— Если стоишь на своем месте, почувствуешь. Правильно. А если пассажир долго мнется у рампы, что нужно сделать?
— Подойти, спросить…
— Вежливо спросить, ненастырно и дружелюбно. А не гав-гав. Ну, инструкцию ты читала. А вот еще, Попова! Предположим, машинист попался лопух. Двери в последнем вагоне открыты, а он уже рванул. И у пассажира плечо наполовину висит наружу. Ага, пока вы в центральном зале болтается! Где же этот пассажир свое плечо потеряет?
— При входе в тоннель, — еле слышно выдохнула Попова.
— Вот именно, — громко обрадовалась взаимопониманию Кияткина. — Дальше он поедет уже без плеча. И моя Попова не здесь будет тогда сидеть, а совсем в другом месте, где никому «нехота». А какая-то семья получит ни за что ни про что инвалида. Чья-то жизнь рухнет! Ты это понимаешь, Попова?
Попова сглотнула с усилием, шевельнула губами.
— Не надо ничего говорить, — остановила Кияткина. — Быстрые слова — с языка, не с сердца. Ты иди сейчас отдыхай, думай. Иди, иди…
— Я же сегодня до пяти, — напомнила Попова.
— Куда ты такая годишься? Нет, я тебя на сегодня лишаю этого удовольствия — работать. Снимаю с поста. Я уж замену вызвала. Для первого раза — так. А дальше посмотрим, в ночь потом отработаешь.
— Вера Петровна, я… — Глаза Поповой набухали слезами.
— Иди, иди. В кино там, куда.
Попова тихонько вышла, прикрыв за собою дверь. И сразу стало слышно, как побежала по коридору.
— В туалет, — констатировала Кияткина. — Хорошее место на все случаи жизни, поскольку специальной ревальни нет. Или — ревельни? Не знаешь, как и сказать. Хижняка надо спросить, этот знает. Слыхала? Скоро получит комнату, сегодня внесли в список. Ну, Мурашкин за него сражался, как лев. Даже не ожидала…
Светлана сидела молча, будто не слышала.
— А этой девчонке, Поповой, — сказала Вера Петровна весело, не дождавшись ответа, — мы все-таки привьем если не сознательную любовь, то хоть бессознательный автоматизм. Для начала тоже годится. Как ты считаешь?
— Не знаю, — сказала Светлана. — Вон у меня Зубкова — как автомат, никто без пропуска не пройдет, обнюхает каждого, чуть чего — сразу в пикет, на эскалатор в час пик у ней резво скачут, как блохи. А иной раз думаешь — лучше бы сломалась, чем такой автомат. Родной маме не улыбнется.
— Зубкова власть любит, — засмеялась Кияткина. — При контроле, как при портфеле. А где власть — какая улыбка?
— И начальник потом не знает, куда глаза девать перед пассажиром. Извиняешься, извиняешься…
— Воспитывай, на то и начальник, — засмеялась Кияткина. — А раз плохо воспитываешь, не ленись извиняться. Я вон тоже вчера извинялась, хоть не за что…
Вера Петровна утром только вошла в кабинет, пассажир влетает. Красивый! Будто Жерар Филип. А зол! Аж огонь из ноздрей. Почему один эскалатор на спуск?! Его жене все пуговицы пообрывали! Он сейчас куда угодно напишет! И ведь в таком состоянии ему не втолкуешь, что основной поток сейчас вверх и нельзя иначе спланировать. Кричит. Чего делать?
А красивый. Прямо Жерар Филип. И все на нем исключительно — костюмчик, шляпа.
Нет, мешает что-то. А что — не понять. Орет. По существу — прав. Жену-то оборвали. Пассажирам какое дело, что так построили? Надо было вперед глядеть. Он сейчас напишет!
А красив, черт. Но что-то мешает, определенно. Ботинки. Шляпа. Костюмчик.
Вера Петровна еще и сама не сообразила до конца, а уже услышала свой веселый и ровный голос: «Если б к этому костюму бордовый галстук…» — «Галстук? Какой галстук?»
Обмерла — ну сейчас взорвется. А как иначе? Сбить надо.
