бел, как древний старик, и извечно пьян. Хуторяне не могли сказать, когда последний раз видывали Седого тверезым. Ступал тот уверенной поступью моряка, покачиваясь, в силу состояния своего, но не падая, и, не смотря на короткий, аккурат в расстояние между шпалами шаг, удивительно споро. Останавливался то и дело, поджидая буксующих в целине господ.
– А что же, – запыхавшись, расспрашивал Вортош, – не страшно по путям-то одному ходить?
– Страшно. Чего ж не страшно? А только ничего не поделаешь, надо! – голосом Седой говорил бесцветным и каким-то обреченным. – Где костыль вылез, где гайка отвернулась… От так…
– А особенного ничего не приключалось, необычного?
– Особенного? Не! – Седой помотал головой. – Особенного-то в работе моей нету… Тупаешь себе, столбы считаешь… Когда споешь, что б веселее… Когда навья зарядит следом, жжет затылок…
– И как же ты тогда?
– Как-как… А никак!… Я завсегда бутылочку с собой беру. Глотнешь – и легше. А ходить слабы они. Пару верст протащится, да и отстанет. А коли ближе подползти надумает, я ведь и ключом отмахнуть могу… От так… Да они и знают меня уже… Не донимают… Надоело, видать…
Господа только и переглянулись.
– Вот она, Гнилуха эта…
В подтверждение своих слов Седой извлек из-за пазухи штоф, приложился, отер губы рукавом.
Вортош в недоумении поигрывал извлеченным на всякий случай браунингом и разочарованно оглядывался, пытаясь за что-нибудь зацепиться взглядом. Низина, как низина, пройдешь – не заметишь, все тот же березовый трухляк без верхушек, запорошенный кочкарник, прутья сухой пижмы, кусты лозняка. Место мало походило на возможное логово: прятаться здесь было решительно негде.
– Может, наплел все Сутока этот? – предположил Вортош.
– Может, и наплел, – Седой спорить не стал.
– Идите сюда! – позвал Ревин, ковыряя что-то носком сапога. – Глядите!
Из-под снега показалась тряпица, в коей при ближайшем рассмотрении угадывался синий китель, который носят путейские чиновники. Сохранились и форменные пуговицы с перекрещенными молоточками.
– Эге, – протянул Вортош. – Вот он где отыскался…
Здесь стоило лишь копнуть и на свет полезли находки одна другой хуже. Все пространство вокруг усеяли человеческие останки. Сосчитать души, нашедшие тут последнее пристанище, возможным не представлялось, да господа и не старались. Наскоро запечатлев отвратительный могильник на фотопластинку, поспешили покинуть злосчастное место.
Седой молчал. Изредка тревожно оглядывался и вздыхал. Наконец решился и приговорил вскользь, будто бы невзначай:
– Эхма!… Что же с нами станет-то?…
– Ничего не станет с вами! – отрезал Вортош. – Жить будете! Детей растить! А тварей этих мы всех изловим до единой! Слышишь?
– Добро бы, коли так… Да только как ты их изловишь?…
Вортош усмехнулся, подмигнул Ревину.
– А не желаешь, мил человек, в гости зайти, чайку попить?
– Чайку-то можно, отчего ж, – Седой пожал плечами. – Особенно, ежели не пустого…
– Не пустого, – заверил Вортош.
Хата стояла открытой. Незапертая дверь поскрипывала на петлях, позволяя ветру разгуливать в сенях. Памятуя о привычке хозяина затворять засов по поводу и без, господа бросились в горницу, почуяв неладное. И застыли, безвольно опустив руки… Евлампий Иванович висел головой в петле на потолочной балке. Поодаль лежало смятое ведро. Навьи нигде не было.
Седой протолкался вперед:
– Эхма!… На ремне удавился, – стащил шапку, перекрестился размашисто и выдохнул: – Попивали чайку… От так…
Вортош мерил шагами горницу, от злости и от бессилия молча скрежетал зубами. Оттого что дважды проворонили редкую удачу, одолевала его невыразимая словами досада. А оттого что не уберегли Евлампия Ивановича, подступала к горлу обида и горечь.
– Вортош, сядьте! – не выдержал Ревин. – Что проку метаться, как тигр в клетке?
– Я покажу!… Я покажу этому отродью!… Я сюда пехотный полк!… И мелкой гребенкой все округу!… Болота через чайное ситечко!…
Ревин укоризненно покачал головой.
