— «Карандаши» доконали сегодня. Сам идет, как мороженый, а за ним портфель еще волочится, на полметра сзади…
Утренний пик резко делится для машинистов. С семи до восьми пятнадцати рабочие, в основном, едут. Эти скачут в вагон, как семечки, тесно стоят друг к дружке, и еще могут поджаться, коль надо. А с восьми пятнадцати густо идут «карандаши». Ступают, даже и торопясь, вальяжно, папками еще занимают место, портфелями. Каждый вроде остерегает свое пространство и блюдет интервал между собой и другими. Эти не умеют тесно поджаться, задерживают посадку, когда график самый тяжелый, состав составу нюхает под хвостом.
— Задавили «карандаши»! В мыле вылетел к обороту, а Гущин стоит: «Тридцать секунд привез!» — «Где же, говорю, тридцать? Вот часы, вот расписание: двадцать секунд». Как статуй глянул: «Иди, тридцать пять секунд!» Весь разговор. В формуляр еще записал…
— А ты не опаздывай.
— Сколько ж тут сидеть? У меня смена кончилась.
— У всех давно кончилась, а расстаться никак не можем.
— Голован-то сгорел!
— Как сгорел?
— Ты не знаешь? Комаров-младший донесение подал Шалаю. Проезд.
— Не донесение, а донос…
— Свечкарь, ты у кого сейчас в группе?
— У Силаньева.
— Ха, тебе-то что…
Разговор, хоть и необязательный, все вокруг работы. Место, впрочем, еще рабочее — зал заседаний. А Хижняк как-то опыт себе поставил в метро. Ставить тем более ничего было не надо, только уши торчком — подсаживался в вагонах к парочкам, слушал, о чем толкуют..
Женщина молодая, глаза — как вишни, раскраснелась лицом. «Я уж его просила — милый, пожалуйста, ты же можешь…» Спутник ее — уже пожилой, в благородных сединах, взгляд — страдающий от сочувствия. Отец? Вроде похож. Нет, не очень. Свекор? «Хочешь, на колени, говорю, встану…» Он слегка пожимает ей локоть — мол, не надо так, перемелется. А она к нему всем лицом, и глаза — как вишни: «Одна надежда на вас, Евгений Васильевич! Если вы сами не поедете в министерство, то проект пропал…» Вот тебе и свекор.
Из ста пар, которые Хижняк себе выбрал, — очень разного возраста, очень счастливого вида и очень понурого, — восемьдесят две говорили о работе, и с такой страстной горячностью, до какой остальным восемнадцати, занятым выяснением отношений сугубо личных, еще тянуться и тянуться. Эта пропорция Хижинка поразила, всем потом рассказывал. Мысль не новая, но волнует. Отними у современного человека жену, детей, дом — зубы стиснет, живет. Отними работу, глядь — помер.
— Ты с каким давлением в пневмосистеме вышел?
— Вроде с нормальным…
— И прихватило на втором перегоне? Не, быть не может. Машину надо проверить.
— Чего ж теперь Голован?
— Федьку потряс за грудки, а талон отобрали.
— Жди, значит, в депо перемен…
Машинист-инструктор Гущин появился в дверях. Никто на него особо внимания не обратил, были в зале еще инструкторы.
Гущин взошел на трибуну:
— Начнем, товарищи! Начальник занят пока, Матвеев задерживается, повестка известная — подведение итогов за месяц…
— Ого, уже дождались, — хмыкнул кто-то сзади.
— А ты чего хотел?
Гущин с лицом спокойным и ясным переждал, пока станет тихо.
— Начнем с малого. Диспетчера опять жалуются. Не ценим работу диспетчера! Машинисту Севастьянову команду дают: «Идите в депо, во внеплановый». А он: «Не могу, диспетчер!» — «Почему?» — «Я — в тапочках. Как там по снегу пойду?» Почему же вы в тапочках, спрашивается? Вы ж за контроллером и обязаны быть в твердой обуви. А потом, глядишь, травма. Доживем — в ночной пижаме в кабину полезем. Жалко, Севастьянова нет, не вижу его…
— Он на линии, — сообщили из зала.
— Теперь и спит в сапогах!
Гущин не улыбнулся, слегка только поморщился. Переждал, пока станет тихо.
— Еще раз предупреждаю, товарищи, — за засорение эфира будем строго наказывать.
— Он будет наказывать, понял? — разнесся громкий шепот смешливого Свечкаря.
— Я сказал — будем, — бесстрастно повторил Гущин. Только брови чуть поднялись на ясном лице и сломались углом.
— Обязательно будем, Андрей Ильич, точно!
Зам по эксплуатации, большой, грузный, продирался между рядами, говоря на ходу негромко:
— Диспетчер за нас же пухнет, каждого выведи да поставь. А мы чуть чего: «Диспетчер, у меня смена кончилась! Диспетчер, а мне куда?» С одним составом не справимся, а у него — Круг, целая трасса…
Влез на сцену, к столу. Встал над столом, большой, грузный. И замолчал вдруг, озирая зал из-под тяжелых век незрячими будто глазами. И чем дольше молчал, тем тише делалось в зале.
— Ну, это все ляльки, — сказал словно сам себе. — А я чего думаю, мужики! Мы что, разучились работать свою работу?..
13. 57
На Третьем Круге в центральной диспетчерской тихо играло радио, вздыхали часы, мигал пульт. Ксения Филипповна Комарова зашелестела графиком, сменила очередной лист — еще долой полтора часа.
— Диспетчер! Это двадцать второй. В секцию две тысячи пятьдесят четыре, третий вагон, пришлите уборщицу. Буду на «Лиговке» ждать.
— Понятно, — отозвалась Ксана. — «Лиговка», двадцать второму нужна уборщица в третий вагон…
— Ой, Ксения Филипповна! А уборщица вроде наверх поехала. Я сейчас найду!..
— Не по форме отвечаете, «Лиговка».
Уже не слышит, пошли гудки. Бросила трубку, это на Брянчик похоже.
Заполошная дежурная Людка Брянчик, будущая невестка, но ей сходит за искренность. Глазищи вытаращит— зеленые, влажные, будто уже рыдает, губы яркие и дрожат, шея тонкая, как у котенка: «Ой, да как же я не заметила? Меня надо гнать, прямо гнать — метлой!» Так себя казнит, убивается просто за рабочее упущение, аж жалко со стороны глядеть.
Главный инженер Службы Кураев и тот к Людке имеет слабость, крякнет только: «Ну, Брянчик молодая, бывает…» Людка выскочит в коридор, яркие губы уже в улыбке, глазищи — безмятежная зелень, каблучками по-козьи — цок, цок. «Ой, девочки, у меня даже нос красный!» Уже смотрится в зеркало и хохочет. «Девочки, а у Кураева на столе валерьянка стоит, честное слово!» — «Доведет до обморока — предложит». — «А я в следующий раз сама попрошу!»