В свете керосиновой лампы огромный кабинет Ливнева выглядел необычно и даже несколько пугающе. Уставленные стеллажами стены и зашторенное плотными гардинами окно терялись в темноте. От этого казалось, будто письменный стол в центре плывет посреди необъятной тьмы. Многие находили такой интерьер вполне себе символичным, но не уютным. Ливнев же, по собственным признаниям, работать "среди душащих стен" не мог. Ему требовался простор, размах, масштаб. Сокрытая же чернотой неизвестность его не пугала, а лишь будоражила, постегивала ум и работоспособность.
– Разрешите? – в кабинет постучался Ревин.
– Да-да, голубчик, заходите! Присаживайтесь! – Ливнев пододвинул пустую рюмку, налил из лафитничка любимой рябиновки. – Прошу!
– А что, есть повод?
– Евгений Александрович! Для того чтобы выпить стопку наливки, повод не обязателен. Но в данном случае он есть… Сегодня высочайшим повелением Его Императорского Величества вашему покорному слуге пожалован титул действительного тайного советника…
– О! – Ревин вскочил, расплылся в улыбке, – Ваше высокопревосходительство! Поздравляю!…
– Благодарю!… Да садитесь, садитесь вы! Оставьте эти церемонии…
– Но почему все на такой траурной ноте, Матвей Нилыч? Это же действительно повод!…
Ливнев невесело махнул рукой и налил еще по одной.
– Это как раз тот случай, когда радоваться нечему. От надоедливого пса отмахнулись, а что б не рычал, бросили кость… Я могу быть с вами откровенным?
– Можете, – кивнул Ревин.
– Да, конечно могу. Простите, что спросил. Мне нужно кому-то выговориться. Полагаю, вы именно тот человек. Знаете, я не сторонник подковерных игр и интриг. Все эти вещи отнимают чертову уйму времени и сил, а уж их-то мне есть куда потратить с большей пользой! Для нашей службы настали не лучшие времена. Многим не дают покоя и высочайшее покровительство, и финансовая бесконтрольность, и прочие привилегии, которыми мы привыкли пользоваться. Без ложной скромности считаю перечисленные положения собственными завоеваниями и никому не намерен сии позиции сдавать! – Ливнев пристукнул костяшками пальцев по столу и заходил по кабинету.
– А что, собственно, произошло, Матвей Нилыч?
Ливнев махнул рукой.
– Да ничего особенного! Бардак в стране! Крестьянские волнения, народовольцы, ветлянская чума… Мобилизуются все силы… Все, так сказать, резервы…
– Так наша служба-то каким боком? – пожал плечами Ревин.
– А! Не спрашивайте!… Достаточно того, что мы проходим по министерству внутренних дел… С Тирашевым я худо-бедно ладил. Но Александр Егорович отошел на пенсию, остаток дней, по собственному изречению, изволив посвятить изваяниям. Нынешний преемник его Шмаков Лев Савич. Слыхали?
– Немного. Но…
– Да, правы вы, правы! – перебил Ливнев. – Сия фигура ничего не решает. Да-с!… Ветер дует из премьерских кабинетов. А самодержцу всероссийскому не до наших забот. У них свои высочайшие хлопоты.
Ревин никогда раньше не замечал за Ливневым столь резких, не сказать, крамольных высказываний. Матвей Нилыч действительно сердился не на шутку.
– Но мы еще поглядим кто кого! Поглядим!…
– Не сочтите за дерзость, могу я советовать…
Ливнев проглотил очередную порцию настойки и поморщился, словно хватил ложку рыбьего жиру.
– Евгений Александрович! Извольте оставить ваши реверансы! Вы то прикидываетесь простым воякой, то разводите словесную дипломатию. Говорите! Вы же прекрасно знаете, что я прислушиваюсь к вашему мнению.
– Что если грудью не переть и действиями изобразить покорность?
– Ни за что! – Ливнев вспылил. – Это же абсолютно не наш профиль! Абсолютно, понимаете? Прикажете устроиться в жандармерию или в санитары завербоваться? Эдак и станут нами понукать, кто в хвост, кто в гриву!
Ревин многозначительно поднял бровь.
– С другой стороны, – Ливнев поостыл, – если, как вы изволили? Изобразить? Если наплевать на гордость и заслать кого-нибудь в южные губернии… Кого-нибудь из новых… Просто, как факт… Хотя бы этих двух уланских офицеров. Проку от них немного, пускай, что ли, постараются!… Да-да!…
– Могу я предложить иную кандидатуру?
– Кого?
Ревин помялся.
– Себя.
– Ну, уж нет! Во-первых, вы мне нужны здесь! Во-вторых, еще, чего доброго, подцепите заразу. Знаю я вас!… В самое пекло полезете… В самый котел… И что тогда прикажете делать? Нет!…
– Матвей Нилыч, помилуйте! Засиделся я! У меня уже бессонница от безделья! "Крестьянка Носова наблюдала желтую тучу в форме прялки, разверзшуюся впоследствии живыми мышами"… "По сапожному ремеслу Порфирий Романов с подмастерьем имели в подпитии срамную встречу с русалкой"… Я скоро на людей бросаться стану!…
Ревин душой не кривил. Временами пустопорожняя рутина перехлестывала через край. Хотелось настоящего дела, такого, как в Жох-Пырьевке, дела непростого и полезного, чтобы не стыдно было перед коллегами. Ревин вздохнул. То существо, навья, с превеликим трудом доставленная по железной дороге, не прожила и недели. Издохла то ли от голода, то ли от тоски в неволе, поставив крест как на попытках наладить контакт, так и приблизиться к разгадке механизма столь сильного гипнотического воздействия. Плоды их с Вортошем стараний увенчались стеклянной колбой в библиотеке, хранящей заспиртованное тело.
Ливнев в раздумье поскреб подбородок.
– С другой стороны, в те края назначают Лорис-Мельникова чрезвычайным генерал-губернатором. Это слухи пока еще, но слухи верные. Граф – знакомец ваш давнишний… Отыщите общий язык, полагаю… Черт побери!… Умеете вы сеять сомнение, не отнять!…
Ревин улыбнулся.
– Поезжайте! Бог с вами! Для компании придам вам, пожалуй, Йохана. Он эскулап, каких поискать. Авось сгодится на что. Характером, правда, несколько своеобразен, можно сказать даже тяжеловат. Но сладите, надеюсь…
Ревин кивнул. Йохан близко ни с кем не знался, держался особнячком. То ли из-за особенностей органов пищеварения, то ли просто в силу замкнутости. Познания вампира в медицине могли оказаться полезными.
– Отправляйтесь-ка на аудиенцию прямо к Лорису. Выправлю вам лестные рекомендации… У вас есть какие-нибудь пожелания?
– Да. Я хотел бы взять с собой Айву.
Ливнев попытался скрыть улыбку.
– Я бы советовал испробовать нашу девушку на оперативном поприще, – невозмутимо продолжил Ревин. – Переводы с языков не для ее огненной натуры. Она независима, амбициозна, может за себя постоять. Нельзя обойти стороной и ее достижения в фехтовании, в искусстве рукопашной схватки… Если желаете, можем устроить экзамен…
Ливнев примиряюще поднял руки.
– Поверю на слово. Памятуя, благо дело, об учителях… Я ни в коей мере достоинств девушки, – Ливнев выделил интонацией слово, – нашей… не умаляю! Желаете видеть ее подле себя в поле – на здоровье! Попробуйте!… Под вашу ответственность, разумеется…
Ревин прибыл в Астраханскую губернию в первой половине декабря, из всех лекарств от чумы везя с собою два: чрезвычайные полномочия да двадцать тысяч казенных денег. Йохан, однако, считал, что из всех существующих лекарств, у Ревина лучшие. Ибо чума не лечится ничем. Бывает, полежит-полежит заразный, да и отойдет от болезни сам собой. Все чаще, конечно, в ином смысле отойдет, но факт в том, что усилия докторов никак на результате не отражаются. Поэтому эпидемия лучше лечится не порошками да примочками, а строжайшим карантином.
Надо сказать, что сие определение, едва ли не все, что вымолвил Йохан за долгую дорогу. В поезде юноша старательно шелестел страницами, предпочитая станционной прессе беллетристику, захваченную в изрядном объеме из Петербурга, либо глядел в окно, предпочитая лишний раз рта не раскрывать.
Перед поездкой Ревин счел нужным навести у Ливнева кое-какие справки касательно своего попутчика. Матвей Нилыч порылся в картотеке и извлек папку с личным делом Йохана.
– Ого, – присвистнул Ревин. – У вас я смотрю, все ходы записаны… Как в третьем отделении…
– Ну, а как же, – Ливнев усмехнулся. – И на вас компромат имеется, да-с!… Читали про ваши подвиги военные и гражданские!… Вот уже и нахмурились, и губы поджали. Бросьте, Евгений Александрович! Во всем должен быть порядок. К тому же и я не вечен. Все моему преемнику легче будет… Вот скинут меня, примете дела! А что? Вы у нас боевой офицер… Бретер правда… Ну, да это по нынешним временам только плюс!…
– Типун вам на язык, Матвей Нилыч!
