…– А в чистом поле а-васильки, – не то пропел, не то проговорил Семидверный и, сморщившись, сплюнул через локоть.
Со стороны деревушки, что с трех сторон окружили казаки, бежал, оступаясь на камнях, длиннобородый старик в рваном халате, безошибочно угадав среди верховых русского офицера.
– Сейчас запоет соловей… Того гляди слезу пустит, в ноги кинется… Насмотрелись… Тамка они, вашбродие, потому как некуда им больше…
Ревин третий день не слезал с седла. Причем это, выражаясь буквально. А если сказать фигурально, то около месяца не слезал. Не спал, не ел и не мылся толком. Полк его ушел с генералом Гейманом на помощь Эриванскому отряду, а Ревина бросили с сотней оберегать тылы и стеречь обозы западнее осажденного Карса. Войск нагнали – тьму, а все бестолково как-то. Месились на месте, группировались, перегруппировывались и так и эдак. Осторожничал Лорис-Мельников, к делу подходил основательно и не спеша, степень риска исключая любую. В среде офицеров бытовало мнение, что если бы, дескать, сразу после Ардагана двинул бы Лорис всю ораву вперед, то пьесу на закавказском театре сыграли бы в неделю, потому как не было еще у Мухтар-паши войска, не успел он к тому времени собрать ополчение, не примкнули к его армии курды. Так это или нет, никто подтвердить или опровергнуть не мог, потому как способ проверить существовал всего один. И слишком высокую цену пришлось бы заплатить в случае промаха, а по сему, может и прав был командующий.
Среди тыловой неразберихи рыскали башибузуки, просачиваясь тайными тропами меж блокпостов, под покровом ночи минуя разъезды, грабили обозы, жгли склады, после растворяясь бесследно, как привидения. Случайные рубки ситуацию исправить не могли, у Ревина создавалось впечатление, будто он пытается заткнуть пальцами решето. Отчаявшись отыскать какую-то систему в совершенном хаосе турецких набегов, казачью сотню Ревин разбил на летучие отряды, предоставив им полную самостоятельность, сам, во главе трех десятков верховых, носился по ущельям и предгорьям, занимаясь, по сути, тем же: ловлей ветра.
С начальством дело обстояло еще хуже. Сухонького невзрачного полковника, ведающего тыловым охранением, видел Ревин всего однажды, прежде чем командование, раздраженное необходимостью переключать внимание с батальных замыслов на бедлам в тылу, не поручило курировать сей вопрос не кому-нибудь, а генералу Алмазову лично, тому самому, с которым у Ревина не заладились отношения с первой встречи. Блистательный протеже великого князя первым делом затеял смотр пропыленных и насквозь пропитанных потом подразделений, где устроил грандиозный разнос всему офицерскому составу. Полагая, что вопрос исчерпан и набеги теперь прекратятся сами собой, Алмазов занялся делами более важными, среди которых не последнюю роль играли ночные кутежи в штабной палатке, впрочем, воспринимая всякое новое известие о разгромленных обозах, как личное оскорбление. Поэтому Ревин, дабы не представать лишний раз пред начальственные очи, безвылазно пропадал в экспедициях, надеясь, что о нем забудут. Впрочем, ему благоволил Лорис, соизволивший собственнолично приколоть молодому офицеру третьего по счету Георгия за Ардаган, но просить главнокомандующего о переводе Ревину не позволяла гордость.
Сейчас исходили третьи сутки, как казаки с исступлением гончих псов шли по следу десятка всадников, отмотав добрую сотню верст под жалящим июньским солнцем. Башибузуки плутали, путали след, расходились веером, но Ревин поклялся себе, что уж этих он достанет. Внизу, в чашеобразной долине замерла деревушка, тревожно поглядывая черными проемами окон на недобрых косматых казаков.
– Ай-вай-вай!… – старец воздел ладони к небу и упал на колени.
Ревин немного говорил по-турецки, но здесь не требовалось переводчика, все было понятно и так, в хижинах одни женщины и дети, чужих нет, всемилостивый Аллах наслал испытание и засуха погубила урожай. Они, де, мирные крестьяне и староста умоляет русского господина не разорять деревню.
– Брешет! – сверкнул глазами Семидверный. – В кишлаке аспиды, нутром чую!
Ревин всматривался в коричневое от загара лицо, изрезанное глубокими бороздами, в подернутые влажной поволокой глаза, где затаилась непритворная печаль.