– Любезный Вортош! При всем уважении, не могу все же не отметить вашу излишнюю эмоциональность. Двигать полки – не наш метод…
– Предложите ваш метод! Предложите хоть что-нибудь! Какого черта, вообще, вы мне делаете замечания?…
– Хорошо, – Ревин примирительно поднял руки. – Давайте воспользуемся способностью, данной нам Всевышним, – извлекать знания из уже имеющихся…
– Давайте! – Вортош уселся напротив и демонстративно закинул ногу на ногу.
– Соберем воедино известные факты. Навьи – не существа сверхъестественного толка. Это животные из плоти и крови, как и мы. Пусть и обладающие чрезвычайно мощным гипнотическим воздействием. Согласны?
– Возможно, – Вортош дернул плечом.
– Более того, это теплокровные животные. И то обстоятельство, что навьи носят человеческую одежду…
– Объясняется тем, что они мерзнут, – закончил Вортош. – Дальше что?
– Да! Им холодно! Стало быть, жить на голом снегу они не могут. Им нужно логово. Где можно согреться, поспать, спрятаться, наконец.
– Логично. И?…
– На болоте такое место найти затруднительно. В трясине не вырыть нору, лесов поблизости нет, кругом – голь, взгляду зацепиться не за что. А логово должно быть поблизости от людей, если угодно, от основного источника пропитания…
– Вы полагаете…
– Мы упускали заключение, лежащее на поверхности. Навьи живут рядом. Более того, они живут на хуторе!
– Невозможно!… Где?… Здесь даже домов пустующих нет, их сжигают…
– Так ли уж? – Ревин хитро прищурился.
Вортош ненадолго задумался и пробормотал:
– Батюшки светы!… А ведь вы правы!… Амбар!…
Хуторяне роптали, хмурились, отводили взгляд. Ревин оглядел собравшихся числом около полутора десятков, покачал головой:
– Это что же, все?
– Все, – кивнул смотритель. – Даже бабок старых с печей подняли…
– А только не пойдем мы! – озвучил общую мысль Кривошеев. – Потому как нету такого закона, людей заставлять!…
– Правильно! – подхватил кто-то. – Вам-то что? Приехали, разворошили гнездо и укатили! А нам жить!…
– В Петербурхе у себя командуйте! – продолжал Кривошеев. – А здесь законы другие будут…
– Ты что же это, людей мутишь? – Вортош сгреб обходчика за грудки. – Да я тебя под суд!…
– А ну, отпусти! – на защиту сына бросилась мамаша. – Сначала порядок наведи да ряд разряди! Защиту дай! А потом уже и до суда дойдет! Ишь!…
Ревин придежал Вортоша за локоть, нахмурился:
– Законы, говоришь, другие? Так и есть! Один здесь закон: всяк сам за себя!… Ходили мы сегодня на Гнилуху с Седым. Столько там народу лежит, что можно не только что тварей этих, черта лысого с кашей съесть! Коли всем миром… А поодиночке переломали вас, передушили. Отсидеться думаете? Сколько? По сторонам посмотрите! Доедают вас!… Что молчите, не так?…
– Так! Так он говорит, люди! – жена смотрителя вскинула подбородок. – Не жизнь это, когда в страхе! Хуже смертушки такая жизнь! – женщина принялась баюкать проснувшегося ребенка.
– Не приказываю, – вздохнул Ревин. – Прошу. Не справиться нам вдвоем…
Амбар обступили редким кольцом, вооружившись кто чем. Кто прихватил вилы, кто рогатину, кто топор, кто просто дубину. Отблески факелов плясали на снегу, пытались разогнать падающие на землю сумерки. С разных краев бревна обложили охапками соломы и подожгли. Сперва неохотно, а после все веселей и веселей занималось высушенное ветрами дерево, пока пламя не взревело от голода и не устремилось жаркими языками в небо. Из ворот, будто из разверзнутой пасти гигантского чудовища повалил дым.
Господа замерли напротив, пытаясь угадать в черно-красном мареве какое-нибудь движение. Они полагали, что твари полезут именно отсюда. Но их предположения не оправдались. Виной тому, вероятно, послужил ветхий, местами провалившийся пол.