Ливнев рассмеялся, придвинул папку:
– Извольте…
Родился Йохан в предместье Будапешта. Его отец держал скотобойню и при ней небольшую мясную лавку. С женой они не бедствовали, но счастья в их семье не было – не давал им Бог детей. Уже и седина в волосах у обоих, и внуков нянчить впору бы, а облетают их дом аисты стороной. Еще жила с ними бабка-приживалка. Родней она никому не приходилась, сама одинокая, помогала по хозяйству, стряпала, штопала одежку, ее и не гнали. Присоветовала та бабка сводить жену к знахарке. Мясник сам из набожных католиков, ведуний да колдуний разных обходил стороной, но все ж от безысходности решился. Что там с ней знахарка делала, жена словом не обмолвилась, а только спустя какое-то время, понесла. И родился у них в семье мальчик. Собой пригоженький, кудряшки золотые, щечки румяные – просто ангелочек. Вот только как кормить его, так беда. Никак не хотел ребенок грудь брать. Исщиплет всю, исцарапает, а молока глотнет с наперсток. Измучилась мать, извелась. Носили Йохана в костел, творил над ним пастор изгоняющий нечистого молебен. Окуривали омелой люльку – ничего не помогало. До того дошло, что соски закровоточили, а молоко розовым потекло. По нраву пришелся младенцу новый привкус. Стал он груди драть пуще прежнего. Тогда поняла мать, что не молоко Йохан просит. И стала терпеть. Что поделаешь? Дите-то кормить надо. Осунулась, с лица спала, что ни день, тает, как свеча. Дозналась про все бабка. Надоумила тайком крови нацедить с коровьей туши да младенцу в соску заправить. А тот и рад-радехонек, налопался себе и спит… С той поры все как будто на свои места встало. Кровь на бойне всегда в изобилии водилась, а что там у маленького в бутылочке налито – поди разбери. От отца правду утаивали. Боялись, что истинный католик адово создание в своем доме не вынесет, и однажды отыщется ребеночек в колыбели с осиновым колом в груди.
С шести лет, не дожидаясь положенного возраста, Йохана отдали в церковную бурсу. Там он обнаружил примерное прилежание и способность к наукам, за год целиком освоив школьный курс. Такое успевание не могло не порождать насмешки одноклассников. Выскочку дразнили и пробовали бить. Здесь Йохан обнаружил еще одну свою особенность. Чувство жалости или сострадания ему было неведомо. Мальчик мог часами наблюдать, как умирает сбитая кем-то птица или кошка, угодившая под телегу. Не дрожало его сердце, не обливалось слезами. И всякий, кто пытался Йохана задеть, получал столь жестокий отпор, что после обходил золотоволосого мальчика стороной. Йохан запросто мог пырнуть обидчика гвоздем или сломать о его голову стул, плеснуть в физиономию чернил. Йохана сторонились, никто с ним близко не знался.
Невзлюбил сына и отец. Сам он – угрюмый, с грубыми чертами лица, никак не мог отец взять в толк, в кого Йохан выдался своим ангельским ликом, мать, та ведь тоже никогда не слыла красавицей! Не иначе знахарка подсуропила чертово семя. Не его это ребенок, чужой! Стал мясник жену поколачивать, как выпьет. Со временем все крепче и крепче, так, однажды слегла она, да уж больше не поднялась.
В тот год в округе случилась моровая язва. Всю скотину было велено забить, скотобойни и мясные ряды – сжечь. Бабка-приживалка где-то подцепила заразу, промаялась два дня в горячке и испустила дух. Йохан, заканчивающий к тому времени гимназию, остался наедине с разорившимся отцом и со своей тайной.
Йохан стал голодать. Под покровом ночи он исчезал из дому, чтобы добыть себе какое-нибудь пропитание. Иногда удавалось стащить где-нибудь курицу или ягненка, но все чаще довольствоваться приходилось бродячими кошками или крысами. Однажды за такой трапезой Йохана застал отец. Смутная догадка, терзавшая его душу, окрепла. Не говоря ни слова, отец развернулся и ушел прочь. На утро его нашли удавившимся в петле.
Йохан прихватил остатки сбережений и бежал прочь из Будапешта. Некоторое время скитался по Европе, пока кривая не привела его в Париж. Там, набросив себе лет, он поступил в Сорбоннский университет на факультет медицины. Пока оставались деньги, Йохан покупал у мясников кровь, якобы для медицинских опытов. Но сбережения быстро иссякли, и молодой студент был вынужден выискивать пищу самостоятельно. Однажды Йохан бродил по узким парижским улочкам, обезумев от голода. На беду ему встретилась хорошенькая девушка, чья-то служанка или горничная. Йохан опомнился только над окровавленным трупом. Это был первый и единственный случай в жизни Йохана, когда он убил из-за того, что хотел есть. Но далеко не последний, когда ему довелось вкусить человеческую кровь. Практичный Йохан быстро смекнул, что не вовсе не обязательно лишать человека жизни, для того чтобы отобрать у него стакан крови. Студент-медик соорудил нехитрое приспособление: резиновый шланг с полой иглой от шприца на конце. Иглу втыкал обездвиженной жертве в вену, напивался и исчезал. Впоследствии Йохан достиг небывалых высот в искусстве отъема крови у горожан. Он знал в теле определенные точки, при нажатии на которые жертва теряла способность к сопротивлению; владел многими способами навязывания воли и мог безошибочно выбрать из толпы легко внушаемого человека; наконец, был просто физически силен и ловок, как дьявол. Йохан избирал объектами молодых девушек приятной наружности. Не потому что с ними проще оказывалось совладать, ему нравился их легкий запах, нежная кожа, волосы. Остальными Йохан, по правде говоря, брезговал.
Приток свежих сил пошел молодому студенту на пользу. Йохан в мельчайших подробностях запоминал лекции и книги, обладал твердой рукой и совершеннейшим равнодушием к пациенту, что в медицине, как ни странно, исключительно благотворно влияет на результат лечения.
Йохан блестяще окончил университет, получил степень и подумывал заняться врачебной практикой. Меж тем, по городу ползли самые невероятные слухи о ночном кровопийце. Йохан знал, что за ним ведет охоту и парижская жандармерия, и детективы, желающие снискать славу на громком деле, но обостренная осторожность и природное чутье берегли юношу. До того момента, пока он не попробовал на вкус одну девушку. Желание видеть ту девушку снова и снова оказалось сильнее здравого смысла и всех правил конспирации. До селе неведомое чувство, оказавшееся сродни голоду, вило из юноши веревки. Йохан отыскал повод и завязал желанное знакомство, очень быстро переросшее в романтические отношения. Однажды, отчаявшись нести свою тайну один, юноша открылся любимой. Но девушка в страхе убежала. А спустя несколько дней, за Йоханом пришли.
Никаких доказательств у полиции не было. Сбивчивые свидетельства предавшей Йохана возлюбленной стоили малого и лопнули бы на суде, как мыльный пузырь. Но против сидевшего взаперти молодого человека работало время. Йохан делал вид, что съедал тюремный обед, потихоньку сбрасывая его в окно. В то время как истинный голод гложил самого Йохана. Следователь, напротив, никуда не спешил… В один прекрасный день в камеру вошел высокий представительный господин, постелил на стол белоснежную салфетку и поставил на нее бокал, наполненный густой красной жидкостью. Звали господина Матвей Нилыч Ливнев. И в бокале, понятное дело, был не томатный сок.
Могущественный русский вельможа, пребывающий во Франции инкогнито предложил юноше покровительство и освобождение от всяческого преследования. Не потребовав взамен ничего. Поначалу Йохан решил, что Ливнев такой же, как он, употребляющий кровь в пищу. Йохан странное предложение принял, про себя решив выждать удобный момент и бежать. Но в далекой России его захлестнула ипостась исследователя неизведанного, и Йохан уже не помышлял для себя иной судьбы. К тому же, вряд ли где-нибудь еще юноша получил бы такое содержание и привилегии.
С коллегами по службе Йохан поддерживал одинаково холодные отношения, ни с кем, впрочем, не ссорясь. Лишь колоритный старец Опанас недолюбливал юношу и тайком таскал под балахоном серебряное распятие. Напрасно дед исподволь втолковывал Ливневу, что, дескать, все вампиры враги рода человеческого и волю им давать нельзя. Матвей Нилыч из "всех вампиров" знал только щуплого Йохана, который никакой опасности ему не внушал. Зато блистал эрудицией, имел таланты к языкам и превосходно играл в шахматы.
Еще Йохан отчего-то питал сочувствие к социалистам. Нельзя с уверенностью сказать, что стало причиной, может годы, проведенные в нищете, а может свой отпечаток наложила родина бесконечных революций – Франция. Во всяком случае, Ливнев предпочитал закрывать на радикальные убеждения глаза, списывая все на юношеский максимализм.
Отправляясь в длительную командировку, Йохан вез с собой запас крови, в особом чемодане, в кожаных бурдючках, пересыпанных колотым льдом. Всю дорогу Йохан лично следил за тем, чтобы чемодан находился на холоде.
Ревин не знал, с какого характера трудностями ему предстоит столкнуться. Но первое, что его ожидало по прибытию в Астрахань – махровый чиновничий бюрократизм. Обязательства перекладывались с одного ведомства на другое, с другого на третье, всяк кивал друг на друга, ожидая, что ситуация решится сама собой. Действующий губернатор по каким-то никому не ведомым причинам не противодействовал эпидемии мерами самого решительного свойства на месте, а пребывал в Петербурге, видимо, по более важным делам.
В Астрахани Ревину предоставили в полное распоряжение большой дом с прислугой и конюшней, справились о времени, когда де начальствующим чинам можно приступать к докладам, и деликатно осведомились, не нужно ли чего еще. Ревин ответил, что не нужно, и тем же днем выехал в Ветлянскую станицу, с собой прихватив полдесятка верховых посыльных и каких-то двоих подвернувшихся под руку чиновников. Когда чиновники узнали, куда лежит их путь, то упали сначала в обморок, а после на колени. В общем, в карету их усаживали чуть ли не силком.
Ситуация пребывала в полнейшем хаосе. Случаи чумы фиксировались уже далеко за пределами Ветлянки, а в самой станице число умерших множилось день ото дня. Если говорить языком официальным, то заразное заболевание чумой старательно не признавалось. Доктора ставили диагноз за диагнозом и часто, не дожидаясь прихода своих рапортов губернскому начальству, сами становились жертвами болезни. Жители Ветлянки в страхе перед стоящей на пороге смертью разбегались по окрестным станицам, разнося и множа заразу.
Айву Ревин оставил в Царицыне, поручив любыми средствами организовать цепь кордонов, призванную остановить миграции в северном направлении. Это самое выражение "любыми средствами" как нельзя более кстати подходило под характер девушки. Ревин пообещал закрывать глаза на жалобы о самоуправстве и превышении полномочий, вплоть до сломанных носов и простреленных конечностей. Взяв в обмен лишь слово, что Айва не станет самолично соваться в зачумленные села.