– Сколько лет тебе, старик?
Староста посмотрел Ревину за спину, на потертые рукояти шашек, и сглотнул.
– Восемьдесят два, господин…
– Сроку даю… Умеешь ли ты определять время по часам?
– Нет, господин, не умею…
Ревин нахмурился. Действительно, откуда взяться дорогому хронометру в глухом кишлаке…
– Горнист!
– Чавой? – горнист, с подходящей ему как нельзя более кстати фамилией Дураков, по пути нарвал фуражку зеленых абрикосов и сейчас, кривился от кислятины, далеко выстреливая косточки пальцами.
– Труби.
– Чавой трубить-то? – Дураков отер губы ладонью.
– "Зарю" труби.
Дураков прокашлялся, проплевался и изобразил "зарю".
– Когда услышишь третий горн, – Ревин обратился к старосте, – мы запалим деревню. Будет лучше, если к тому времени жителей там не останется… Сожжем дотла, будь уверен, – Ревин прервал запричитавшего старика. – Если не убедишь чужаков сдаться. Передай им мое слово. Я сохраню им жизнь… Готовить факелы! – Ревин повернул лошадь, давая понять, что разговор окончен.
Старик побрел восвояси ни с чем, понуро уронив голову на грудь. Ревин глядел ему вслед и давил в сердце жалость. Рисковать людьми он не собирался, не для того казаки отмотали такого крюка, чтобы подставляться под пули на узких улочках. Бытовала старая, многократно испытанная тактика: пустить в селение красного петуха и дожидаться, пока из объятых пламенем жилищ не полезут поджаренные абреки.
– На войне, как на войне! – пробормотал Ревин. – Дураков! Давай!…
После второго горна из кишлака потянулась цепочка жителей. Женщины, старики, дети тащили нехитрый скарб, волокли в поводу скот, гнали овец. Казаки перепарывали тюки, проверяя, не укрылся ли кто внутри, оборачивали арбы с поклажей, даже овец дергали за шкуру – своя ли?
– Пощади, господин! – староста повалился Ревину в ноги. – В кишлаке никого нет. Ради Аллаха, не лишай крова!…
– Врешь, собака! – подбежал Семидверный, сунул под нос старику кулак. – Что это? А? Тебя спрашиваю, что? Взопревшие кони твои под седлами! Мокрые, как мыши, все до одного!
– Труби! – Ревин махнул горнисту, и, не дожидаясь, пока стихнут мечущиеся по предгорьям отзвуки исторгнутой во все мощь дураковских легких "зари", велел: – Зажигай из-под ветра!…
С другого конца кишлака послышались выстрелы, казаки с присвистом выслали коней в намет, в один момент скрывшись за холмом.
– Вашбродие! – примчался вестовой. – Арыком пробирались, низиной хотели уйти… Увидали мы их, погнали в поле…
– А ну, погоди с кострами! – Ревин остановил факельщиков. – Обождем…
В поле пешему с конным не равняться, вскоре под прицелами карабинов привели казаки изрядно помятых турок, связанных по рукам. Пленные следы особых церемоний не носили: на физиономиях красовались синяки и кровоподтеки, кто-то сплевывал зубное крошево, харкая красным, кто-то прихватывал бок со сломанными, видно, ребрами. Иным повезло еще меньше, их волокли за ноги, притороченными к седлу. Среди сбившихся в кучу крестьян раздались возгласы, запричитали высокими голосами старухи.
– Кто старший? – Ревин, спешившись, разглядывал пленных.
Один из них, коренастый, поднял глаза, воинственно выпятив седеющую бороду. Ревин остановился напротив и отрекомендовался:
– Ротмистр Ревин. С кем имею честь?
Бородач не ответил. Тряхнув обритой головой, презрительно плюнул Ревину в лицо… Смолкли старухи. Двое казаков с нагайками, кинувшиеся было проучить наглеца, остановились в нерешительности, натолкнувшись на запрещающий жест. В полной тишине Ревин достал из кармана платок, вытер лицо и запачканный мундир.
Молниеносного удара в горло никто не увидел. Бородач захрипел и неловко повалился навзничь, дернулся пару раз и затих, уставившись остекленевшими глазами в небо.
Обыски кишлака принесли неожиданный результат, внутри одной из хижин обнаружилась интересная находка. Казаки, приседая от тяжести, тащили нечто объемистое, завернутое в мешковину. Сверток глухо звякнул, соприкоснувшись с землей. Вокруг тотчас собрались любопытствующие.