Откуда-то донесся пронзительный бабий визг и тут же завторила ему людская многоголосица:
– Держи! Держи!…
– Я сам! – словно спущенная с тетивы стрела рванул Ревин вслед за черным силуэтом.
– Только не упустите! – напутствовал Вортош вслед.
Упускать удачу в третий раз Ревин не собирался. Он отдавал себе отчет, что по каким-то причинам подвержен гипнотическому влиянию меньше того же Вортоша. Он не даст слабину, не свернет, не растеряется. Прыжок за прыжком он будет упорно сокращать расстояние, каким-то звериным чутьем ощущая запах паленого волоса и чужеродный, нечеловеческий страх.
Навья замедлила бег, присела и ощерилась, встречая настигающую погоню. Ревин сходу сбил тварь с ног, не слишком-то церемонясь, оглушил ударом и накрепко спутал припасенными веревками. Приговорил, вытерев со лба пот:
– Все, зараза! Отбегалась!
И, взвалив, ношу на плечо поспешил обратно к огненному хороводу.
Но больше из амбара никто не вылез. То ли пойманная навья оставалась единственной, то ли остальные сгорели в жару, никто уже не узнает. Взметнув рой искр, обрушилась крыша, следом качнулись простенки и раскатились с глухим перестуком. В середине ночи, простояв до алых углей, люди стали расходиться.
– …Куда прешь, дура?! – бородатый проводник грудью перекрыл проход.
Ревин, нимало не обращая внимания на крики, проворно вскарабкался в тамбур, оттер протестующего проводника плечом и, приподняв за грудки, рывком вздернул за собой странного пассажира, лицо и голову которого скрывало помятое ведро. Следом запрыгнул на подножку Вортош, махнул кому-то рукой. Паровоз засвистел, дернулся и медленно покатил состав.
– Не пущу! – проводник угрожающе выпятил подбородок. – Здесь первый класс, господа едут, а вы с эдаким чучелом!…
– Ну-ка, любезный, – не повышая голоса, велел Ревин, – сыщи-ка нам начальника поезда.
Проводник пришел в замешательство, хватанул ртом и закрутил глазами.
– Живо! – рявкнул Ревин.
И поволок навью в вагон.
– Ме… Местов нету там! – прокричал вдогонку проводник.
– Разберемся, – успокоил Вортош.
Мест действительно не было. Генерал при орденах, при адъютанте, и при супруге с двумя взрослыми дочерьми изволили путешествовать на воды. Присутствующие с изумлением воззрились на троицу в перепачканной одежде.
– Ваше превосходительство! – начал Вортош. – Дело государственной важности! Прошу немедленно освободить купе!…
Генерал побагровел, набрал в легкие воздух. В недоумении захлопали глазами барышни. Подобрался, как пес перед прыжком, молоденький адъютант.
Ревин знал, что сейчас начнется скандал. Не имея ни малейшего желания устраивать долгие препирательства, он просто взял да и стащил с навьи ведро. На пару секунд… Предстала та во всей своей красе: шипит, глазищи горят желтым огнем, и крысит угрожающе своими колючками. Возможно, даже при пожаре, пассажиры не покинули бы вагон быстрей. И уже где-то далеко, приглушенный перегородками, загремел негодующий начальственный бас, завторил пронзительному визгу барышень.
– Ну, а что? – пожал плечами Ревин, – Не в третий класс же лезть. Там народу полторы сотни…
– Вот-с, – привел начальника поезда проводник. Доложил доверительно: – Больно борзые-с…
– По какому праву, – начал тот. И осекся, признав в странных господах давешних знакомцев. – Виноват-с!… Прошу простить! Чем могу быть полезен?
– С ближайшей станции телеграфируйте вот этим в Петербург, – Вортош набросал что-то на листке. – В тамбурах поставьте жандармов, в вагон никого не пускать!
– Слушаюсь!
Вортош отдавал еще какие-то указания, но Ревин не слышал, уйдя целиком в свои мысли. Пожалуй, они действительно сделали большое дело. Даже не тем, что изловили редкое и чрезвычайно опасное существо. Не тем, что спасли жителей Жох-Пырьевки и предотвратили неминуемую железнодорожную катастрофу. Им удалось оправдать саму идею существования Ливневской службы, впервые на практике доказать ее нужность. И поверить в свои силы самим.
– И распорядитесь покушать чего-нибудь. Голодные мы…