Многие находили их отношения с Айвой странными. Девушка жила подле Ревина, не сковывая никакими обязательствами ни себя, ни его, но в то же время, соблюдая Ревину верность. Чрезмерная гордость и своенравие не позволяли Айве покорно исполнять чужую волю даже в мелочах. Девушка держалась от окружающих подчеркнуто независимо и подчинялась лишь Ревину, силу которого признавала безоговорочно. Даже Ливнева Айва слушалась постольку, поскольку Матвей Нилыч являлся авторитетом для Ревина. После окончания войны, Айва навестила отца, отпущенного в разоренную Турцию. Девушка путешествовала недолго и предпочитала не распространяться о деталях поездки, но можно себе предположить, что увлечение российским офицером, равно как и услужение государю неверных, не могли найти одобрение в мусульманской семье. Впрочем, родной отец также не принадлежал к числу людей, к чьему мнению Айва прислушивалась. Пожалуй, из всех живущих на белом свете, такая честь выпала лишь Ревину. Только наедине с ним Айва могла позволить себе похныкать и подурачиться. И быть ласковой, как теплая река, и податливой, словно белая глина.
Ревин велел гнать без остановки, заезжая в попутные селения только для того чтобы поменять лошадей. И уже к исходу ночи процессия въехала в уездный город Енотаевск, не встретив по пути ни оцепления, ни кордонов.
Вне себя от злости, не взирая на предрассветный час, Ревин приказал поднять с постели городского главу. Тот предстал через десять минут в совершенно несвежем виде, в бобровой шубе поверх исподнего белья и перевернутой задом наперед шапке. Ревин коротко отрекомендовался и, не желая понапрасну тратить времени, перешел сразу к делу:
– Меня не волнует каким образом, какими средствами и мольбами, но к полудню на линии станиц Замьяновской и Григорьевской должен стоять кордон из вооруженных казаков. Потрудитесь донести до населения, что всякая попытка кордон обойти станет караться смертной казнью, не взирая на чины и звания. Далее. Обо всех случаях заражения в уезде, равно как и обо всех летальных случаях, рапортовать мне в письменной форме ежедневно. Лиц, подозреваемых на заболевание, и всех имевших контакты с оными, содержать под карантином и неусыпным надзором. Вам понятно?
Чиновник качнул головой и судорожно сглотнул. Повернулся кругом, но запутался в дверях:
– Разрешите доложить! – и, поймав утвердительный кивок Ревина, продолжил: – Второго дня задержан фельдшер из Ветлянки. Заключен под арест… В отдельную камеру… Он, паразитушка, в бане у кумы поселился, – понизил голос городской глава, – а соседи незнакомого коня приметили и донесли-с…
С беглым фельдшером Ревин пожелал беседовать лично. Когда тюремный надзиратель, позвенев ключами, натужно отворил скрипучую дверь, в зарешеченное камерное оконце аккурат пробивался рассвет. Фельдшер Васильев вскочил с постели, грешным делом решив, что его пришли вешать. Всклокоченный, с горящими безумием глазами, он стоял босыми ногами на цементном полу, сжимая в ладонях ладанку, и выл какую-то молитву.
– Успокойтесь, Васильев! Сядьте! – велел Ревин.
Йохан, походя, осматривал фельдшера. Пощупал жар, пульс, велел высунуть язык. Проговорил негромко:
– Ручаться не могу, но симптомов нет.
– Христом богом! – Васильев упал на колени и зарыдал. – Не губите! Прикажите в Сибирь, на каторгу!… По гроб молиться стану!…
– Эк, куда хватил! В Сибирь!… Почему оставили свой пост, фельдшер? – нахмурился Ревин. – Почему бежали?
Васильев перестал рыдать, возвел глаза на господ, зашептал:
– Страшно… Моченьки нету каждый день проклятую ждать… Целыми семьями отходят, и стар, и млад… Хоронить некому… От родственников люди отказываются, бросают на произвол, хаты снаружи заколачивают… Не выдержал я… Страшно…
Ревин пораздумал недолго и приговорил:
– Возвращайтесь в Ветлянку. Коли станете исполнять свои обязанности со всем усердием, я закрою глаза на этот инцидент, будто бы его никогда не было. Но если побежите снова, подведу под трибунал лично. Одевайтесь! Вы свободны!…
Не смотря на ранний час, Енотаевск напоминал растревоженный муравейник. Сломя голову носились посыльные, скрипели полозьями подводы, бряцая оружием, строились казаки. По настоянию Йохана в очаг чумы везли изрядно марли, карболки и спирта. А также известь, для того чтобы засыпать могилы умерших, всю, которую смогли найти. По калмыцким кочевьям отправились гонцы со строгим приказом ни под каким предлогом не приближаться к поволжским станицам.
Ветлянка встретила чрезвычайных господ из Петербурга заколоченными ставнями и зловещей тишиной. Лишь на звоннице, не смолкая, гудел колокол, требуя милости от Всевышнего. Унылый звон стелился над округой, уносился ветром в степь. Большая, более трехсот дворов станица, словно вымерла. Впрочем, вольное сравнение не слишком грешило от правды. Эпидемическое кладбище чернело сотнями свежих могил.
Атаман вышел встречать процессию самолично. Выглядел он усталым, осунувшимся, но радости не скрывал. Видать, надеялся, если не скинуть с плеч тяжкий груз ответственности, то хотя бы разделить ношу с важными, судя по всему, господами. В накинутом на плечи полушубке, простоволосый, остановившись от кортежа на значительном удалении, отрекомендовался:
– Полковник Плеханов, наказной атаман.
Ревин приблизился вплотную, протянул руку для приветствия. И этим простым жестом сразу завоевал себе расположение. Немногие отважились бы на рукопожатие в очаге легочной чумы.
– Полковник Ревин. Чиновник особых поручений при министерстве внутренних дел.
От Плеханова сильно пахло водкой и карболовой кислотой.
– Господин, э-э… Йохансон, – Ревин представил Йохана. – Доктор из Петербурга.
– Очень рад. Я уж думал забыли про нас… Скинули, так сказать, со счетов… Прошу, господа, в дом…
Атаман наскоро смахнул со стола, бросил на плиту чайник.
– Ну, что же, рассказывайте, – велел Ревин. – Все как есть, без бравады.
Плеханов только вздохнул и махнул рукой.
– Какое там… Дела наши обстоят – хуже некуда. Эпидемия прогрессирует день ото дня. Люди мрут, как мухи. Целыми дворами, целыми кварталами. За вчерашний день, извольте, – атаман подхватил длинный список, – тридцать пять душ. А самого начала – более двухсот… Черт знает что… Верите? Стоит мне появиться на улице – все прячутся по углам. Стучишь – пререкаются, приказы не исполняют… А чем принудишь? Каторгой? Смертью? Вон она повсюду… Трупы валяются, хоронить некому. Вот ходишь по домам да упрашиваешь, водку сулишь. Коли напьются до бесчувствия, стащат тела вместе, да присыпят кое-как… Бросил бы все, да должность…
Атаман разлил кипяток. Пододвинул сахар и закаменелые пряники.
– Много ли народу разбежалось? – спросил Ревин.
– Здесь все переписаны… Кого-то поймали, вернули. Кого-то нет. По первице, как смекнули, что болезнь присталая, многие пробовали. Еще до того, как оцепление выставили. Да в округе быстро прознали про чуму. Стоят по окрестным хуторам караулы с дубинами, пришлых не подпускают. Кто подойдет – забьют… Эх… На войне страшно было… Да только здесь еще страшнее…
Ревин взял кружку, обхватил, согревая озябшие пальцы. Он имел секретное предписание, в случае, если ситуацию не удастся обуздать, сжечь Ветлянку до основания. Но об этом он распространяться не стал.
Удивительно, но централизованной больницы в станице не было до сей поры. Родственники изолировали заболевших кто в летней кухне, кто в сарае, никакого ухода за ними не осуществляли, а только передавали еду. Уездный врач заперся в одном из домов и несколько дней кряду не показывал оттуда носу, даже донесения фельдшеров читая через оконное стекло. Троих из четырех фельдшеров Ревин нашел невозможно пьяными, четвертого не отыскалось вовсе.
Ревин обратился к местному купцу с предложением выкупить у него дом под больницу. Тот, к чести своей, дом пожертвовал безвозмездно, от денег отказался и тем же днем перебрался с семейством к родичам. Надеялся купец, что зачтется ему богоугодное дело, уж если не в нынешней жизни, так в следующей. К вечеру все пять комнат уже были до отказа забиты больными. Присматривать за ними Ревин призвал волонтеров, посулив пятьдесят целковых жалования. Как ни странно, но добровольцы отыскались быстро. В основном из местной отчаянной голытьбы. Из их числа же набралась и команда гробокопателей и мортусов.
Ревин распорядился повсеместно сжигать рыбосольные лари, дома и дворы умерших обрабатывать смесью железного купороса и карболовой кислоты, эпидемические могилы присыпать слоем извести. Ревин не принимал никаких ни возражений, требуя неукоснительного исполнения карантинных мер. На жалобы местного населения отвечал односложно, велел ожидать выплаты денежных компенсаций. Желая контролировать ситуацию лично, выехал в Черный Яр с инспекцией.
Йохан решил остаться в умирающей Ветляке, сославшись на необходимость наблюдения болезни в очаге. Юноша безбоязненно контактировал с заразными, ставил свои диагнозы, идущие вразрез с выводами иных врачей, перебывавших до этого в станице. Ревин усматривал в поведении Йохана явное безрассудство, о чем не преминул высказаться. Юноша отреагировал весьма высокомерно.
