— Может, что с радио?
Толстое доброе лицо оператора Нины Тарнасозой тоже кажется сейчас уже и будто жестче в чертах. Глянешь и не поверишь, что только что с детской запальчивостью ломала голову над детской загадкой.
Чайник еще горячий, и он странен сейчас в диспетчерской, где нет и не может быть ничего домашнего, бытового. И странен красный тюльпан в молочной бутылке, от которого еще недавно радость была. И толстая муха, которая все бьется грудью в стекло и недавно еще раздражала.
Просто нет другой жизни, кроме той, что на трассе.
— Радио-то при чем, если две станции просадил?
— Тридцать первый! Тридцать первый, ответьте!
— Машинист кто?
Нина поискала в наряде, длинном, будто обои.
— Тулыгин на тридцать первом…
— Тулыгин — машинист всякий…
Ну, это так. Между прочим. Сбоя по времени еще нет, но он рядом, этот сбой, для которого копит нервы и силы диспетчер, чтоб выложиться потом в минуту, равную году. И выйти с честью. Сбоя графика пока нет, но есть уже Случай, непонятный пока своей непонятностью. Поезд, который летит в туннеле с людьми. Человек, который молчит в кабине.
Время еще удачное, если можно так выразиться, что оно — удачное. Не пик, середина рабочего дня. Минимум составов на линии, большой интервал между поездами, легче диспетчеру маневрировать. Но ответственность та же: ее берешь всегда целиком, и она твоя.
— Нина, ты попробуй еще с тридцать первым, — сказала Ксана. Сама уже вызывала станцию «Триумфальная»: — Кто? Кияткина? Да, «Лиговку» прошел. Надо перекрыть на запрещающий полуавтомат Тр-53.
— Понятно, диспетчер. Уже перекрыли.
Кияткиной объяснять не надо. Сама уж на блокпосту. Все по селектору уже знают, кого касается, — Линейный пункт, станции на пути, дорожный мастер, механики связи. Тридцать первым теперь займутся, а на диспетчере — трасса, весь Круг.
— Тридцать первый! — терпеливо взывала оператор Тарнасова. — Тридцать первый, ответьте диспетчеру!
Нет, глухо.
— Двадцать восьмой маршрут!
— Двадцать восьмой, вас слышу, диспетчер…
Этот следом идет, его первым делом предупредить.
— Двадцать восьмой, соблюдайте осторожность. Впереди — больной состав. Следуйте с осторожностью.
— Понятно, впереди — больной…
— «Площадь Свободы», «Парковая», «Новоселки», Задержите поезда на станциях по первому пути. «Парковая», повторите!
— Задержать поезда на станции, первый путь. Дежурная Озерова.
— Верно, Озерова.
На станции люди просто сидят в вагонах. Ну, неприятно—задержка, особо все же не нервничают, все видать, хочешь — выйди. А на перегоне, чуть состав стал, пассажиры вдруг чувствуют: тяжелая земля сверху, с боков земля и кругом, вроде они закрыты, отрезаны, почти замурованы, — так вдруг чувствуют. Все им было легко, светло, быстро. И вдруг — стоп. Не выдерживают контраста, поэтому реагируют остро, острее, чем надо бы и хотелось от взрослых людей, могут порой и стекла выбить в салоне, устроить панику ни с чего…
Ну, и душно бывает, пока стоят, что правда, то правда. Сердечникам иной раз и сердце прихватит, летом — особенно. Да когда вентшахты через одну еще на ремонте…
— «Новоселки», шестнадцатый сейчас подойдет по второму пути. Отдаем пока что в депо. Блок-депо, примите шестнадцатый.
— Понятно, диспетчер! На какую канаву?
— Канава? Любая свободная…
— Тридцать первый! — терпеливо взывала Нина. — Машинист Тулыгин, ответьте диспетчеру!
14.43
Справа возник и пронесся в окнах автоматический сорок девятый. Зеленый.
Состав машиниста Комарова — тридцать первый маршрут — плавно вписался в кривую, вышел с хорошей скоростью и летел теперь дальше по перегону, приближаясь к станции «Триумфальная». Но еще порядочно…
Мужчина с желтым портфелем теперь молчал, прислонился к металлической стойке у двери, просто глядел в темноту, летящую рядом.
— Вы бы сели, — посоветовал дед Филипп.
— Ничего, постою, — обреченно сказал мужчина. — Теперь уже все равно…
— Зубы выбьет при экстренном торможении, сразу будет не все равно. И лекцию свою не прочтете.
— Вы-то откуда все знаете? — сказал мужчина беззлобно.
Но послушался, присел на сиденье с краю.
— А я все знаю, милок, — сказал дед Филипп, покашливая почти что весело, чувствуя себя — вопреки моменту — молодым и свежим, будто что-то вдруг вернулось к нему, забытое: нужность, что ли, своя — себе, людям, этим женщинам, которые тревожно молчали сейчас в салоне, девочке в белой пуховой шапке, громко ревевшей сейчас у мамы в руках, ушастому мальчику с черепахой, хрупкой и седой женщине рядом с ним, которая контрабандой везла черного песика в черной кошелке. И в глазах ее была мягкость и сила, несовместимая с ее хрупкостью. Чем-то эта женщина напоминала сейчас деду Филиппу Физу Сергеевну…
— Всем тоже советую, — сказал почти весело. — Сами держитесь покрепче и ребятишек держите. Может крепко на торможении рвануть.
Послушно вцепились в сиденья, тут ведь тон — главное. Дед Филипп перешел напротив. Спросил тихо, покашливая:
— Чего он сказал-то?
Ольга Сидоровна поняла сразу.
— Сам ничего не знает…
— Метровский?
— В метро работает. Зять…
— У меня вся семья в метро, — сказал с удовольствием. — Зять машинист, сегодня на выходном…