- Паук... Да нет же, краб бежит по потолку! - с ужасом закричал я.
- Замолчи, негодник! - рявкнул дядюшка Квансюис.
Существо быстро потеряло свои очертания, только и осталось, что струйка дыма под потолком, но я видел, как по лицам дядюшки и господина Финхаера струились крупные капли пота.
- Я же вам говорил, Финхаер... тексты древних мудрецов никогда не лгут!
- Она исчезла, - пробормотал Финхаер.
- Это была только ее тень, но теперь-то я знаю...
Он не сказал, что именно он знает, а господин Финхаер не задал ни единого вопроса.
На следующий день лаборатория была замкнута на ключ, а я получил в подарок мех. Этот дар большого удовольствия мне не доставил, и я тут же продал его за восемь су лудильщику.
Дядюшка Квансюис очень любил меня; он ценил и даже, наверное, переоценивал значение тех мелких услуг, которые я ему оказывал.
Ему было трудно ходить - у него болела левая нога, и много позже я узнал, что он страдал плоскостопием, - потому мне приходилось сопровождать его во время редких и коротких прогулок. Он всей своей тяжестью опирался на мое плечо, а переходя улицы и площади, не отрывал взгляда от земли, словно слепой, бредущий за поводырем. Во время прогулок он рассуждал на разные ученые и полезные темы, но я, к сожалению, забыл, о чем он говорил.
Некоторое время спустя после закрытия лаборатории и продажи меха он попросил меня пойти с ним в город. Я согласился с удовольствием, ибо эта прогулка освобождала меня от школы на целых полдня; к тому же просьба дядюшки Квансюиса была приказом для моих родителей, которые только и жили надеждой на будущее наследство.
В тот день наш древний и суровый город закутался в туман; моросил мелкий дождь, и капли его, словно мышиные коготки, стучали по зеленому полотнищу громадного зонта, который я держал над нашими головами.
Мы шли по мрачным улицам вдоль прачечных, перешагивая через ручьи, вздувшиеся от мыльной мутной воды.
- Подумать только, - шептал мой дядюшка, - ведь эти мостовые, от которых у нас болят ноги, звенели под копытами лошадей Карла V и его верного Геца фон Берлихингена! Башни уже давно обратились в прах и пепел, а плиты мостовых остались. Запомни этот урок, мой мальчик, и знай: все, что близко к земле, живет долго, а то, что устремляется в небеса, обречено на гибель и забвение.
Недалеко от Граувпорте он остановился, чтобы передохнуть, и принялся внимательно рассматривать облезлые фасады домов.
- А где дом сестер Шутс? - спросил он у разносчика хлеба.
Тот перестал насвистывать веселую джигу - единственное утешение в его скучной работе.
- Вон тот дом с тремя гнусными мордами над дверью. Но те, что живут в доме, еще гнусней.
После нашего звонка дверь приоткрылась, и в щель высунулся красный нос.
- Я желаю поговорить с сестрами Шутс, - произнес мой дядюшка, вежливо приподняв шляпу.
- Со всеми тремя? - полюбопытствовал красный нос.
- Конечно.
Нас впустили в широкую, как улица, и темную, словно кузница, прихожую, в которой тотчас возникли три мрачные тени.
- Если вы продаете что-нибудь... - прогнусавили хором три голоса.
- Напротив, я хочу купить кое-что принадлежавшее славному, но, увы, давно почившему конюшему Шутсу, - добродушно сказал мой дядюшка.
Три грязных совиных головы вынырнули из мрака.
- Ну что ж, можно потолковать, - вновь заговорили они хором, - хотя мы и не расположены продавать что бы там ни было.
Я стоял у двери, борясь с тошнотой, ибо весь коридор провонял прогорклым салом и луком, и не расслышал слов, которые дядюшка произнес тихо и скороговоркой.
- Входите, - произнесли сестры хором, - а молодой человек пускай подождет в гостиной.
Я провел долгий час в крохотной комнатушке с высоченным сводчатым окном, стекла которого представляли собой какой-то варварский почерневший витраж. В комнате стояли тростниковое кресло, прялка из темного дерева да красная от ржавчины печка.
За это время я раздавил семь тараканов, цепочкой шествовавших по голубым плиткам пола, но так и не смог достать тех, что ползали вокруг треснувшего зеркала, которое поблескивало в полумраке, словно гнилая болотная вода.
Когда дядюшка Квансюис вернулся, его лицо было красным, будто он долго просидел около раскаленной кухонной печи; три черных тени с совиными головами шли следом и визгливо благодарили его.
Очутившись на улице, дядюшка обернулся к фасаду с тремя масками, и его лицо стало злым и презрительным.
- Ведьмы!.. Дьявольские отродья, - проворчал он.
Он протянул мне пакет, завернутый в жесткую серую бумагу.
- Неси с осторожностью, малыш, это довольно тяжелая вещь.
Пакет и вправду был очень тяжел, и бечевка всю дорогу резала мне пальцы.
Мой дядюшка проводил меня до дому, ибо, как уверяла Элоди, то был день святого праздника, когда мы обычно ели вафли с маслом и пили шоколад из голубых и розовых кружек.
Против обычая, дядюшка Квансюис был молчалив, он ел неохотно, но в его глазах плясал радостный огонек.
Элоди мазала маслом дымящиеся вафли и поливала их кремом, который застывал, образуя квадратики; вдруг она яростно вскинула голову.
- В доме опять завелись крысы, - проворчала она, - вы слышите, как возятся эти проклятущие обжоры!
Я в ужасе оттолкнул тарелку, услышав вдруг шорох рвущейся бумаги.
- Никак не могу понять, откуда доносится их противная возня, - сказала она, бросая взгляды в сторону кухни.
Шорох доносился с десертного столика, на который обычно складывали ненужные предметы. Но сегодня столик был пуст, на нем не было ничего, кроме пакета из серой бумаги.
Я хотел было заговорить, но заметил, что глаза дядюшки в упор смотрели на меня, - они были красноречивы, и в них можно было прочесть настойчивую мольбу о молчании.
Я промолчал, и Элоди больше ничего не сказала.
Но я знал, что шорох доносился из пакета, и даже видел...
Что-то живое находилось в бумаге, обвязанной бечевкой, и это что-то пыталось освободиться с помощью когтей или зубов.
Начиная с того дня дядюшка и его друзья собирались каждый вечер, меня же стали пускать в свое общество редко. Они часами вели серьезные беседы, словно забыв о радостях жизни.