– Дывытесь, хлопци, яка бандура!…
Бандура оказалась ничем иным, как картечницей Барановского, именуемой в просторечье "скорострелкой", новехонькой, но с пустыми патронными ящиками. Громоздкую картечницу Ревин велел взять с собой. Не бросать же, в конце концов, имущество, за которое уплачено царским золотом.
Сквозь брезент большой штабной палатки доносился звон посуды и женский смех. Керосиновый фонарь покачивался согласно слабому прохладному ветру, отбрасывал тени на лица часовых, усиливая их сходство с египетским сфинксом. Шторка над входом колыхнулась.
– Его превосходительство велели ждать.
Адъютант в звании поручика смерил Ревина холодным взглядом и вернулся внутрь. Даже в темноте новехонький мундир штабиста разительно отличался от выцветших и пропыленных мундиров полевых офицеров. Со скуки Ревин погулял вокруг, отметив про себя декоративное назначение солдат, стоящих на посту. Если бы в палатку вознамерился проникнуть враг, то он легко сделал бы это со стороны темной балки, распоров брезент.
Алмазов явился в небрежно наброшенном на плечи кителе в компании подгулявших офицеров, да и сам он был заметно навеселе, поэтому начал без обиняков:
– Я вами, – молодой генерал процедил последнее слово, – крайне не доволен, ротмистр! Набеги становятся раз от раза предерзостнее, а вы, – Алмазов едва не проткнул Ревина пальцем, – пропадаете черт знает где, и занимаетесь черт знает чем! Ваши… прогулки не имеют под собой ровным счетом никакого смысла. И еще большой вопрос, как вы там проводите время! Не в охоте ли на сайгаков? – генерал повернул голову назад, приглашая компанию поддержать шутку.
– Так точно, ваше превосходительство! – Ревин отсмеялся со всеми. – Не далее чем как сегодня утром в расположение доставлены пятеро пленных сайгаков. Шестеро зарублены.
Ухмылка исчезла с лица генерала.
– Вы забываетесь, ротмистр! Так разговаривают с денщиком! Потрудитесь привести ваши словесные упражнения в соответствие уставу… И здравому смыслу…
– Виноват, ваше превосходительство!
– Гм… У меня лежит ваше представление на майора, а я, убей Бог, не вижу ни одной, подчеркиваю, ни одной причины давать ему ход. Тут, наоборот, явственно попахивает взысканием, да-с, а то и разжалованием!…
Ревин молчал. Но так выразительно, что в его взгляде генералу почудилась затаенная насмешка. В ином случае, Алмазов предпочел бы оскорбительно повернуться к собеседнику спиной и уйти, дав понять, что аудиенция завершена, но сейчас разгоряченная вином и дамским обществом кровь вскипела, бросилась к вискам.
– Я знаю, – прошипел генерал. – Я знаю, о чем вы думаете! Вы считаете нас трусами! Тяжкий крест штабной работы вам не ведом! Ну, что же, я вам докажу!… Я покажу вам, кто есть кто!… Господа! Господа! – генерал похлопал в ладоши. – Предлагаю совершить легкий променад по тылам!… Оружие и коня мне!
– Базиль! Ах, Базиль! Вы нас покидаете? – из палатки выбежали, скорчив капризные мины, две дамочки.
– Всего на секунду, – Алмазов поочередно облобызал протянутые ручки, подкрутил роскошные пшеничные усы.
Ревин стоял в сторонке и наблюдал за поднявшейся кутерьмой. Денщики помогали пьяным офицерам забираться в седла. Туда же им подносили "стременную" и закусить. К увеселительной процессии пожелали примкнуть какие-то штатские репортеры, размахивающие одолженными револьверами. Гарцевали перед дамами наряженные адъютанты, бряцали начищенными шпорами.
– Ваше превосходительство! – вмешался Ревин. – Прикажите взять в сопровождение казаков. Сейчас небезопасно… К тому же…
"Вы пьяны", закончил он про себя.
Алмазов лишь раздраженно отмахнулся, за него ответил какой-то полковник:
– Полноте, ротмистр! Каждый из нас стоит десятка ваших казаков!… Геть!… Геть!…
И увлекаемая лихим посвистом вся подгулявшая братия рванула вслед за Алмазовым в темень ночи.