– Вы же наверняка изучали мое досье, – усмехнулся он. – Из него вам должно быть понятно, что такой прагматик, как я, не опустился бы до дешевого геройства… Я не просто перенес вспышку моровой язвы в Будапеште, но употреблял в пищу бродячих животных, среди которых не могло не оказаться переносчиков заразы. Что можно сказать и о множестве людей, с которыми мне приходилось сталкивался самым, так сказать, близким образом… Мой организм не восприимчив к инфекциям. Я даже простудой никогда не болел. Так что оставьте ваши заботы…
Кругом, куда хватало взора, простиралась заснеженная степь. По едва узнаваемому следу чьих-то полозьев скакал верховой. Конь под ним, черный, как уголь, шел хорошим ходом, не замечая, казалось, ни веса седока, ни рыхлого снега. На яру всадник остановился, привстал на стременах, щурясь от слепящего солнца, и сорвался с места туда, где на крутом берегу Волги курились печные дымы.
Громадный жеребец вихрем пронесся по улочкам станицы, взметывая снежные комья высоко над собой. Брязнула ведрами баба у колодца, шарахнулись в стороны, сыпанули проклятьями вслед селяне, идущие из церкви. Всадник развернул коня, смерил празднично одетых по случаю воскресенья станичников, спросил:
– Где дом атамана?
Те не сразу нашлись с ответом, дивились на косматого черного, как крыло ворона арабца, редкого в этих краях. Да на седока, закутанного в меха по самые глаза. Искусно выделанные, отороченные чернобуркой сапожки, теплые шаровары, тулупчик, шапка, закрывающая от ветра лицо и шею, выдавали в госте персону, если не знатную, то богатую несомненно. Переливался на солнце дорогой мех, всхрапывал жеребец, тряс гривой. Станичники поглядели-поглядели на гонца, да лаяться передумали.
– Вон хата под коньком… У березы…
Атаман был дома. Неторопливо и основательно обедал в светлице. На широкой, тяжелой, как атаманская рука, столешнице стоял чугунок с вареной картошкой, глиняная солонка с крупной серой солью, полпирога с капустой, пласт порыжевшего сала, раскатилось недалече друг от друга с пяток яиц. У огромной, на пол-избы печи хлопотала атаманская супружница, ворочала в черном зеве ухватом. На гостя хозяин покосился, не скрывая недовольства, и трапезы не прервав.
– К атаману Вязовской станицы Лопову с особым предписанием.
Голос посыльный имел высокий, мальчишечий. Слова выговаривал правильно, но с явным оттенком, выдавая в себе уроженца нездешних мест, а может и заграничных земель.
Атаман Лопов отер ладонью давно не скобленый подбородок, усы в налипших крошках, повозил о лампасные штаны руки и принял запечатанный конверт. Повертев в пальцах, небрежно сломал сургуч и углубился в чтение гербовой бумаги.
– Подателю сего… В полное распоряжение… Чрезвычайной важности… Без малейшего промедления… – бубнил атаман под нос.
Перечитал бумагу другой раз, третий. Нахмурился.
– Что-то почерк больно кудрявый. Не разберу я…
– Так я на словах перескажу, – гонец стащил шапку.
И предстал пред атамановы очи молодой румяной от мороза русоволосой барышней. Лопов захлопал глазами и не нашелся с ответом.
– Вы с сей минуты, – невозмутимо продолжила Айва, – поступаете в мое полное распоряжение.
Атаман поперхнулся словом. Брязнула, разлетевшись по углам черепками, выпавшая из супружненых рук плошка. В повисшей тишине стало слышно, как тикают ходики с гирьками.
Лопов побагровел. Чтобы он, боевой казак, за бабьим подолом ходил – шиш! С ним войсковой командир и тот всегда уважительно, с оглядкой, все больше просьбами – нельзя иначе с казачеством! А тут… Ну, ничо! Здесь, в станице пока он управа!
– Миланья! – Лопов кликнул жену. – Подай-ка огоньку!…
Атаман взял злополучную бумагу да и запалил над свечой, перехватил половчее в руках, подождал, пока та сгорит без остатка, бросил пепел на пол.
– Вертайтесь-ка вы, барышня, взад! – Лопов достал из чугунка картофелину, принялся очищать от кожуры. – Да скажите, что пакет по дороге выпал!… Вот так!…
– Соберите всех строевых, – голос Айвы остался ровен. – С полной выкладкой… Доедите потом.
– Вы, барышня, верно, не уразумели?… – атаман поднял бровь. – Я ведь и плетьми спровадить могу!…
– А ну, встать! – Айва сорвалась на крик и хрястнула нагайкой по столу так, что развалила пирог надвое. – Под трибунал пойдешь, скотина!…
Лопов вырвал из рук нахальной барышни плетку, отшвырнул прочь… И пошатнулся, получив чувствительный тычок в зубы. Опешив, потрогал губу, разглядел красное… Еще более увесистый удар, пришедшийся по уху, заставил отшагнуть назад. Атаман неловко запнулся о стулу и с грохотом и проклятьями рухнул на половицы.
– Убью!!! – не своим голосом заорал Лопов.
Схватил оставленную на большом сундуке шашку, рывком выхватил из ножен.
– Ой, не погуби! – взвизгнула Миланья, повисла всем телом на руке, – Не погуби-и!…
Атаман замер. Застыл на месте, как вмороженный в лед карась. И виной тому стали не супружнины причитания, а аргумент куда более лаконичный, и в то же время весомый. Прямиком в рот Лопову смотрел черный зрачок револьвера. Атаман скосил глаза на взведенный курок, после на взбешенную барышню, и понял: "Выстрелит!" Еще чуть-чуть и мозги его разлетятся по хате кровавыми соплями. Несколько секунд бешеная злость боролась со здравым смыслом. Победил здравый смысл.
Лопов сглотнул. Медленно опустил шашку.
– Да, уйди ты!… – стряхнул с руки клещом вцепившуюся жинку, и вымолвил с натугой, через себя: – Ладно!… Уважаю!…
Айва кивнула и убрала револьвер. Усмехнулась через плечо:
– Ваше уважение заслужить проще, чем мое…
У коновязи фыркали отстоявшиеся в стойлах лошади, перебирали в нетерпении копытами, чувствуя спиной седло. Верная примета, вбитая годами: коли одета подпруга – быть долгому бегу, быть летящей навстречу степи и ветру в ушах. Казаки таких ожиданий не разделяли. Поди не больно-то охота из теплой хаты, разговевшись в праздник, нестись в холодную ночь.
Высокий черный жеребец арабской породы звал стоящих вблизи кобыл, взбрыкивал, опасно расшатывая атаманское прясло. Лопов покосился на животину, спросил неодобрительно Айву:
– Вы что же, без сопровождающих? Без кареты?
– Мой экипаж свалился в овраг верстах в десяти отсюда. Пришлось верхом…
С высокого крыльца прозвучала зычная команда:
– Становись!…
Из галдящей толпы стали выходить казаки, образовывая нестройные ряды.
– Эх! Неужто опять война? – протянул кто-то. – Так-то хлопцы!… Погуляли – хватит!…
К Лопову подступил, опираясь на костыль, седобородый казак:
– Здоров, атаман!… Чавой стряслось-то нынче?
– А!… – тот лишь раздраженно отмахнулся, не спрашивай, мол.
Казак мазнул взглядом по Айве, закутанной в чернобурку, и вперился в арабца черной масти. Так оглядел коня, эдак, пробормотал, покивав головой своим мыслям:
– Думал, один жеребец такой в свете… Надо же…
– Здравствуй, Данилыч! – Айва стащила шапку. – Не признал?…
– Ох, ты!… Мать честна!… Не признал!… – отставной урядник Семидверный неловко обнял девушку, нахмурился. – Стало быть ты командуешь теперь… Вон оно как… Повернулось… А где же Евгений Александрович-то?
– Ниже по Волге уехал. Чума в Ветлянке…
– Эвона…
"Чума! Чума!", витало над толпой, словно огромная летучая мышь хлопала крыльями. Атаман что-то втолковывал, срывая голос, но его не слушали. Шелест страшного слова множил тревогу. Над рядами пронесся ропот:
– Знаем мы… Сегодня в оцепление, а завтра в усмирение…
– Не поедем!… Нетути такого закона, чтобы здоровых к заразным!…
Семидверный протолкался вперед, вышел перед строем и обвел притихших казаков недобрым взглядом:
– Кто здесь ехать не желает?…
– Ну, я не желаю! – вскинулся молодой чубатый парень. – Только свадьбу сыграли, а теперь что?…
– Ступай, Данилыч! – загудели остальные. – Ты свое отвоевал уже…
– Цыц, босота! – прикрикнул Семидверный. Сгреб за шиворот чубатого казака, выволок из строя и отшвырнул в сторону, как нашкодившего кота. – Пошел отседа! К жинке иди! – сам встал вместо него в строй, откинул костыль. – Я поеду, коли так!…
Ревин вернулся в Ветлянку через четыре дня. Надежды на улучшение ситуации развеялись, едва он увидел новоявленную больницу. В бывшем купеческом доме не было ни одного целого стекла, по комнатам разгуливал декабрьский ветер, мел снежную крупу по полу, по живым, лежащим вперемешку с трупами. Никто за больными не убирал. Закрываясь рукавами от невыносимого смрада, в дом вносили все новых и новых несчастных, клали на место умерших, которых просто скидывали с кроватей. В сенях в лужах замерзшей блевотины валялись вповалку упившиеся до бесчувствия волонтеры. Мортусы и санитары.
Плеханов был дома. Спал, сидя за столом, уронив голову на руки. Рядом стояла почти пустая бутыль со спиртом. Ревин растолкал атамана, с немалым трудом привел в чувство.
– Сколько умерших за вчерашний день?…
– Не знаю точно, – Плеханов помотал головой. – Не менее семидесяти трех… Полагаю, сто или сто десять…
– Что с больницей? Почему не топят?
– А-а! – атаман махнул рукой, потянулся за чайником, и, сделав несколько жадных глотков, продолжил: – Из трех печей две были с забитыми дымоходами… Стали кочегарить исправную… Да так, что та лопнула… Дымом затянуло все… Чтобы не угореть, побили стекла… Теперь там печей нет… И стекол нет…
Ревин не топал ногами, не палил из револьвера в воздух. Бесполезно давить на людей, что стоят одной ногой в могиле.
