Напарник лег животом на борт и спрыгнул вниз. Я последовал его примеру. С других машин тоже спрыгивали, бряцая автоматами.
— Давай по постам! — крикнул пухлолицый сержант.
Я должен был идти подменным, поэтому вместе с другими подменными пошел в синий вагончик — караульное помещение.
Внутри вагончика чернела железная печка, рядом лежали желтые куски досок с белыми обломанными краями. Дощатый стол. Лавки. Маленькое оконце, а в нем — большое багровое солнце.
— Применение оружия знаешь? — спросил меня Войтов, выкладывая на стол пачку чая, целлофановый кулек с конфетами…
Оказывается, я все помнил.
— Молодец! Только после окрика «Стой, стрелять буду!» нужно сначала выстрелить в воздух, а потом уже — в него… — На, — протянул конфету.
Подошло время смены часовых.
Вышли во двор. С треском зарядили автоматы, выслушали приказ и захрустели по снегу вдоль колючки. Мой пост находился у того самого здания с черными окнами.
Я менял Морева. Поставил ногу на первую ступень, но — он уж спускался вниз, не глядя на меня.
— Принять пост, — сказал Войтов.
— Товарищ сержант, рядовой Лауров пост принял! — Я проговорил это торопливо. Войтов уже уходил.
Я остался один. Вышка была низкая, здание нависало надо мной. Прямо от нее начинался первый ряд запретки, последний, третий подходил к самому зданию. На объекте — ни души. Только из черных кривых труб, торчащих из стен, выбегал дымок. На стенах повыше труб темнели широкие пятна… Ветер накатывал, и дым начинал метаться. Солнце то проступало, то снова уходило…
Неожиданно в окне первого этажа выросла черная фигура. Зэк!
Он спрыгнул на снег, встал и, отряхиваясь, пошел прямо на запретку. Уши его шапки были опущены, между ними темнел треугольник лица. На треугольнике матово блестели белки глаз.
Он остановился в двух шагах от проволоки. Постукивая сапогом о сапог и пряча пальцы в рукавах фуфайки, сверкнул золотыми коронками — сквозь тугой воздух донеслось:
— Командир!.. Много еще тебе осталось?..
— Полтора года, — ответил я, чувствуя, как в ладонь сквозь рукавицу врезается ремень автомата.
— Так ты весной только пришел? — Обведенные синевой глаза его смотрели с сочувствием.
— Весной. Точнее, летом уже.
— А сам откуда?
Я сказал.
— О-о! Был я там в семьдесят пятом году на тюрьме. Нас тогда на Мангышлак волокли этапом, — радостно говорил зэк. Потом он помолчал и спросил: — А когда у вас смена?
— Через час. — В глазах закачалось, ярко промелькнуло: синий вагончик, тропа наряда, соседняя вышка… Никого!
Выдохнул, чувствуя гулкие удары в груди… Ведь и не заметил бы, как начкар или собаковод оказались бы под вышкой… Глянул на зэка и… замер.
Он отходил к зданию спиной, вытягивая шею и глядя куда-то мимо меня… И тут справа пролетело что-то темное, ударилось об верхнюю проволоку — густо посыпался снег, сверкая на солнце. Зэк в два прыжка очутился там, куда упало это темное, и выхватил из сугроба тугой мешок. В окне третьего этажа показался другой зэк, без шапки, переломился на подоконнике, крича:
— Сюда, Колек! Наворачивай!
Зэк с мешочком подбежал к стене, размахнулся… Мелькнули наверху длинные руки, поймали мешочек — и скрылись. Кидавший прыгнул в окно, из которого появился.
И опять тишина. Только неслышно дымят снегом верхушки сугробов, над крышей мечется белое месиво… Ни души вокруг.
Пальцы ног начинало пощипывать, я застучал одеревеневшими сапогами об столб в углу вышки, отворачиваясь, чтобы ветер не резал налитое тяжестью лицо…
На тропе наряда вдруг показалась фигура в черном полушубке, рядом бодро семенила собака, она нюхала снег, крутила головой… Шел собаковод, калмык с белым тугим лицом, разрезанным щелками глаз.
Он поставил ногу на первую ступень и вопрошающе посмотрел снизу.
— Товарищ ефрейтор, за время несения боевой службы никаких происшествий не случилось, часовой четвертого…
— Ты! Сын! — полоснув меня глазами, перебил он доклад. — Ты что, на службу х… забил? Я отвердел.
— Почему не доложил, что на твоем посту — переброс?..
Я смотрел на барахтающуюся в снегу овчарку, молчал.
— Нюх потерял? Ладно, сегодня в батальоне — все полы твои!
Повернулся и зашагал обратно. Овчарка, покачивая упругими боками, весело бежала рядом.
Сержант, дежурный по батальону, закрыл меня в умывальнике.
Оставшись один, я набрал воды в ведро, потом сел на подоконник и достал припрятанный в шапке чинарик. Тонко гудели белые трубки на потолке… Тишина. Хорошо… Сидеть бы тут… всю жизнь.
Кто-то дернулся в запертую дверь, потом по ней ударили снизу — ногой. Забухали сапоги по плиткам, со звоном — подковки… Дембеля… Стукнула входная дверь.
В окно застучали. Я спрятал окурок, посмотрел… Под окном стояли двое, без шапок, в распахнутых шинелях. Замахали руками — открой!
Они влезли через окно, спрыгнули, засыпанные снегом. Один, проходя, пнул ногой ведро — оно загремело в угол, расплескивая воду… Другой воткнул в меня мутно-красные глаза и долго стоял так, раскачиваясь. Потом вздохнул в лицо:
— Ты кто?
— Рядовой Лауров, гражданин дедушка!
— А… с-с… сколько до п-приказа?
— Четырнадцать дней…
— Полпервого уже! — В последнее мгновение я успел приготовиться и не ударился спиной о раковину, сполз по кафельной стене.
Они сели на подоконник и больше не обращали на меня внимания, о чем-то заговорили, громко сплевывая. Я открыл кран, сунул ушибленную скулу под упругую струю — захолодило… Бу-бу-бу — доносилось от окна.