Не попадая в стремя, прыгал на одной ноге замешкавшийся подпоручик, на вид молоденький, совсем еще мальчик.
– Стой! – Ревин схватил его лошадь под уздцы. – Довольно глупости на сегодня!
– Я!… Вы!… Вы извольте отпустить!… Вы мне не начальник!… – подпоручик вспыхнул.
– Слезайте с коня! Или я прикажу посадить вас под арест!
– Вынужден буду доложить о вашем поведении его превосходительству!
– Как вам угодно. А теперь отправляйтесь спать! Ибо пьяный проспится… Дурак – никогда!…
Все произошло еще хуже, чем предполагал Ревин. Орущую и воющую дурными голосами компанию обстрелял свой же патруль, приняв за турок. Те открыли ответную пальбу. В перестрелке убили полковника, того самого, что по собственным заверениям, стоил десятка казаков. Угадала пуля точнехонько в сердце.
Они напали позже. Когда удрученные происшествием офицеры спешились, сгрудились вокруг тела полковника, когда разоружили, запугав до полусмерти трибуналом, верховой разъезд. Тихие, как призраки, быстрые, как смазанные жиром молнии, башибузуки вынырнули из предрассветной дымки, разя кривыми саблями яростно, без пощады. Некоторые спаслись, бросив товарищей, сиганули прочь, нахлестывая лошадей нагайкой. Остальные полегли, кто схватившись за оружие, кто не успев и этого. Обоих адъютантов нашли с перерезанным горлом в стороне от общей свалки. Их казнили уже плененных, со связанными за спиной руками. Алмазова не было ни среди мертвых, ни среди уцелевших. Генерал исчез.
Со слов немногих выживших, напало от полусотни до сотни головорезов. Ревин лично исходил место трагедии, насчитав следы, от силы, тринадцати вражеских всадников. Против двадцати двух. Это не считая штатских, да еще плюс пятеро патрульных казаков.
Спустя двое суток отыскался Алмазов. Точнее, стало известно, что находится он в плену, и турки горазды сменять бравого генерала на Сабрипашу, бывшего коменданта Ардагана. Сей прискорбный факт находил подтверждение в подброшенной неизвестным образом записке, написанной собственноручно Алмазовым и адресованной Лорис-Мельникову лично, в коей генерал убедительно просил ускорить обмен насколько сие возможно.
Известие превратило штаб командующего в растревоженный муравейник. Едва ли не каждый второй офицер считал своим долгом предложить или посреднические услуги при переговорах, или совершенно невероятный план по освобождению, или третье, подходящее в основном для тех, у кого благородство одержало прочный верх над фантазией, – прочить себя в заложники в обмен на генеральскую свободу. В последнем Ревин и вовсе не видел никакого смысла, так как Алмазову какая-либо опасность грозила вряд ли: слишком велика ценность; а вот судьба иного военнопленного как раз вызывала бы серьезные опасения. Ревин ловил себя на мысли, что будь его воля, Алмазов просидел бы в турецком плену до окончания войны. Но, к сожалению, командование имело иные взгляды на этот счет. Суеты прибавил прибывший накануне из Тифлиса личный представитель великого князя Михаила Николаевича: дело держала на контроле главная квартира.
К счастью Ревину удалось избежать участия в этом параде буйнодействия. Он получил предписание выдвинуться к российской границе, чтобы встретить карету с каким-то особо важным и секретным грузом, содержание которого перед Ревиным не сочли возможным расшифровать.
– Извините, ротмистр, конспирация! – развел руками штабной полковник. И добавил, доверительно понизив голос: – Мне вас порекомендовали… Гм… Вы понимаете… Груз ни коим образом не должен быть утерян или, тем паче, попасть в руки к врагу! – полковник промокнул лоб платочком, – Я очень, очень на вас надеюсь, голубчик!… Не подведите под монастырь!…
Завеса тайны над характером груза продержалась ровно столько, сколько длился разговор. Едва Ревин вышел из штабной палатки, как к нему подбежал горнист Дураков:
– Стало быть, за золотом поедем, ваше благородие?
– Ты-то почем знаешь?
