Был приказом закрыт участок между тремя станциями. Служба сигнализации и связи проверяла свои сигналы, и закрытый кусок кончался как раз на Брянчик. Людка фонарь на пути поставила, оградила как надо. Но механикам требовалось проехать чуть дальше за ограждение, чтоб оттуда глянуть сигнал. Это уже по устному распоряжению диспетчера. Брянчик убрала ограждение, пока мотовоз проезжал, проводила его обратно. А сигнальный фонарь, как его прислонила к стенке тоннеля, так он там и остался. И закрытый путь сразу стал свободен для любого движения. Сама ушла в дежурку.
Работы на трассе уже закончились, пора отправлять в депо мотовозы. Ксана только подумала, что нужно открывать приказом участок, и вдруг звонок с «Чернореченской», от Сони Матвеевой: «Диспетчер, у меня на подходе два мотовоза!» — «Как? Вы же закрыты!» — «Нет, вон проходят». Тут ворвался по селектору голос Брянчик: «Диспетчер, миленькая, я забыла обратно оградить! Фонарь у стены стоит! Ой, чего же будет теперь?!»
Хорошо, что мотовоз Службы связи уже успел уйти далеко, на другую линию, так что по сути аварийной ситуации не было, это Ксана знала. Но могла быть, вполне. Все спокойствие собрала, чтоб ответить Людке: «Как же это, дежурная Брянчик?! Мимо вас по закрытому перегону просквозили два мотовоза, а вы даже не слышали». — «Так я же заснула, диспетчер, миленькая! — сразу на весь селектор, на целую трассу, созналась Людка. — Как в дежурку вошла, ткнулась в стол головой и заснула, будто меня застрелили!»
Что тут скажешь. Не положено дежурной в ночную смену заснуть, хоть какая спокойная ночь. Круглосуточно надо смотреть пути, станцию. Но бывает — спят, если нет мотовозов, ремонтных работ. Это все, в общем, знают, что спят. И начальство знает. Осенью в три часа ночи, на понедельник как раз, когда у мотовозников отдых, пошли с проверкой на станции «Средний проспект», так ногами колотили в дежурку, пока добудились. Бывает. Но в горячую чтобы ночь, при закрытом участке…
Брянчик и не оправдывалась на разборе, чем тут оправдаться. Сидела жалкая, тихая. Эта ее тихость даже смущала своей необычностью. Кураев сказал: «Невнимательный человек, Брянчик, на транспортной работе — потенциальный убийца. Вы понимаете?» Людка кивнула, будто ее стукнули по затылку. Кураев лишь крякнул, махнул: «Идите!» После еще сказал: «Надо бы месяца на три перевести на контроль…» — «Себе дороже», — сказала начальник станции «Лиговка», хоть была очень зла на Людку, разом девчонка вышибла станцию из соревнования. «И мужиков жалко», — засмеялся Кураев. Тут уж все засмеялись, представив, — была Людка в контролерах, с этого начинала.
Стояла на «Адмиралтействе» при втором наклоне, где пассажиропоток невелик, все норовят на Невский по первому. Строго стояла, глаз у Людки быстрый — где единый билет, где липа, где свой, мимо не прошмыгнешь. А через месяц взмолилась начальник станции. Сразу, как Людка возникла со своими глазищами у второго наклона, пассажиропоток там резко возрос. Медяки в автоматы больше никто из мужчин не бросал, а все — до давки — желали пройти мимо контролера. И там застрять. Откуда только среди рабочего дня образовалось столько мужчин — свободных, неторопливых, которым одно занятие в жизни: торчать возле Брянчик и задевать контролера легкими, необязательными, но со значеньем, словами. Иной едва ноги тащит, а туда же…
Начальник сперва обвиняла Людку. Нет, Брянчик стояла строго. И чего в ней? Ноги длинные, грудь как у мальчишки, едва видать, первый небось размер, шея цыплячья, и скулы торчат. Начальник все же велела волосы крепко забрать под шапочку, будто лысая, глаза не красить, китель выдала Людке на два размера больше, чтоб был балахон. Все едино. Что за вкус у теперешних мужиков? Как вошел пассажир в вестибюль, глянул на контролера — тут он пропал: кино сразу ему не надо, хоть билеты в кармане и девушка, может, ждет на углу; в свое КБ больше он не торопится, хоть как бежал; покупки, что жена велела, так и не сделал и сына из садика не забрал. А только бы тут торчать, возле второго наклона, и ловить Людкин зеленой зелени взгляд…
— Ой, Ксения Филипповна, едва поймала уборщицу. Будет!