– Где доктор?… Йохансон…
– Заразился доктор, – буркнул атаман. – Как понял, что заболел, ушел из дому. Чтобы на других не перекинулось…
– Куда ушел?
– В больницу, куда… – Плеханов перекрестился. – Послушайте! Нужно незамедлительно вводить в станицу войска. Или хотя бы десятка два урядников… Я не справляюсь!… Черт знает что творится… Содом и Гоморра…
Ревин поднялся, положил атаману руку на плечо:
– Никто сюда не войдет. Ни одна живая душа.
Плеханов вздохнул и перекрестился:
– Господи, на все воля твоя…
В неверном свете керосиновой лампы лежали тела. По стенам тянулись причудливые тени, усиливая сходство происходящего с театром абсурда. Кто-то стонал, кто-то уставился остекленевшими глазами в закопченный потолок. Ревин звал Йохана по имени. Но из-за импровизированной повязки – сложенной в несколько слоев марли – голос его звучал глухо.
Юношу Ревин отыскал в одной из дальних комнат, в углу. Живых сгружали поближе к выходу, а здесь лежали все сплошь мертвецы. Йохан был бледен, лицо его покрылось испариной, не смотря на стужу. Ревин взвалил юношу на плечо, и, спотыкаясь о тела, понес его прочь из этого морга для живых. Выйдя на крыльцо, вдохнул с наслаждением морозный воздух и замер с немым вопросом: "Куда?" Никто с больным не пустит. Поглядел на небо, усыпанное звездным крошевом, и решительно отправился к одной из заколоченных хат.
Когда Йохан очнулся, по потолку плясали отблески горящих поленьев. Постреливала, нагреваясь, печь. Шипел чайник на плите. В склонившейся над ним фигуре Йохан узнал Ревина. Прошептал слипшимися губами:
– Смысл?…
– Не знаю, как вампиры, – нескладно пошутил Ревин, – а мы многое делаем вопреки здравому смыслу.
– Слушайте, – горячо зашептал Йохан. – Может это важно… Я услышал одну историю, пока лежал в больнице. Здесь есть один мальчик. Петя… Петя… Щербаков, кажется. У него погибла вся семья. Мальчика поместили в приют. Боже, "приют"… Собрали всех сирот и заперли в одном из домов. Здоровые дети ухаживали за больными, пока сами не слегли… Из всех выжил один только Петя. Разбил окно и стал звать на помощь. Его согласилась приютить одна селянка. Опять же, как приютить… Заперла в комнате с больными родственниками, велела за ними ухаживать. Все умерли. Петя нет… Когда он стал не нужен, мальчика попросту выгнали. Где он теперь – неизвестно… Почему одни болеют, а другие нет? Вы понимаете меня? Я говорю про лекарство…
– Я понимаю… Пейте!…
В губы Йохану ткнулась резиновая трубка.
– Прекратите!… – запротестовал юноша. – Я не стану!…
– Знаете что? Вашей иголкой чертовски трудно попасть в вену! В другой раз я не стану этого делать. Но уж, коли я проткнул себе руку, извольте уважить… Вам сейчас силы нужны! Пейте!…
Йохан некоторое время боролся с собой, а потом все же сделал глоток. Второй, третий…
– Это все?
– А сколько мне, по-вашему, надо? – разозлился Йохан. – Ведро?… – Потом буркнул, отвернувшись к стене: – Спасибо…
Та ночь выдалась самой страшной за все время эпидемии. По утру насчитали сто двадцать два покойника. Может, оттого что не хоронили всех за последние дни. Но уже на следующие сутки болезнь резко пошла на убыль, перевалив через свой пик. Лучше себя почувствовал и Йохан, умирать, во всяком случае, он не собирался.
Последние дни Ревин проводил одинаково: сидел у атамана Плеханова, задумчиво склонившись над столом. Перед Ревиным лежал лист бумаги с кропотливо перенесенным планом станицы, где каждый двор, каждый огород обозначался отдельным прямоугольником и имел свой номер, которому соответствовал список жильцов. По карте, от двора ко двору тянулись стрелки, показывающие ход распространения болезни. Немалых трудов стоило Ревину выстроить более-менее ясную картину из путаных показаний станичников. Добравшись к началу такой цепи, Ревин рассчитывал выяснить, как эпидемия попала в Ветлянку.
Кто-то грешил на вернувшихся с войны казаков, проходивших по неблагополучным областям Турции. Кто-то на малого суслика, широко промышляемого в этих краях. Ревину такие доводы казались малоубедительными. Коротая время в невольном плену карантина, он проводил собственное расследование.
Первый случай смерти от неизвестной болезни зафиксировал станичный фельдшер еще в конце сентября. Умер казак Агап Харитонов возрастом шестидесяти пяти лет. На войне он не был, суслика не ловил. В своем сбивчивом заключении фельдшер не упоминал ни полусловом нынешние симптомы чумы. Кашель, общее недомогание, боль в боку без кровохаркания. Лишь описание бубона под мышкой – характерного нарыва, позволяло положить сей летальный случай в основу большой пирамиды. В любом случае, порасспросить было уже не кого. Сам фельдшер скончался более двух месяцев назад.
Ревину удалось выяснить, что накануне в Ветлянку заезжал некий торговец с товарами из Малой Азии. И якобы торговец этот продал Агапу Харитонову тканый ковер. Ниточка была слабой, но Ревин все же решил за нее потянуть, распорядившись произвести касательно заезжего торговца дознание по окрестным поволжским селениям. Вспомнили оного субъекта во многих местах. Показания сводились примерно к одному: да, был. Проезжал из Астрахани в Царицын, долго нигде не задерживался, разговоров не вел. Ревину удалось составить словесный портрет купца: молодой человек среднего роста, субтильного телосложения. Из особых примет некоторые указывали раздвоенную нижнюю губу или поперечный шрам на нижней губе. Ревин разослал в полицейские префектуры предписание: установить личность торговца и произвести его задержание.
Ответ пришел неожиданно быстро. В Царицыне под означенные приметы подпадал некто Флавий Демьянов, нежданно-негаданно числившийся под надзором третьего отделения, как гражданин неблагонадежный и замеченный в посещении вольнодумных кружков. Найти Демьянова на данный момент не представлялось возможным, поскольку постоянных занятий тот не имел и проживал то у одних, то у других знакомых. Ревин незамедлительно отправил письмо Айве, находящейся в тех краях, где изложил ситуацию и попросил принять к розыску Демьянова все необходимые меры.
…Тупые ножи скребли полупустые тарелки. Коронное блюдо стола, гордость хозяйки "телятина аля рюш" никак не желала уступать. Вероятно потому, что приходилась ровесницей Наполеону и была сторгована на рынке со смертным боем за пять алтын. Но гости тоже подобрались не промах и слопали бы сейчас египетскую мумию, продавайся та в мясных рядах по сходной цене. Челюсти работали без устали, но без видимого эффекта, заставляя невольно задуматься, почему коров, собственно, нарекли жвачными животными. Будь эти самые гости понежнее, они, пожалуй бы, обошлись и единым кусочком бессмертной говядины, посвятив его прожевыванию всю рождественскую ночь, и размениваясь только на напитки, коих, впрочем, стояло целых два: водка и клюквенный морс, этой самой водкой разведенный, но нареченный вполне себе импозантно: вермутом. Еще на столе была представлена селедка с душком, вареная картошка, фаршированные перемерзлой щукой яйца, свиная, якобы, колбаса, купленная у калмыков, отродясь ничего кроме лошадей не державших, квашеная капуста и "салат из свежих овощей", состоящий из редьки, свеклы и постного масла.
– Сочная! – первым похвалил хозяйку поэт Скоробогатов, отправив престарелую буренку на растерзание желудку, способному переварить каленые гвозди.
– Неземной вкус! – подтвердил рабочий порта Матюковский, тоже поэт. И потянулся за графином, рассчитывая прибить непослушную говядину водкой.
– Кушайте салат, господа, – любезно отозвалась хозяйка, – его много.
Айва отчаянно пыталась сохранить на лице остатки улыбки, с тоской вспоминая свое прошлое рождество. Тогда Ливнев заказал "Метрополь" и, самолично погрузившись в хлопоты, организовал вечер по наивысшему разряду. Боже! Какие там подавали закуски, вина, пирожные! В центре зала бил фонтан, вместо воды заправленный французским игристым. А подле еще два размерами поменьше, один с горячим шоколадом, второй с расплавленным сыром – развлечение швейцарской кухни. Играл оркестр, были танцы, фейерверки, катание на санях…
Студент реального училища, сидевший до селе недвижно, как изваяние, внезапно вскочил и прокричал, так, что присутствующие вздрогнули:
– Стихи!…
Набрав воздуху в грудь, отбарабанил что-то рубленое, плохо рифмованное, и снова, ни на кого не глядя, сел.
Айва не поняла ни слова. И готова была побиться об заклад, что никто из присутствующих, включая самого чтеца, тоже. Впрочем, это никого не смущало. Хозяйка квартиры бросила на Айву многозначительный взгляд, как, мол, вам наше прогрессивное общество? Айва благосклонно кивнула.
Их знакомство с Зинаидой Шиккер длилось третий день, но уже успело, по словам самой мадам Шиккер, перерасти в крепкую дружбу. Айва подцепила Зинаиду в редакции "Царицынских ведомостей", куда та пописывала статейки под псевдонимом Лукерья Ионова. В свободное от литературной деятельности время, Зинаида устраивала на своей квартире сборища, которые господа из третьего жандармского отделения однозначно характеризовали как "вольнодумные". В сущности, Айве не было никакого дела ни до Зинаиды Шиккер, ни до ее неблагонадежных гостей, ни до самого третьего отделения. Ее интересовала лишь одна персоналия, некто Демьянов, по слухам частенько захаживающий в эту квартиру на огонек.