– Дык, что я… Все знают, – Дураков переступил с ноги на ногу. – Жалование везут… Ассигнациями… Эт давно уж пора!… Да царскую чеканку еще… Лазутчикам платить и пашам на подкуп… Турка-то, она наши ассигнации не жалует, ей золото подавай…
Специальным распоряжением Ревину разрешалось задействовать в сопровождение до сотни сабель, но он ограничился двумя десятками казаков. Ранним утром выступили на север. Налегке уйти не получилось, на хвост упала оказия: почтовый тарантас, вольноопределяющийся инженер с целой телегой скарба и офицер, отбывающий в отпуск по ранению, также везущий изрядно баулов и тюков. Поэтому тащились медленно с частыми остановками, кланялись каждому камню, и до приграничного сельца добрались только на третьи сутки далеко за полдень.
Сопровождавшего груз капитана Мурмылева Ревин отыскал на постоялом дворе. Тот, раскисший от жары и безделья, сидел в комнатушке на втором этаже, возложив ноги в грязных сапогах на окованный железом сундук, и вяло обмахивался фуражкой. Внизу резались в карты солдаты охранения. Появлению Ревина капитан обрадовался:
– Ну, наконец-то!… Знали б вы, как мне обрыдло в этом клоповнике! Эти вечно пьяные канальи! Верите? Я целую неделю сижу здесь безвылазно, будто узник в одиночке, прикованный к чертовым кандалам, – Мурмылев в сердцах пнул сундук. – Мне, как заключенному, носят сюда еду и, пардон, ведро… Да-с! Ни на секунду не могу оставить без присмотра. Будто камень на шее!… Ну, что же? Прикажите грузить и в путь!
– Я вполне понимаю ваше нетерпение, но есть два существенных момента. Во-первых, скоро ночь и выступить, боюсь, придется подождать утра. А во-вторых, извольте уточнить, куда вы намерены грузить сие имущество?
– А вы что же, без кареты?
– Я, признаться, привык все более верхом, – Ревин позволил себе улыбнуться.
– Как? Разве вам не передали? Моя карета разбита! Она выдержала только полпути и сюда мы добирались на чем придется. На простой телеге, прикрыв сундук рогожкой… Боже мой! Признаться-то стыдно!…
– Я постараюсь раздобыть какой-нибудь транспорт к утру, – пообещал Ревин. – Отдыхайте!…
Единственная карета с крытым верхом отыскалась у заезжего дьяка, занесенного на постоялый двор невесть каким ветром. Дьяк продавать карету отказался категорически, но после получаса уговоров заломил такую цену, что пришлось бы открывать сундук с деньгами.
– Дозвольте, вашбродие, – не выдержал Семидверный, – я поторгуюсь!
– Валяй! – Ревин махнул рукой.
Не долго думая, Семидверный сгреб дьяка за грудки и смазал по физиономии волосатым кулачищем. Аргумент оказался настолько убедительным, что цена сразу упала впятеро.
– Отставить, урядник! Будет вам…
– Жаль, – Семидверный поскреб костяшки. – Можно было бы еще поторговаться…
Дорога вилась серой змеей. Огибая кручи, петляла меж камней, переползала звонкие речушки. За спиной остался день пути и беспокойная ночь, проведенная под открытым небом. Спали вполглаза в обнимку с оружием, а едва забрезжил свет, тронулись в путь.
Некоторое время отряд сопровождал казачий разъезд, встреченный по дороге. Старшой с нашивками хорунжего порассказывал, что по слухам ходит в этих краях большая, до сотни сабель, банда. Учиняют резню, грабят обозы, угоняют скот. А после, одним им ведомыми тропами, рассыпаются по неисчислимым пещерам и ущельям, оборачиваются мирными крестьянами в деревнях, уходя от возмездия карательных экспедиций, как вода сквозь пальцы.
Мурмылев, сидевший рядом с кучером, нервно поежился, услыхав такие известия, расстегнул застежку кобуры.
– Как по-вашему, – спросил он Ревина, когда казачий разъезд со свистом и улюлюканьем унесся прочь, – следует нам ожидать нападения?
– Нападения следует ожидать всегда, – пожал плечами Ревин. – Уж коли угораздило случиться войне…
– Тем удивительнее ваше спокойствие… При таком уклончивом ответе…
– Помилуйте, капитан! Откуда же я могу знать наверняка?… У вас были кампании за плечами?
Мурмылев вздохнул и покачал головой.
– Нет. Врать не стану… Постреливать приходилось, но на войне впервые.
– Хорошо, – кивнул Ревин.
– Что хорошо?
– Что не стали врать, и что приходилось постреливать. Да не переживайте вы так! Два десятка казаков это не такая легкая добыча! Верно, Семидверный?