— Понятно, Брянчик! Трубку не забывайте вложить в рычаг.
— Да, диспетчер!
Ксана обрадовалась, когда появилась у Федора Людка Брянчик.
Думала одно время, что невестка ей будет Шура Матвеева, больно уж неразлучны с Федькой — иголка с ниткой. Тут уж Федька — иголка. Шура во всем упряма, и маленькая такая была, чтоб обязательно на своем поставить, а за обедом спросишь нарочно: «Шур, кисель или молоко?» — «Я хочу, как Федя». Федор губы надует: «Мне — молоко». Шура дома в рот его не берет, все знают. «Мне — тоже!» Выпьет и не сморгнет.
Тут характер ясный, гляди да радуйся. Но была для Ксаны какая-то тайная тяжесть, что женой сыну станет все-таки Сонина дочь. Будто Соня тем самым — теперь, через двадцать-то с лишком лет — все-таки победит: войдет в дом, как своя, отдалит Федора, что-то порушит в Павле и в их отношениях с Ксаной. Глупость, конечно. Вот она, давняя ревность-то, когда выплыла, стыд признаться перед собой.
Уж Ксана старалась быть с Шурой как можно мягче, всячески выказывала расположение, прямо из кожи лезла. А Шурка — как-то остались дома вдвоем — вдруг скажи: «Тетя Ксана, я что-нибудь не так делаю последнее время, да?» Ксана даже растерялась! «Почему — не так?» — «Ну, я же чувствую…» И так поглядела на Ксану, что Ксане — хоть провались. Иной раз спасибо скажешь своей работе — научила мгновенно собраться в комок. Собралась. «Просто устала, Шуренок. Не обращай внимания». Шура опять поглядела. Длинно и прямо, как это она умеет. Улыбнулась. Поверила…
А убежали с Федькой в кино, Ксана присела к столу и, как после сбоя, — не шевельнуть рукой. Лицо в зеркале серое, старое вдруг, нос острый и черные под глазами тени. Не шевельнуть лицом. Павел вошел, испугался: «Ксанка, ты что? На работе опять?» — «Нет», — еле разлепила губы. И опять как застыла. «Федька чего-нибудь? Ноги вырву!» — «Да не Федька, нет…» И слабость такая в этой застылости, словно от первого же движения, от ветерка из форточки рассыплешься на труху. Павел тряхнул за плечи: «Ксана, очнись, ну?!»
Обернулась рывком, обхватила его за шею — крепко, как руки могут, еще сильней, тесно прижалась лицом, всем лицом ощущая знакомый запах — запах сена, чуть привядшего горячим июльским днем, и небритость его после длинного дня, тоже приятно колючую, будто сено. Прошептала куда-то в шею ему, не отнимая свое лицо тесно: «Павлик, ты из-за Светки тогда остался?» — «Когда?» — переспросил тоже шепотом, обнимая ее за плечи. Но уже понял. «Из-за тебя, глупая, ну куда же я денусь-то от тебя?!» Ксана чуть отстранила голову и сейчас близко видела, как смешно он хмурится, будто обиженный мальчик, и как шевелятся его губы. И даже боль была в ней сейчас, так ей нравились эти губы, глаза его и он весь.