Конечно, можно было предоставить розыски господина с заячьей губой фискалам, а самой отправиться в гости к князю Карачунскому, где собиралась городская знать, включая, кстати, и Царицынского полицмейстера. Там вряд ли веселее, зато, по крайней мере, есть что покушать. Но найти Демьянова просил лично Ревин. И Айва достанет его из-под земли. Даже если для этого придется жевать корову с копытами и хвостом.
Айва выдавала себя за английскую журналистку издания "Лейбор юнион", приехавшую писать о русском рабочем движении. Поэтому ее желание "лицезреть полет свободной мысли простых тружеников" выглядело не только невинно, но и пришлось на благодатную почву. Зинаида, интригующе понизив голос, прозрачно намекнула, стремясь, видимо, подогреть к собственной персоне интерес, что иногда к ней на огонек заходят даже настоящие "революционэры". А гостей предупредила одеться поприличней, так как ожидается иностранная пресса.
Гости держались скованно, боясь урониться в грязь лицом, украдкой поглядывали на "иностранку" и употребляли из графинчиков. Последнее обстоятельство не могло не сказаться в конечном итоге на приливе мыслей, кои всенепременно требовалось озвучить самым решительным образом. Закипели ожесточенные споры о природе всего и просто споры безо всякой природы. Задребезжали стекла в серванте, большой оранжевый абажур закачался от ветра, производимого отчаянной жестикуляцией рук, под потолком собралось сизое удушливое облако дыма дешевых папирос. Первым не смог следить за полетом вольнодумной мысли студент, упал щекой на стол, скинув тарелку.
– За присутствующих здесь дам!… – неожиданно отреагировал поэт Скоробогатов. – Стоя!…
В невольно образовавшейся паузе отчетливо тренькнул колокольчик. Стало слышно, как кто-то тарабанит в дверь.
– Это, наверное, соседи, – Зинаида поднялась, покачнувшись, запахнула шаль и поспешила открывать. – Такие сволочи, ей богу…
Но это оказались не соседи. С мороза, обивая шапками снег, ввалились двое. Первый интереса не представлял, а вот второй имел отчетливый шрам поперек нижней губы. Вновь прибывших усадили за стол, разговоры стихли. Зинаида суетилась вокруг, бросая на "английскую корреспондентку" многозначительные взгляды, дескать, вот, обещанный гвоздь программы.
Айва заметно оживилась, все-таки не зря высидела четыре часа в этом клоповнике:
– А что же вы нам не представите ваших гостей?
– А!… Пардон!… – спохватилась хозяйка. – Это мосье…
– Не надо имен! – перебил человек со шрамом. – Зовите меня просто… Демьян…
– А меня Аристарх! – хихикнул второй.
Демьянов отставил в сторону рюмку, придвинул граненый стакан, налил на две трети и залпом выпил. Потянулся, не закусывая, за портсигаром. Кто-то услужливо поднес спичку.
– Благодарю, – Демьян затянулся и выпустил дым носом. – Могу я узнать, с кем имею честь?…
– Это англичанка. Из газеты, – зачастила Зинаида. – Я тебе говорила…
– Рад, рад, – Демьянов покивал и вальяжно закинул ногу на ногу. – Что же привело вас, такую… милую особу, – Демьянов облизал девушку взглядом, – в наш медвежий угол?
– Вы, – призналась Айва.
– О!… – Демьянов кокетливо опустил глаза. – Наша слава идет впереди нас, как говорили древние… Но в моей жизни нет ничего героического… Что же вам такое рассказать?…
– Расскажи-ка мне, сукин сын, чем ты в Ветлянке торговал…
Поэт Матюковский закашлялся, поэт Скоробогатов икнул. Демьянов ошалело выпучился, выронив изо рта горящую папиросу.
– Язык проглотил?… Собирайся, со мной поедешь!… Остальным сидеть, где сидели! – предостерегла Айва тоном, не предвещающим ничего хорошего. – А то здоровье покосится…
Демьянов стремглав, словно заяц, бросился к выходу, опрокинув стул. Выстрел настиг его в дверях. Демьянов взвыл, схватился за мягкое место и рухнул на колени.
– Еще желающие есть? – девушка повела дымящимся револьвером.
– А?… – очнулся спавший за столом студент. Обвел присутствующих мутным взором и предупредил: – Стихи!…
– Похвально! – кивнула Айва. – Культура! Ее не скроешь! – и запустила блюдом в окно, рухнувшее громом осколков.
Этого сигнала ждали двое жандармов, встречавших рождество в соседней подворотне. На улице заверещали свистки, к подъезду рысцой затрусили городовые. Но их участие уже не требовалось. Задержанный былой прыти уже не выказывал и передвигаться мог разве что на четвереньках…
Родители наградили главу полицейского департамента города Царицына труднопроизносимым именем-отчеством: Феликс Юлианович. И еще более занятной фамилией: Видимо. Феликс Юлианович не терпел в свой адрес никакого коверкания, и многим подчиненным невладение языком стоило места.
Представлялся его превосходительство примерно так:
– Меня зовут Феликс Юлианович. Фамилия – Видимо.
И горе тому, кто по недомыслию или из-за невнимания рискнет уточнить:
– Э-э… Видимо что?…
Карьере такого субчика-голубчика случиться уже будет не суждено.
Выглядел царицынский полицмейстер плохо: руки его дрожали, голос сипел, лицо приобрело нездоровый синюшный оттенок. Но вряд ли виной тому послужил случай на квартире Зинаиды Шиккер, равно как и неумеренное служебное рвение. Скорее, причина крылась в обильных возлияниях накануне. Феликс Юлианович обнаруживал все признаки похмелья.
– Вы меня в гроб загоните, – стенал он, меряя шагами кабинет. – Палить в людей, как все равно, в куропаток… Про нас и так уже черт знает что пишут, дескать мы – российский Чикаго!… Нам, знаете, дурной славы не доставало!… Я себе живописую, как эти, с позволения сказать, "литераторы" разукрасят инцидент!…
– А никакого инцидента не было, – возразила Айва. – Имело место неподчинение властям и попытка к бегству…
– Уфф!… – выдохнул Видимо и потянулся к графину с водой. – Откуда вы только свалились на мою голову…
В открытую попенять лихой петербуржской девице его превосходительство не смел – не его юрисдикция. Так, ограничивался недовольным брюзжанием в неопределенный адрес.
– По приказу министра внутренних дел Шмакова и по поручению генерал-губернатора графа Лорис-Мельникова, – напомнила Айва.
– А! – крякнул Видимо. – Это я знаю… Только министры, оне там, – Феликс Юлианович воздел очи к потолку. – А мы здесь… Да-с… – и поспешно перевел разговор с опасной темы: – Что с этим… Дьявол!… С как его?… Демьяновым… Флавием… Тьфу, ты!… Прости господи!… Назовут же!… Усольцев! – Видимо зазвонил в колокольчик.
Явился адъютант видом такой же помятый, как и его превосходительство. Щелкнул каблуками.
– Доложить! Что там по Флавиеву… Демьянову…
Адъютант раскрыл папку, полистал страницы и отрапортовал, преданно пожирая начальство глазами:
– По Флавиеву и Демьянову ничего нет!…
– Пошел вон.
– Слушаюсь! – адъютант щелкнул каблуками и строевым шагом удалился.
– Позвольте я введу вас в курс, – Айва поднялась и подошла к окну, облокотилась на подоконник. – Задержанный Демьянов помещен под охраной в лазарет. Минувшей ночью прооперирован на предмет извлечения пули из… тела…
– Ну, и что у нас против него? – перебил Видимо. – На кой он нам вообще сдался?… Флавий этот, торгаш…
– А это не Флавий, – Айва потерла переносицу.
– Как?…
– Это его брат, Евлампий. Раздвоенная губа – родовая примета. Ею бог отметил обоих. Флавий умер два месяца назад от неизвестной болезни. То есть сразу же, как возвратился из своего коммерческого турне по Поволжью…
– Вы хотите сказать, что это он, – Видимо понизил голос, – привез… Вместе с товаром?…
Айва неопределенно дернула плечом.
– Гм… Но откуда?…
– Логично предположить, перекупил что-то у купцов. Если, конечно, он самолично не ткал ковров и не взращивал пряностей.
– Теперь уже не найти, – Видимо задумчиво пожевал губами. – Концы в воду… За два месяца тут кто только не перебывал. Город, знаете, большой… Беспокойный… Придется отпускать этого Демьянова… С глубочайшими извинениями… Денег ему что ли дать… Черт…
Айва покачала головой.
– Советую не спешить!… Со дня на день в Царицын прибудет чиновник особых поручений Ревин. Полагаю, он пожелает побеседовать с господином Демьяновым…
Но Ревину уже не суждено было составить диалог с обладателем заячьей губы. Как, впрочем, и никому из живущих в подлунном мире. На следующее утро, проспав в гостиничном номере остаток дня и ночь, Айва узнала престранное известие: Евлампий Демьянов скончался.
Жандарм, стоявший на посту, клялся и божился, что в охраняемую им палату никто не входил. Больной вел себя тихо, не шумел, на помощь не звал. Труп по утру обнаружила медсестра.
Врач бормотал что-то маловразумительное. Дескать, так бывает. На фоне кажущихся улучшений организм не выдерживает и дает неожиданный сбой. Айва повидала смертей. И ран различных, и огнестрельных, и рубленых. У Демьянова пуля застряла в мягкой ткани, не задев кость. От этого не умирают.
Сказать по правде, Айва даже обрадовалась неожиданному обстоятельству. Господа, читавшие лекции по сыскному делу, учили не верить в совпадения. Странная смерть косвенно указывала на то, что ковырнула Айва в нужном месте. Ну, жил бы себе Евлампий Демьянов дальше. Спроса с него никакого. Даже если он что и знал, все равно бы не выболтал. А смертью своей оказал невольную услугу, будто сбросил сигнальный флажок. Кто-то заметал следы. При чем так рьяно, что оставлял за собой вспаханную борозду.