– Эт точно! – отозвался урядник. – Эт не булки с маком!…
Мурмылев успокоился, но не надолго.
Примчался дозорный, круто вывернув удила, осадил коня.
– Ваше благородие! Засекли верховых числом до пяти! Под ружейный выстрел не подходят, идут следом. Дозвольте пугануть?
– Отставить! От кареты ни на шаг!… Наддать ходу!
Кучер стеганул упряжную двойку, но каменистая почва разгон держать не позволяла, того гляди, колеса отвалятся. Позади, то и дело, мелькали башибузуки, джигитующие на горячих арабцах. Оторваться от них нечего было и думать.
Дорога лежала посреди долины, что с каждой верстой все более сужалась к ущелью. На полевой трехверстке место так и называлось: "бутылка". Лучшего места для засады, чем узкая горловина прохода, и желать не надо. Утешало то, что там всегда стоял российский кордон.
Слабый порыв ветра донес раскатистые отзвуки грома, словно из-за горизонта надвигалась туча.
– Вы слышали? – насторожился Мурмылев. – Похоже, гроза?
– Только на небе ни облачка, – Семидверный имел свое представление о природе эха. – А на счет грозы, это вы верно…
– Стреляют, кажись! – привстал в стременах один из казаков.
– И бахает что-то!…
– Пушки! – подсказал Дураков.
Ревин выслал вперед дозор, велев ни в какие оказии не ввязываться, а только разведать, что за канонада такая впереди.
С каждой пройденной верстой чашеобразный дол сходился к узкому изломанному проходу, а пологие травянистые холмы вырастали в каменистые кручи. Утомленные переходом лошади тянулись к поблескивающей кое-где воде – жалким остаткам пересыхающего летом ручья.
Казаки тревожно поглядывали назад. Следом, уже не таясь, вышагивало десятка три турецких всадников, и с каждой минутой их все прибывало и прибывало. Башибузуки не стреляли, не пытались обойти с боков, просто двигались следом, будто подталкивая отряд к горлышку.
– Ходу! Ходу! – понукал кучера Мурмылев.
Капитан поминутно привставал на козлах и размахивал револьвером.
– Вы ба того, ваше благородие, – не выдержал Семидверный, – поаккуратнее! Пальнете еще, не приведи господь…
На взмыленных лошадях примчались дозорные. Один зажимал рукой кровоточащий бок, другой баюкал простреленную руку.
– Стой! Нельзя туда!…
Раненые поведали, что застава перебита, а проход завалило камнями – взрывали, видать, порохом. На кордоне теперь засели турки, сколько их – не известно, а только на подступах простреливается каждая сажень и укрыться негде, "чисто бульвар".
Ревин велел остановиться. Встали и идущие позади башибузуки. Уже не отряд – целая орда в полторы сотни сабель перегородила долину от края до края. Ревин рассматривал противника в бинокль. Многие всадники вместо более привычных местному населению фесок носили черные бараньи шапки, за что получили прозвище "карапапахи". Азербайджанцы, осетины, чечены мусульманской веры изъявили желание принять подданство турецкого султана из-за военных репрессий на Кавказе. Их не держали. Но, даже покинув "оскверненную гяурами землю", они продолжали тревожить набегами приграничные районы, разоряли поселения молокан и духоборов. Наивно полагать, что причиной тому служила священная война. Просто занимались они тем, чем привыкли: резали, грабили, жгли. Другого не умели.
– Вот так попали мы! – протянул кто-то. – Меж молотом и наковальней…
Ревин медлил, приказов никаких не отдавал, и внешне его состояние походило бы на замешательсто, если бы он не излучал собой полнейшее спокойствие.
– Я так понимаю, ротмистр, у нас два пути, – тревожно проговорил Мурмылев, – либо вперед, либо назад… И я все же склоняюсь к тому, чтобы вперед, через кордон… Попытать счастья… Ну, не молчите же вы!…
– Глядите-ка, хлопцы! Парламентеры!…
От воющей, сыплющей проклятиями оравы отделились трое всадников и неторопливо порысили навстречу казакам. Передний размахивал белой тряпицей.
– Не стрелять! – предупредил Ревин.
Когда делегация приблизилась, удивленным взорам предстал не кто-нибудь, а генерал Алмазов собственной персоной, малость помятый, но держащийся с подчеркнутым достоинством, будто не в плену он, а на параде. Алмазов обдал Ревина ядовитым прищуром и гаркнул:
– Здорово, казачки!
