- А чему ему Нилур не угодил?
- Нилур - единственный квайрец среди высшего духовенства, и среди его приближенных нет ни одного кеватца. Он сумел добиться у теакха подтверждения права убежища для биссалского храма святого Уларта после того, как акхон отменил это право для всех квайрских храмов. А самое страшное: в малых храмах Биссала открыто служат поминальные службы каждую годовщину казни мучеников.
- За это он, небось, и ухватился...
- А больше не за что. Понимаешь, если бы акхон сумел вернут расположение теакха, он не стал бы так рисковать. Возможности назначения весьма велики. Нет, Асаг, не сходится. Что-то тут... понимаешь, не нужен акхону тайный совет, чтобы сместить одного из поделтов. Есть только три вопроса, которые акхон не смеет решить сам, и среди них - определение Ереси Торжествующей и обращение к служителям Господнего меча.
Судорога страха смяла лицо Асага; белым, как снег, стало его лицо, и губы почти совсем исчезли в его белизне.
- Ты... т-ты уверен?
- Почти. Смотри, Асаг, не упустите гонца.
- Да уж... не упустим.
- Будем дальше?
- Нет уж... хватит с меня. Спешное что есть?
- Сразу сказал бы.
- Коль так, давай почивать.
- Ложись, я еще поработаю.
- Хватит с тебя, - сказал он и дунул на лучину. - И так дошел - в гроб краше кладут!
- А ты сам здесь посиди!
- И то правда. Вроде как из тюрьмы да в тюрьму.
Я тоже забрался в сырую постель под воняющую псиной шкуру, поворочался, пытаясь согреться, и уныло сказал:
- Отпусти меня на денек к матери. Куда я денусь?
Он долго молчал, я думал, что он уже спит, но он вдруг спросил:
- А ты что, и впрямь ее за мать считаешь?
- Асаг, _т_ы_ свою мать знал?
- Само собой.
- А я нет.
Он снова надолго замолчал, а потом сказал неохотно:
- Ладно уж. Сходи завтра по потемкам. Но гляди - на день!
Мне открыла старуха. Не спросясь, отворила запоры и со стоном припала ко мне.
- Сыночек, сыночек! - шептала она исступленно, словно вдруг позабыла все другие слова. Я гладил ее волосы, ее мокрые щеки, и тихая теплая радость все глубже входила в меня. Как будто бы эти слезы капля за каплей смывали горечь с моего детства, и я уже без обиды - только с печалью подумал о женщине, что меня родила. Как много я потерял, ничего ей не прощая, и как много она потеряла, возненавидев меня! И если мне было, что ей прощать, в эту минуту я все ей простил - и позабыл о ней.
- Полно матушка, - сказал я тихо, - идем в дом, простынешь.
И она повела меня за собой, словно я все еще мальчик, которому страшно в потемках. А когда мы вошли, в доме вспыхнул огонь лучины, и я увидел Суил.
- Здравствуй, птичка!
- Здравствуй, - тихо сказала она и опустила глаза. Но этот взгляд и этот румянец... я испугался. Я боялся поверить.
- Сынок, - спросила Синар, - ты как, насовсем?
- Нет, матушка, прости. На один день. Так уж вышло...
- Знаю, - сказала она, - сказывал твой братец. Бог тебе судья, а я не осужу. Голоден, чай?
И вот я сидел за столом, а чудо все длилось, и было так странно и так хорошо на душе. Я дома, а где-то когда-то жил на свете какой-то почти забытый Тилам Бэрсар.
Как совместить профессора Бэрсара с вот этим тощим грязным оборванцем? Никак. Совсем никак.
- Ты чего? - спросила Суил.
- Что?
- Смеешься чего?
- Потому, что мне хорошо.
Суил потупилась, а мать отозвалась от печки:
- Так не зря ж молвлено: "отчий дом краше всех хором".
Даже тех где я нынче живу.
- Как вы тут жили? - спросил я мать. - Деньги у тебя еще есть?
- Да мы их, почитай, не трогали. Забыл, чай, что я на слободке первая швея? Хожу по людям, да и Суил без дела не сидит. Так и бьемся.
- Прости, матушка!
- Да бог с тобой! Мне работа не в тягость, думы горше. Не было в нашем роду, чтоб ночной дорожкой ходил. От людей стыдно, Равл!
- А ты не стыдись. Я ничего плохого не делаю. Только и того, что хочу, чтобы людям получше жилось.
- Бог нам долю присудил, Равл. Всякому своя доля дадена, грех ее менять. Да ведь вам-то, молодым, все без толку! Покуда жизнь не вразумит, страх не слушаете. Ох, Равл, сколько мне той жизни оставалось! Хоть малость бы в покое пожить, на внучат порадоваться!