«Не денешься? — спросила, как девочка. — Никуда не денешься?» — «Никуда не денусь», — пообещал серьезно. «Никогда-никогда?» — «Никогда-никогда, — повторил серьезно и теперь только засмеялся — Не считая, что в ночь на смену». — «Не пущу», — Ксана опять обхватила его за шею. «Это ж не скоро еще. Погоди-ка, я дверь закрою. Федька где?» — «Убежал. Дети наши все разбежались.» — «А чего они понимают, дети? — засмеялся Павел, приникая к ней ближе, ближе. Запах сена теперь был уже вокруг, всю комнату заполнил, весь мир, и от этого запаха голова у Ксаны кружилась. И стены тоже будто кружились вокруг. — Этим детям еще расти-расти, чтоб понять…»
— Диспетчер, двенадцатый говорит, прошу внеплановый!
— Что у вас, двенадцатый?
— Проводки полетели, две штуки.
— После этой баранки заходите в депо, двенадцатый.
— Понятно, диспетчер.
— Блок-пост, двенадцатый идет во внеплановый. Выдавать будем двадцать девятый в четырнадцать восемнадцать..
— Обкатку когда берем?
— В тринадцать пятьдесят девять, за шестым маршрутом.
— Понятно, диспетчер, обкатка — за шестым…
Ксана, голая, лежала поверх одеяла. Бесстыдно было, легко. «Замерзнешь!» — «Нет, жарко». Взъерошила Павлу волосы и сама причесала, ладонью. «Спать будешь?» — «Надо бы по инструкции, но теперь уж — когда? Скоро на смену». — «Все равно ревную», — призналась Ксана легко. Знала, что хороша сейчас, длиннонога. Засмеялся: «К контроллеру разве что, больше не к кому». — «К нему тоже». — «Мужики иной раз начнут — кто, с кем, у кого сколько женщин было. А тут и сказать-то нечего, одного пальца за глаза хватит». — «Я думала — только бабы…» — «Все едино. Заведутся, хуже футбола». — «Бедненький! Ну, соври, чтобы не отставать. Все ведь врут небось?» — «Не знаю. Это, по-моему, как уж сложится у кого. С первого раза повезет человеку или ошибся». — «А тебе, значит, повезло?» Осторожно закрыл ее своим одеялом, по шею, и с боков еще подоткнул, как ребенку. Наклонился близко к лицу, долго глядел, глаза плавились в полумраке горячим и черным. Поцеловал в губы, бережно, точно школьник. Тогда уж ответил: «Повезло, сама знаешь». Ксана засмеялась довольно: «А помнишь, как Федька спрашивал?» — «Помню, конечно. Дай бог, чтобы Федьке так повезло…»
Федор маленький был крученый, грудь не сосал, а дергал, вертел головой из пеленок, ухал басом: «Ух! Ух!» Светка тонко попискивала, насытясь, этот — ухал. Года в три хотел пройти на балкон сквозь стеклянную дверь. Порезал руки, лицо. Зашили, объяснили ему. А назавтра, с утра пораньше разбежался и в эти же двери — лбом, благо стекло уже новое. Зашивали опять.
В угол поставишь — дырку в углу прокрутит, гвоздем, пальцем. Чтобы Федьку занять, надо было ему занятия менять каждые десять минут, не мог посидеть спокойно. В школе уже, в первом классе, встал посреди урока — и к двери. «Куда, Комаров?» — «Домой. Надоело!» И дома любил приставать: «Мама, Светка тебе надоела?» — «Так нехорошо говорить». Только выставит подбородок. Через минуту опять: «Мам, а папа не надоел?» — «Что ты болтаешь! Как это папа может надоесть?» — «А я?» — «Ну, ты — немножко…» Сразу опять: «А папа?»
«Павлик, возьми его, — сердится уже Ксана, — мне же в ночь!» Павел утащит Федьку в соседнюю комнату, шушукаются там на ухо. Тихо. Только заснула — грохот. «С ума, что ли, вы сошли?» — «Ксанка, ты отдыхай, отдыхай! — Голос у Павла виноватый. — Мы тут зеркало уронили немножко». И Федька ухает басом, доволен. Сразу, конечно, вскочишь…
— Диспетчер, дорожный мастер куда проехал?