Держа руки на карабинах, те нестройно ответили на приветствие, настороженно косясь на двоих рослых, хищно зыркающих по сторонам, бородачей за спиной генерала.
– Как служба?
Обстановка имела мало общего со строевым смотром, поэтому вопрос повис в воздухе. Но по-другому разговаривать с солдатами Алмазов не умел.
– Ничего себе служба, – за всех ответил Семидверный. – Идеть…
– Гм… Ну, вот что, ребятки… Сдавайте-ка оружие!… Не то поляжете здесь все до одного…
– Эвона, – протянул Дураков, – отвоевались…
– Цыть! – Семидверный показал горнисту кулак. – Ишь, удумали!…
– Я повторяю, урядник! – Алмазов возвысил голос. – Сдать оружие, спешиться! Это приказ!
– У нас есть командир… Пущай он приказывает!…
– Ревин, – генерал выплюнул последнее слово, – за глупость и ротозейство мною от командования отстранен и будет отдан под суд!
– Уж не под суд ли турецкого султана? – усмехнулся Ревин.
– Вы забываетесь, ротмистр!…
– Нет, – Ревин покачал головой. – Ни на одну секунду. Приказ о сдаче боеспособного подразделения исполнен не будет!
– Перед вами – генерал! – Алмазов выпятил челюсть.
– Передо мной изменник и трус! И по законам военного времени я могу вас пристрелить на месте.
– Что?…
Алмазов поперхнулся воздухом и, поймав на себе хмурые взгляды казаков, побледнел.
– Я здесь, чтобы спасти ваши жизни! Как вы не понимаете? Там – полтораста головорезов, – забормотал он. – Это бессмысленно!…
– Довольно! – прервал генерала Ревин. – Возвращайтесь, – обратился он к двоим башибузукам произнес по-турецки, – и передайте мои условия. Вы выдвигаетесь навстречу пешим строем, без оружия, держа руки на виду. В этом случае вам сохранят жизнь.
Те некоторое время удивленно таращились на Ревина, переглянулись и зашлись в приступе недоброго хохота. Бородатые, в шрамах от рубок, но не старые, они чувствовали свою силу и вели себя уверенно.
– Мы понимаем твой поганый язык, гяур! – один из парламентеров оскалил крупные белые зубы. – Через час, ты будешь на нем молить о смерти!
– Ты тоже понимаешь по-русски? – поинтересовался Ревин у второго.
– Лучше тебя!…
Грохнул выстрел. Первый абрек повалился на бок. Посредине его лба образовалось аккуратное пулевое отверстие. Ревин навел дымящийся револьвер на второго парламентера, негромко произнес:
– Для того чтобы передать мои слова достаточно одного из вас. Проваливай!
Бородач бешено сверкнул глазами и, ни слова не говоря, поскакал прочь. Следом потянулась лошадь, волоча мертвого седока, застрявшего ногой в стремени.
– Да вы же сумасшедший! – Алмазов сорвался на фальцет.
– Я вас не задерживаю, генерал! Вы можете убираться хоть обратно к туркам, хоть к дьяволу!… Слушай меня все! Вперед не соваться, держать рубеж! Не давать обступить с боков!… Семидверный, вы поняли?
– Точно так!
– Казаки! – закричал Ревин. – Я вам не врал никогда! Делай, как я сказал, и мы победим! Верите мне?
– Верим! Верим! – загудели со всех сторон. – Ну-ка, братцы, наляжем!…
Ветер донес эхо горна. И тотчас серая орава турецкой конницы колыхнулась и хлынула волной.
– Нас просто сметут, – покачал головой Мурмылев.
– Давай! – Ревин махнул двум казакам, отиравшимся подле кареты.
Плашмя, подняв клубы пыли, ухнула наземь задняя стенка, явив миру шестиствольную картечницу Барановского, укрепленную внутри на треноге, и инженера Чупсового, изготовленного стрелять.
На самом деле вольноопределяющийся инженер никуда уезжать не собирался. Он проделал с казаками весь нелегкий путь по просьбе Ревина, туда – открыто на телеге, и обратно, тайно, схоронившись в карете. С собой у инженера имелся запас воды и провизии, а для отправления естественных надобностей в днище проделали дыру. О "сюрпризе в ящике" знали немногие, – Семидверный и еще пара казаков, помогавших оборудовать передвижное стрелковое гнездо. Ревин надеялся, что в мире, где слухи разлетаются с быстротой хорошего скакуна, денежный сундук притянет башибузуков, как магнит железную стружку. Так оно и случилось. Вот только на "улов" в полтораста сабель никто, конечно, не рассчитывал.