Айва настояла, чтобы вскрытие производил судебный медик, и пожелала присутствовать в прозекторской лично. Патологоанатом пожал плечами, приготовил на всякий случай пузырек с нашатырным спиртом и приступил к процедуре, изредка поглядывая на барышню. Айва выказывала полнейшее равнодушие и к запаху, и к виду крови, и к манипуляциям, кои многие сочли бы весьма малоаппетитными.
– Асфиксия, – изрек, наконец, доктор.
– Вы уверены?
– Да. Покойного задушили. Судя по отсутствию внешних повреждений, подушкой или чем-то в этом роде.
Заключение не явилось для Айвы новостью, чего-то подобного она ожидала. Девушка незамедлительно распорядилась заключить под арест врача, который лечил Демьянова, и жандарма, дежурившего в злополучную ночь. Но побеседовать с ними не успела.
По приезде в Царицын к Айве приставили двоих господ, работающих дознавателями в полицейской префектуре, из себя средних лет, неприметной внешности и с цепкими взглядами. Вначале, девушка отнеслась к их присутствию без должного энтузиазма, но впоследствии изменила свою точку зрения. Господа знали город, безропотно исполняли мелкие поручения, не взирая на возраст опекаемой ими особы, подспудно играли роль сопровождающих и охраны. В том, что случилось впоследствии, Айва винила исключительно себя. Она слишком расслабилась, доверилась незнакомым, в общем-то, людям.
Все произошло настолько неожиданно и быстро, что Айва не успела ни закричать, ни воспротивиться. Подгадав момент, сопровождающие господа набросили ей на голову мешок, сноровисто связали по рукам и ногам и погрузили в карету. Не сковывая себя любезностями, со всем тщанием обыскали, позаимствовав револьвер из нагрудной кобуры и маленький однозарядный браунинг, носимый на лодыжке.
– …Дозвольте, я ей удавочку… Две минутки – и готово…
Айва узнала говорившего – тот самый жандарм, что охранял больничную палату.
– А после что?
– А после головой в прорубь и ищи свищи… К лету в Каспийское море вынесет. Если раньше рыбы не съедят… Тю… Впервой что ли?…
Второй голос также был Айве знаком.
– А хватятся, скажем что?… Или их тоже… В прорубь?…
– Снимите мешок! – потребовала девушка.
– Ага, сейчас!… Так полежи, голуба!…
– Снимите! – повторила Айва. – Я все равно вас узнала, Феликс Юлианович!…
– Гм… Сними, – поколебавшись, приказал Видимо.
– И тебя, мерзавец, узнала!… Это ведь ты задушил Демьянова!…
– Я задушил, я, – признался жандарм. – Стало легче?…
Айва мотнула головой, откидывая со лба растрепавшиеся пряди. Огляделась. Так и есть. В карете собственной персоной его превосходительство в медвежьей шубе и давешний жандарм при форменном обмундировании и портупее. Еще кто-то прохаживается снаружи, двое или трое. В краешек окошка виднеется чья-то усадьба, заборы. Темнеет. Место незнакомое.
– Очень обидно, что приходится в таких обстоятельствах с вами общаться, – вздохнул Видимо, – но вы нам другого выбора не оставили…
– Зачем вам это нужно? – спросила Айва. – У вас должность, звание, карьера… Какие вами движут мотивы, чтобы однажды в одночасье лишиться всего?…
– Мотивы? – недобро усмехнулся Видимо. – Есть мотивы…
Но Айва разглядела мимолетную тень, пробежавшую по лицу полицмейстера.
– Слышишь, душитель, – девушка обратилась к жандарму, – поди-ка прогуляйся!…
Тот опешил, замахнулся было ударить, но передумал.
– Ну, сходи, подыши, – кивнул на дверь Видимо. – Разговор у нас…
Жандарм многозначительно цыкнул зубом и нехотя выкатился.
– Я не знаю, что общего у вас с этими висельниками… Вы неглупый человек и должны понимать, что за люди за мной стоят. И что начнется в городе в случае моей пропажи…
Феликс Юлианович задумчиво покусывал губу, не перебивал.
– Я обещаю, что похлопочу о вашей судьбе, – продолжила Айва. – У вас ведь семья, подумайте…
– По-вашему, мне все одно, головой в петлю, – усмехнулся Видимо. – Что так, что эдак, выбор небогатый… Только не спешу я, сударыня, вот ведь в чем дело! – он извлек из кармана шубы маленький браунинг, повертел в пальцах: – Занятная вещица, да-с… К приезду ваших о-очень важных коллег мы подготовим все надлежащим образом. И ваша кончина будет выглядеть, как стечение роковых обстоятельств. Вы, скажем, угодили под поезд… Или вас вынули с пробитой головой из разбившейся кареты, потому как лошади взбесились и понесли… Такое бывает!… Вы бы сами что предпочли?…
– Я бы предпочла тебе пулю всадить, сволочь!…
Видимо перестал улыбаться.
– Все произошедшее в мельчайших подробностях зафиксировано в моих письмах. За вас возьмутся так, что из ушей мозги полезут!… – оскалилась Айва. – Вы не представляете!…
– Дура! – не выдержал Феликс Юлианович. – Девчонка! Что ты себе вообразила?… Вот твои письма! Вот!… – Видимо достал из-за пазухи ворох смятых листков. – Ах, какие волнительные приписки! Прямо Евгений Онегин, роман в стихах!…
Айва побелела. Выдавая крайнюю степень бешенства, задергала левым веком. Девушка понизила голос до шепота, чтобы не сорваться в крик:
– Послушайте, что я вам скажу, Видимо. Послушайте, и запомните хорошенько. Вы совершили две ошибки. Первую, когда убрали Демьянова. Его бы и в голову не пришло никому разматывать. Так, помурыжили бы и забыли… Вторую, когда перехватили мои донесения. Теперь обеспокоенный моим долгим молчанием Ревин, примчится в Царицын. А он далеко не Онегин… Скорее, наоборот… Уверяю… Вы болван, Видимо! Такие комбинации не для вас! Вам служить не полицмейстером, а околоточным надзирателем!… Так не совершайте третью ошибку… Сохраните себе жизнь…
Боли Айва не почувствовала. Только дернулась голова от удара и потекла кровь из разбитой губы.
– Скоро все изменится… Все станет другим, – Видимо наклонился и зашептал в самое ухо. – Я уже не молод. Да, далеко не молод!… А так хочется пожить!… Эх!… По-настоящему!… Чтобы все вот здесь! – Феликс Юлианович сжал кулачище. – Я не стану тебя сейчас… Сама все увидишь… И решишь, что тебе дороже… Эй, ребята! Отнесите-ка в дом ее!…
– Флавий-то знал, что чуму развозит по Поволжью?…
Видимо помолчал, раздумывая, отвечать или нет. Пожал плечами:
– Знал… А не знал, так догадывался…
Усадьба пустовала. Это бросалось в глаза сразу. В выстуженном, давно не топленном доме царил кавардак, повсюду лежал слой пыли и витал ни с чем не сравнимый запах нежилых помещений.
Айву поместили в абсолютно голую комнату. Единственными предметами меблировки там оказался соломенный тюфяк в одном углу и понятного предназначения ведро с крышкой в другом. Комната некогда была проходной и окон не имела. Зато имела целых две двери. Две запертых двери. Девушку великодушно освободили от веревок, одев, правда, перед этим наручники. И оставили в одиночестве в полной темноте. Айва пробовала стучать, сама толком не понимая зачем. Тяжелые дверные створки, прихваченные снаружи на засов, ей не выбить. Вынудить охранника открыть и попытаться бежать, понадеявшись на джиу-джитсу, – тоже событие маловероятное, тем более что никто на ее стук не реагировал. Так, выместить злость разве что, да согреться.
Сломав оба каблука, девушка опустилась на пол без сил, обхватила руками колени, и заплакала.
Сколько ей пришлось провести взаперти, Айва сказать не могла, скорее, сутки или более. Когда лязгнул засов, и дверь со скрипом отворилась, на улице снова было темно. Айва щурилась от света обычной керосиновой лампы так, будто в глаза ей било солнце. Девушку подхватили под руки и потащили в другое помещение.
Когда-то прежние хозяева устраивали здесь балы, и местами сохранившийся паркет, наверное, еще помнил легкие шаги вальсирующих пар. Теперь высокие полукруглые окна забраны пыльными гардинами. Вместо мазурки под потолком мечется пустынное эхо, а пылавший некогда камин застыл черным зевом.
Дальние углы залы утопали во мраке, лишь небольшой пятачок пространства освещался лампами. Вокруг него, будто перед своеобразной сценой, сидели люди. Только расположились они как-то странно, к свету спиной. Айву тоже усадили на продавленный стул, пристегнули к спинке наручниками. Лиц присутствующих было не разобрать. Девушка попробовала вертеться, но получила чувствительный тычок. Тычки же следовали за любую попытку открыть рот. В полном молчании тянулись часы ожидания. Никто не болтал, не храпел, не шушукался. Разве изредка поерзывал нервно на выпирающей пружине и затихал, вздыхая. Дурная пьеса затягивалась, у Айвы затекли руки и шея. Девушка намеревалась уже было устроить истерику, как привыкший к темноте глаз уловил смутные очертания фигуры. Вначале Айва подумала, что ей почудилось, что от долгого сидения воображение играет с ней злую шутку, но нет, на самой границе света и тени действительно стоял некто в длинном балахоне с капюшоном, закрывающем лицо. Фигура возникла неслышно, будто соткалась из воздуха. Вот незнакомец шевельнулся и шагнул. Хотя, нет. Не шагнул, выплыл на свет, как бестелесное облако.
Айва хотела закричать, но крик застрял у нее в горле, колени предательски ослабли, похолодели пальцы рук. Она позабыла в одночасье все, чему ее учили. Отчаянные попытки обуздать страх раз за разом терпели фиаско. Ужас, животный всепожирающий ужас пронизывал естество, заставляя желать одного: бежать, ползти прочь. Незнакомец остановился напротив, долго изучал девушку и не то проскрипел, не то просипел безо всяких интонаций:
– Кто. Это.