«Бордовый? — запнулся, глянул себе на грудь. И покраснел вдруг. — Гм. Вы так думаете? А, черт, действительно. Бордовый! Простите…»
Ах ты миленький. Жерарчик. Филипчик. Совсем еще, оказывается, мальчик. И так важно: галстук, пуговки.
«Ничего, пожалуйста, — сказала начальник станции, улыбаясь дружелюбно и с пониманием. — Хорошо, что вы к нам зашли, мы все учтем. Но тут — только бордовый, поверьте женщине». — «Действительно. Очень вам благодарен».
И уже не помнит, зачем пришел и чего хотел. Удалился тихий и вежливый…
— Кто уж тут извинился, но поладили, — засмеялась Кияткина. — Жена, правда, будет недовольна. Пуговицы ей оборвали. И галстук не тот мужу привесила. Но зато мы без жалобы, из соревнованья не вылетели, можем работать дальше. Чего еще?
— Я сегодня у бабушки ночевала… — сообщила Светлана.
— Значит, мягко у бабушки, — легко сказала Вера Петровна. — Не впервой ты у ней ночуешь.
— От Гущина я ушла. Совсем.
— Больно быстро, Света, ушла, — помолчав, сказала Кияткина. — Трех лет еще не живете, и уже ушла. Забыла, как была влюблена? Без крыльев ходила по стенке.
— Не хожу больше, — сказала Светлана.
— Вот двадцать лет проживете, тогда скажешь. А у вас еще так, притирка. Думаешь, другим людям просто — человек с человеком? В каждой избушке свои игрушки, тут торопиться не надо.
— Не в каждой, — сказала Светлана. — У нас дома игрушек никаких нету, я ж вижу. Двадцать четыре года вижу. Я думала — и мы с Андреем так будем, чтоб на всю жизнь.
— И будете…
— Нет, уже не будем.
— Не знаю, что там у вас с Гущиным вышло, — осторожно сказала Вера Петровка. — И не спрашиваю. А то расскажешь, а потом пожалеешь. Нет хуже — потом жалеть, что сказала. Или завтра помиритесь, а мне как на вас глядеть? Тоже сплошь бывает…
— А ведь вам, Вера Петровна, Андрей тоже не нравится.
— А почему — тоже?
— Он папе с самого начала не нравился, я же чувствовала. Папа, правда, старался не показать…
Светлана как-то пристала: «Пап, почему? Ты же его не знаешь!» А отец глупость какую-то рассказал. Был машинист Мухаммедов. И Гущин с ним когда-то ездил помощником, еще до института. Они едут. А в тоннеле обходчик идет. Гущин крикнул: «Обходчик!» Мухаммедов как даст «петуха», подковал четыре вагона, сбил график. Его — в помощники на три месяца. Потом вовсе ушел из метро. «Ну и что?»-засмеялась Светлана. «А то, что твой Андрей крикнул: «Человек!» И Мухаммедов тормознул экстренным. А уж потом, при разборе, Гущин сказал, что он крикнул: «Обходчик!» — «Да не все ли равно?» — рассердилась Светлана. «Две большие разницы, — отец усмехнулся. — Обходчик знает, куда идет, как, зачем, а человек — может, посторонний, пассажир, может — вовсе на рельсах. Могла бы уже разбираться». — «Ты-то откуда знаешь, кто что кричал?» — «Я Мухаммедова знаю, он не соврет». Светлана тогда ужасно обиделась за Андрея. Сказала: «Ты, папка, глупость какую рассказываешь! Как на собрании, честное слово». — «А я и на собрании только то, что думаю, говорю, — усмехнулся отец. — Хорошо, если глупость. Ты же сама пристала…»
— Перед самой свадьбой вдруг спрашивает: «А он тебе позарез нужен, дочка?» Я прямо расхохоталась. «Позарез», — говорю. «Ну, значит ― все в порядке». И больше мы с ним никогда об Андрее не говорили. Вчера вот только. И то — не о нас.
— А с мамой?
— Мама иной раз скажет чего-нибудь. Но папка ей сразу: «Ксана, не вмешивайся. Разберутся». Мама и замолчит. С бабушкой говорила, раньше. Ей все рассказывала, какой Андрей прекрасный…
— Видный мужик, — кивнула Кияткина. — Тебя, по-моему, любит.
— Любит. Он и зеркало любит, чтобы глядеться. А я хотела — как мама с папой…