Картечница ударила в упор, когда до сотрясавшей землю лавины всадников оставалось подать рукой.
Некоторое время назад английский инженер по фамилии Гатлинг придумал прикрепить вокруг обыкновенного бревна шесть винтовочных стволов и приладил к своей конструкции предельно простой механизм заряжания, приводимый в действие вращением рукояти. Из-за этой рукояти изобретение, ставшее прообразом картечницы, и получило прозвище "мясорубка Гатлинга". Те несчастные, кому оказалось попасть под огонь "мясорубки", открыли в ее названии иной зловещий смысл. Поток в три-четыре сотни выстрелов за минуту перемалывал плоть не хуже железных шнеков.
Передний строй турок превратился в решето, тела людей и лошадей соприкасались с землей уже будучи кровавой трухой. Винтовочные, большой пробивной силы пули прошивали навылет, разили дальше, прокалывая человеческую массу подобно острым шампурам, рикошетили от отвесных стен. Укрыться от свинцового дождя в узком ущелье было невозможно. Задние, не успев поворотить лошадей, летели кубарем, множа груду мертвых тел.
На мгновение разящий грохот скорострелки смолк, то меняли опустошенный патронный ящик, и вновь раздался, подхваченный эхом. Патронов инженер не жалел. Комплект в две тысячи винтовочных выстрелов тайно позаимствовали из обоза, обставив оное обстоятельство, как очередной ночной набег.
Уцелевшие поворотили назад, спасаясь бегством, но тщетно. Пули били в спину, косили свой кровавый урожай.
Лишь опустошив второй ящик, картечница замолчала. Стрелок отер закопченный лоб, смахнул пот, заливавший глаза. Над обагренной землей слался дым, окутывая груды тел. В тишине стали слышны стоны раненых, хрип лошадей, сливавшиеся в один предсмертный вой.
– На конь! – заорал Ревин и взлетел в седло, не касаясь стремян.
Вжикнули покинувшие ножны шашки.
Но рубиться оказалось не с кем. Немногие выжившие пытались совладать с обезумевшими лошадьми, натыкающимися на стены и бестолково сбивающимися в кучи. Сопротивления никто не оказывал, залп скорострелки оказал чрезвычайно сильный психологический эффект. Казаки и сами старались не глядеть вниз, туда, где под скользящими копытами хрустело и хлюпало.
– Эвона! – воскликнул кто-то. – Турчонок!…
Из-под конских трупов вытаскивали нечто помятое и испуганно всхлипывающее. Турчонок размазывал по чумазому личику слезы и таращился на косматых казаков огромными черными глазищами.
– Шо, хлопчик? Заблудывсь?
Подъехал Ревин, рассматривал, склонив голову, находку.
– Ваше благородие, подывытесь, якой собачий сын!…
– Это не сын, – приподнял бровь Ревин. – Это наоборот…
Он перегнулся с седла и стащил с турчонка бешмет, из-под которого рассыпалась, притянув изумленные взгляды, волна русых волос.
– Эх, сударыня! – вздохнул Ревин. – Отчего же вы не послушали меня?
Девушка взглянула на русского офицера и попятилась. В памяти всплыло знакомое лицо.
– Шайтан! – только и выдохнула Айва, дочь бывшего коменданта крепости Ардаган.
И осела наземь без чувств.
У кареты, прямо под дымящимися стволами картечницы, курил Чупсовой, уставившись куда-то за горизонт. Кто-то из казаков заботливо сунул ему фляжку:
– На-ко, глотни…
С другой стороны, привалился спиной к колесу генерал Алмазов и икал в платочек. Желудок генерала не вынес потрясений и сделался слаб в оба конца. От этого Алмазов был бледен и кисл.
– Вы теперь герой, ротмистр, – окликнул он проезжавшего мимо Ревина. – Да… Вы, верно, меня презираете? Что ж… Я и сам себя презираю. Но хотел бы я знать, черт вас побери, – генерал сорвался на фальцет, – чтобы вы сделали на моем месте, случись все вот так? Что?
– Застрелился бы, – не повернув головы, ответил Ревин.