— Не бросай меня, — попросил Алесь. — Давай доведем дело до конца. Ну должны мы обязательно финишировать первыми. У нас получится.
— Даже не знаю, — нерешительно ответила она. — Ты сам сказал, что будто заглядывал в чужое окно на высший свет. Вот так и теперь. Только это не тот свет. И окно должно быть не чужим, а своим, открытым. Тогда и подглядывать не нужно. А вообще-то свет находится внутри самого тебя. По крайней мере, должен там быть. Если его нет, иссяк — останутся лишь одни чужие окна.
— Я тебя понимаю. А этому тебя бабушка научила?
— Почему — бабушка?
— Ну-у… так мне кажется. Крестила-то тебя наверняка она.
— Верно. Но и другие учителя были.
Катя остановилась возле клумбы, любуясь тюльпанами. Потом продолжила разговор:
— Например дядя, но он сейчас далеко. У меня вообще богатая семья. В том смысле, что богата разнообразием. Все любят друг друга, много говорят, даже кричат, но никто никого не слышит и не понимает. А сказать ведь есть что — каждому. Надо только притихнуть и сосредоточиться на главном. У бабушки, пожалуй, это получается лучше всего. Потому что она ближе всех к этому самому «высшему свету». Не к тому, а именно к высшему. Ну, ты меня понимаешь.
— Ага, — сказал Алесь. — Хотя это очень тонкая материя. Не для телезрителей, — он покосился на Оператора. — А ты, наверное, от каждого из своей семьи что-то приобрела? Из богатства.
— Любовь к книгам — точно от папы, — улыбнулась Катя. — А от дедушки — аналитический склад ума, он физик. Мама всегда весёлая и добрая. Про бабушку ты уже знаешь. Сестра вот только капризная и лживая, но я её всё равно люблю. Как и Мусю, моего лабрадора. Чего-то я совсем разоткровенничалась… — добавила она смущенно.
— И это хорошо, — сказал Алесь. — А когда ты меня со всеми с ними познакомишь?
Катя посмотрела на него и вдруг решилась:
— Да можно прямо сейчас.
Алесь полез к клумбе, стал рвать цветы, не обращая внимания на возмущенные окрики. Вернулся с большим букетом.
— Это не только для тебя, — сказал он. — Но для бабушки и мамы.
В кафетерии Телецентра сидели за столиком Продюсер, Режиссёр и Шоумен. К ним то и дело кто-то подходил, здоровался, бросал несколько фраз и растворялся, как рафинад в стакане.
— Меня уже тошнит от всех этих сладких морд, — неожиданно сказал Продюсер, придавливая ложечкой пакетик зелёного чая в чашке.
Режиссёр внимательно посмотрел на него.
— Ты, часом, не заболел? — спросил он. — Выглядишь скверно.
— А я всегда скверно себя тут чувствую.
— Почему?
За Продюсера ответил Шоумен:
— Ещё бы! Сколько здесь электроники напихано. Одних кабелей несколько километров. И кобелей, — добавил он, сам засмеявшись своей шутке. — Электромагнитные и психосексуальные излучения, брат.
— Нет, не только поэтому, — сказал Продюсер. — И даже совсем по-другому. Не там строили.
Никто за столиком его слов не понял, а он не счел нужным объяснять.
— Давайте решать, — произнёс Режиссёр. — Кого к вечеру в этом марафоне будем выводить на первое место? От Яны и Париса телезрители уже стали уставать.
Он сам со своими отечными глазами выглядел далеко не лучшим образом. Глотал какие-то таблетки и запивал соком. Один Шоумен смотрелся румяным яблоком. Правда, он был действительно нарумянен и напомажен, даже брови подкрашены. И, как человек без комплексов, высказался здраво:
— Надо перетасовать колоду. А от некоторых пар вообще избавиться, вывести за скобки. Например от этих амёб — Веры и Анджея.
— Нельзя, это — джокеры, — подхватил картёжную терминологию Режиссёр. — У них тоже сюрприз готовится. Вечером объявим.
— Ну тогда — от этих… Кати и Алеся.
— Нет, — сказал на сей раз Продюсер. — Их нужно передвинуть на девятое-десятое место. И вообще, все останутся до конца, до самого финиша. Из игры не выходят. Даже без козырей.
У Режиссёра затренькал сотовый. Он вытащил его из кармана, послушал, затем усмехнулся и сунул обратно.
— Не все останутся, — весело сказал он. — Тут ты ошибся. Наши роликовые фигуристы так увлеклись, так хотели блеснуть, что бедная Полина сломала ножку. Налетела на какой-то дуб. Сейчас уже в больнице.
— Пошли в палату цветы, — отозвался Продюсер. — Как можно больше.
— Я сам поеду, — вставил Шоумен. — А что если её с загипсованной ногой всё-таки вытащить на сцену? Это будет классно.
— Поговори с врачами, — кивнул Продюсер. — Если разрешат — вытаскивайте.
— Да даже если не разрешат — я её всё равно привезу. Но меня больше всего Аслан беспокоит, дикий он какой-то, — пожаловался Шоумен. — И Ребекка с Васей. У них там вроде бы какой-то конфликт зреет. Чуть ли не на национальной почве. А всё из-за войны в Ливане.
— А Вася — он что, араб? — снова усмехнулся Режиссёр. — Просто шумихи сейчас вокруг этой войны много, вот его малость и занесло. Не волнуйся, профилактическую беседу с ним уже провели. Будет как шелковый. Уже как шоколадный заяц.
— Ребекку потихоньку подтягивайте к первому месту, — сказал Продюсер, вертя в руках мундштук. — А там поглядим. Я ещё не решил окончательно.
— Ну и правильно, — кивнул Режиссёр. — В конце концов, глубоко плевать, кто придет первым. Это не вопрос. Вопрос в том, чтобы сделать проект серийным. А пары все одинаковы, на одно лицо.
— У них и лица-то нет, — хохотнул Шоумен, пожимая кому-то руку. — Так, маски.
— А у тебя есть? — поморщился Продюсер, словно от зубной боли. — Ты когда-нибудь грим смываешь или так и спишь в нём? Знаешь, у человека с возрастом всё внутреннее на рожу выползает. В молодости об этом не задумываешься, а в старости уже поздно. Не спрячешь.
— Ты о чём? — насторожился Шоумен. — О болезнях? Так я здоров. Анализы такие, что позавидуешь.
Продюсер махнул рукой, как на бестолкового.
— Здесь нет здоровых, — сумрачно сказал он, глядя сквозь своих собеседников. — Да и там тоже, — и снова махнул рукой в сторону окна. — Я где-то вычитал, что Останкино построено на том месте, где когда-то было старое кладбище.
Шоумен хмыкнул. Режиссёр осторожно заметил:
— У нас в России, где ни копни, — всюду кладбище. А ежели нет, то непременно будет.
— А это было особенное кладбище, — продолжил Продюсер. — На нём хоронили только самоубийц. Удавленников и прочих. Второй вечер об этом думаю. Отеческие гробы.
С этими словами он встал и пошёл к выходу.