Голос его был престранным, звенел металлом и в то же время шелестел слюдяными полосками на ветру. Айве никогда не доводилось слышать такого голоса, но она точно знала, люди так не говорят.
– Она нам нужна, – севшим голосом ответил Видимо откуда-то из-за спины.
Айва-то гадала, что же может толкнуть на такое богомерзкое деяние, как злонамеренное распространение заразы? Что за выгоду искал Демьянов, отправляясь едва ли на верную смерть? И от чего генерал Видимо, не последний человек, если угодно, полицейский царек местного значения, пустился во все тяжкие?… Ответ стоял перед ней…
Мгновенная боль пронизала тело девушки. Заболело все разом, кости, кожа, глаза, даже волосы. Айве показалось, что из рукава незнакомца к ее шее тянутся тонкие нити. Таких страданий, такой беззащитности Айве не доводилось испытывать никогда. Ей мерещилось, будто она гитара, с натянутыми вместо струн нервами, будто невидимая рука перебирает их, и каждое прикосновение отдается в ее теле адским звоном.
– Моя. Ты, – прошелестел незнакомец.
Холодные пальцы взяли какой-то сложный аккорд, и Айва выгнулась дугой.
– Всюду. Спасенья. Нет.
Девушку крутили судороги.
– Найду, – пообещал голос.
Струны натянулись до предела, постреливая. Еще чуть-чуть, еще малейшее усилие и они лопнут.
– Выбор.
Айва что-то хотела сказать, но только беззвучно открывала рот. Она готова была сделать что угодно, лишь бы только пытка прекратилась.
– Награда, – выдохнул незнакомец.
Боль отступила. И девушка провалилась в пучину блаженства. Она падала и взлетала одновременно, не чувствуя тела, не видя ничего вокруг. Перед глазами плескалось небесное молоко, звон хрустальных колокольчиков нес ее, словно течение быстрой реки… Вот разлетелся один, разбился другой, взорвался стеклянными брызгами третий… Наваждение отступило. Айва снова ощущала затекшую шею и неудобный стул… Револьвер треснул четвертый раз, пятый…
Незнакомец пятился. В балахоне его образовались черные прорехи дыр.
В залу вбегали солдаты, вооруженные винтовками. Молоденький офицер приказал срывающимся от волнения голосом:
– Всем оставаться на местах!…
– Я генерал-майор Видимо! – поднялся с места полицмейстер. – По какому праву?… Приказываю!…
Но его никто не слушал. Загрохотали выстрелы, хлесткие винтовочные и сухие револьверные: господа сектанты отстреливались. Помещение заволокло дымом. Кто-то в отчаянии бросился в окно, проломив раму. Послышалась пальба с улицы. Дом, судя по всему, оцепили. Стало светлее: шальные пули расколотили лампы, по полу разливался горящий керосин.
Айва не реагировала на происходящее. Все ее внимание оставалось прикованным к незнакомцу в бесформенном одеянии. Тот все так же неспешно удалялся, пока не скрылся в неприметном дверном проеме.
Кто-то мягко опрокинул на спину вместе со стулом, заслонил собой.
– Цела?… Потерпи, сейчас…
Айва узнала Ревина по запаху, по стремительным движениям, позавидовать которым могли хоть тигр, хоть рысь. Отчаявшись совладать с наручниками, тот просто выломал спинку, прижал девушку к себе. Рядом присел на корточки Йохан, тронул Ревина за плечо и кивнул на утопающую в темноте дверь.
Судя по всему, Йохану не очень хотелось идти туда в одиночку. Да и просто идти не очень хотелось.
– Нет! – девушка вцепилась Ревину в рукав. – Не надо!…
Тот поглядел на Йохана, спавшего с лица, на Айву, которую била крупная дрожь.
– Что там?…
Йохан покачал головой:
– Не знаю… Но пять пуль он в себе утащил…
– Не ходи!… Не ходи!… – исступленно твердила Айва и смотрела умоляющим взглядом.
Стрельба стихла. Солдаты выносили убитых и раненых. В упавшей тишине стало слышно, как разгорается, потрескивая, дерево. Дом охватывал пожар.
– Ваше высокоблагородие! – позвал молоденький офицер. – Нужно выбираться! Сгорим!…
– Уводите девушку! – велел Ревин. – Отвечаете головой!…
Очертя голову, бросаться в темноту, он не стал. Из уважения к тому, что так напугало и Айву, не страшащуюся ни Бога, ни черта, и хладнокровного, как мороженая рыба Йохана.
– Надо бы фонарь, – пробормотал юноша.
Фонари в карете имелись, но пока за ними сбегаешь, займется крыша, и станет светло и так. Ревин оторвал кусок уцелевшей гардины, намотал на обломок стула, повозил по керосину, пылающему синим.
– Вы верите в Бога, Йохан?
– Верю, – юноша покрутил револьвер.
– Тогда с Богом!…
Ревин с факелом наперевес ринулся в темный проем, готовясь ко встрече с пуленепробиваемым господином… И замер в дверях.
Следом протиснулся Йохан. Преследовать было некого и некуда. Поперек квадратной комнатенки едва ли мог вытянуться в рост человек. Ни окон, ни дверей. Не комната – кладовка. У дальней стены пустой шкаф с распахнутыми настежь дверцами, более никаких предметов. Господа внимательнейшим образом осмотрели помещение на предмет скрытых тайников или люков, ведущих в подпол или на чердак, но ничего похожего не отыскали. Прятаться здесь решительным образом было негде.
Ревин подобрал с пола какую-то тряпицу, растянул на свет. Пламя высветило пять дыр, весьма напоминающих собой пулевые отверстия.
– Гм, – покашлял Ревин. – Хорошо легли… Кучно…
Тряся колокольцами, прикатили пожарные бочки. Подгадали как раз к моменту, когда над большим залом провалилась крыша. Расчеты поглядели на ревущую стену пламени и тушить не стали. Смысл? Когда даже близко не подойти. С любопытством сгрудились вокруг мертвых, лежащих вдоль забора.
– Разойдись! Разойдись! – занервничал пехотный офицер. – Нечего тут!…
Из солдат погибло двое. Немногих ранили. Их перевязывали здесь же, при свете огня. Господ из усадьбы насчитали числом до семи. Которых застрелили, один сам пустил пулю в лоб. Выжил только генерал Видимо. Хотя, правильнее было сказать: не умер. Застрял на полпути.
Йохан склонился над полицмейстером, пощупал пульс:
– Два сквозных в грудь. Пробито легкое. До госпиталя не довезем.
Видимо дышал натужно, то и дело открывал рот, выталкивая кровавую пену. Время его на этом свете истекало.
Рядом опустился на корточки Ревин. Заглянул умирающему в глаза:
– Феликс Юлианович… Вам скоро стоять перед Всевышним… Ответьте, облегчите душу, кто был там, в доме?…
Видимо напрягся, задышал часто-часто и прошептал одними губами, не иначе, считая, что выдает страшную тайну:
– Люцифер…
И уронил голову набок. Взгляд его померк.
Ревин только и махнул рукой с досады.
– Это все объясняет…
Действительно, пойманный за руку карманник, ответит, что его надоумил нечистый. Или черт попутал. За падежом скота или засухой, опять же, стоит дьявол. А соседка, чьи куры роют огород, – ведьма, продавшая душу сатане.
– А что вы сами думаете по этому поводу, Ревин? – Йохан выглядел каким-то потерянным. Было заметно, что случившееся изрядно выбило юношу из колеи.
– Я материалист, Йохан. И в мистику ударяться не склонен. Во всяком случае, пока не подержу черта за рога… Полагаю, таинственный незнакомец, воспользовавшись суматохой, скинул свою рясу да и выскользнул темными углами. Я не удивлюсь даже, если он сейчас среди покойников… Уже в ином, более заурядном обличии…
– Но пять выстрелов в упор!…
– Пули могла принять на себя защитная рубашка из стальных пластин и войлока. Мы с вами видели такие. К тому же, вы стреляли из револьвера. Будь у вас в руках винтовка, – Ревин пожал плечами, – благополучие таинственного господина могло бы дать трещину…
Йохан потряс головой, доводы казались ему малоубедительными. Но, все же, определенный резон в них присутствовал.
– Говоря откровенно, – продолжил Ревин, – меня сейчас больше волнует иное обстоятельство. Как поделикатнее донести до начальства весть о потере семерых при исполнении жандармов во главе с главой полицейского департамента. Не могу же я, в конце концов, сказать губернатору, что генерал Видимо на поверку оказался приспешником дьявола… Полагаю, следует изобрести легенду о перестрелке с ячейкой опасных заговорщиков… И героической гибели…
– В духе времени, – скептически поджал губы Йохан. – А заговорщики предпочли виселице смерть в огне, предусмотрительно не оставив останков…
Усадьба горела до утра. К полудню солдаты отправились ворошить штыками остывшие уголья. Но не нашли ни следов обгоревшего тела, ни пулевого жилета, ни вообще чего-нибудь достойного внимания. След ветлянской чумы обрывался пожарищем заброшенного дома на окраине Царицына. Теперь оставалось только гадать, что стояло за попыткой посеять заразу в губернии. Происки ли иноземных врагов? Намерение ли подорвать доверие к властям? Или просто чья-то умственная патология? Тайну эту хранили почерневшие печные остовы. С пехотного офицера взяли подписку о неразглашении деталей операции. Под угрозой трибунала приказали забыть о событиях минувшей ночи солдатам. Правду о случившемся узнают не все.
Айва сидела в карете, укутавшись с ног до головы в шубу. Судя по покрасневшим глазам, поспать девушке не удалось. Подле на сиденье лежала фляжка с коньяком. Ревин потряс – пустая…
– Я бы предала тебя, – призналась Айва, озвучив терзавшую ее мысль. – Мать бы предала, отца, всех!… И знай, предам, когда он вернется… Бойся меня!… Сторонись!… – девушка закусила губу, блеснула слезой.
– А он вернется?
– Можешь быть уверен…