— К себе, на «Фонтанку», Дмитрий Никитич.
— Спасибо, диспетчер.
Кого позвать, где найти — все на диспетчерскую переложили, будто справочное для трассы, скоро время уж начнут спрашивать. Но Силаньеву все равно приятно ответить, голос даже по селектору теплый и от души «спасибо»…
— Диспетчер. Блок-депо, выдаю обкатку.
Голос у блок-депо — как картофельным пюре давится, простыла, что ли, по ранней весне, надо потом спросить…
— Блок-депо, выдавайте, — сказала Ксана.
13.58
Разговор в кабинете начальника депо «Новоселки» был, видно, долгий.
Новый начальник Службы тяги Долгополов сидел сбоку в кресле — сухощавый, легкий, коричневое лицо будто специально подсушено до утонченности черт, и в глазах — внеслужебное любопытство. Долгополов был вообще любопытен. В юности много чего перепробовал, пошел сперва на филфак, быстро понял, что не мужское дело. Закончил ЛИИЖТ. По всему Союзу мотался, осел наконец в Управлении Октябрьской дороги. Теперь вот— метро, напросился сам.
Техника всегда была ему наслаждением, сам с собой мог смеяться от удовольствия над чертежом. А недавно сел другу письмо писать, глядь — выходит как докладная начальнику дороги, что за черт, растерял человеческие слова. Вовсе, выходит, нечеловеческое дело— техника, если носом только в нее уткнуться. Сам в метро напросился. Новые люди. Люди все же самый любопытный народ. И среди молодых как-то больше, что ли, гармонии, во все стороны успевают. Вон хоть Гущина взять. Долгополов рад был, что встретил тут Гушина, знал когда-то его отца, тоже толковый был инженер, а сын — крепче, варит котелок у парня, варит…
Но сейчас Долгополову был любопытен Шалай, которого он до сегодня не считал любопытным. В Управлении, в депо, у себя в кабинете видел Шалая как будто сонным всегда, безразличным, о чем бы ни шел разговор, и во взгляде даже ловил брезгливость, будто Шалай инстинктивно хотел отстраниться от всего, о чем говорили. Но сейчас глаза были живые…
Над телефонами, за своим рабочим столом, был сейчас начальник депо даже, пожалуй, красив. Кряжист. Пять волосинок буйно зачесаны на лоб. Откровенная лысина. Нос, что называется, сам курнос, хорошо выточен. Губы капризны, но выпуклость их мужская, есть твердая линия. Коротконог, будто сам так выбрал. А руки, тоже коротковатые имеют длинные пальцы, и каждый украшен ногтем, продолговатым, почти перламутровым.
Шалай хрустнул пальцами.
— Так что, если снимать, меня нужно, а не Матвеева…
— Начальник депо — фигура слишком солидная, — усмехнулся Долгополов. — Начинают обычно с замов.
— Я тоже к креслу не пришпилен…
В кабинет без стука вошел сутулый человек в нарукавниках для старательных школьников, мимолетно кивнул Долгополову, сунул руку Шалаю ладошкой: «Здрасьте, Игорь Трифоныч» — и убрал тотчас, будто не поздоровался, а дал в лапу. «Мне тут подписать…» Все, что он сообщил, сугубо производственное, выглядело почему-то таинственно и почти незаконно. Волосы сидели на нем как-то вбок, словно был парик. Пиджак топорщился, будто с чужого плеча. Даже очки были заломлены на носу слишком далеко от глаз, словно бы для отвода чьего-то внимания, а не глядеть сквозь них. И бумаги, которые он принес Шалаю на подпись, тоже казались таинственными, почти нарушением закона, пока он над ними стоял…
Долгополов не поленился, глянул в бумаги. Ага, бухгалтерия.