— Газы!
— Сука! — прохрипел кто-то рядом, с хлестким звуком выдергивая противогаз из сумки. Ныряя лицом в холодную резину, успеваю заметить крикнувшего. Это Андрей…
После марш-броска в два часа ночи Вайсбард наконец объявил отбой.
Скрипели ворота, ломая выросшие за ночь сосульки; искрил огоньками гудящий шлюз и звучало: «Перрвая пошла!.. Втораая…» — одна за другой отделялись от темной массы «пятерки», скрипели сапогами по снегу…
Уехала «Консерватория» — теперь наш караул занимал места в оцеплении, к воротам пятились задом пустые фургоны. Вновь заскрипели ворота… Стоявший рядом ДПНК, пухлолицый офицер, крикнул кому-то в шлюз:
— «Детский сад» давай! Шлюз залило новой массой заключенных.
— Первая пятерка пошла! — звонко скомандовал начкар — молодой прапорщик с щепоткой усов над белыми зубами. Но те, к кому он обращался, не двинулись с места и закричали в ответ:
— Валенки пусть дают, в сапогах сам езжай! Начкар посмотрел на ДПНК, тот подошел к кричавшим и махнул рукой, чтобы замолчали.
— При десяти градусах валенки не положены, — сказал он. Когда зэки опять загалдели, схватил одного из них за рукав: — Кому тут валенки? Тебе?! Человека убил и еще валенки спрашивает! Работать надо, вину свою искуплять!
— Работать! Да я тяжелее сиськи ничего в руке не держал!
— Давай, жулики, вперед, — бодро говорил начкар, когда погрузка возобновилась.
Зэки один за другим карабкались на машину. ДПНК стоял и покрикивал:
— Шевелись, шевелись! Что так невесело? Представьте, что магазин берете…
Когда погрузка в первую машину закончилась, из ее темного нутра прилетело хрипатое:
— Тебя не мама родила — тебя ж пидор вытужил, когда этапом шел!
Дежурный под смех конвойников затряс кулаком в черной перчатке. В машине мне показали, поднеся к решетке, крохотное серебристое распятие на цепочке:
— Командир? Две пачки чая…
Я косился на поблескивающего Христа за решеткой: он покачивался на цепочке-паутинке, зажатой в густо татуированной руке. Я впервые так близко видел зоновскую поделку, о которых слышал каждый день и иногда видел их торопливый блеск в руках дедов; знал, что у каждого из них есть «свои» зэки для этих дел и что дела эти — связь с осужденным…
Я помотал головой — нет чая — перед глазами закачался серебристый тоже полумесяц с малюсенькой звездочкой внутри.
Я разглядывал полумесяц, стараясь не поворачивать головы, косил глаза: сзади ехала другая машина, в кабине которой — Войтов. Зэк сообразил, что толку от меня не будет, — полумесяц, последний раз сверкнув в напирающих сзади фарах, исчез.
За стеклом кабины едущей сзади машины смутно виднелись лица шофера и Войтова. Вроде бы ничего…
— Сержант! — закричал над ухом зэк, так что я вздрогнул. — Спит у тебя шофер, ты его нет-нет — прикладом подмолоди[10]!
Смех загулял по темноте.
— Журавлев поехал сегодня? — спросил я крикнувшего. Пятно его лица маячило наискосок.
— Это какой? С четырнадцатого отряда? — отозвалось лицо.
— Закрыли его, земляк… — К решетке приблизилось другое, исполосованное морщинами лицо. — В ШИЗО[11] — кинули на десять суток.
— За что?
— Козла поколотил. А что, он тебе принести что-нибудь должен был? Нет? А что тогда?.. Если что ты ему передать хочешь — это можно, как раз сегодня в ШИЗО свои ребята дежурят…
— А завтра? — спросил я, хотя не знал, где я завтра смогу найти чай или хотя бы курево. Но все-таки…
— Завтра будет поздно.
— А где тебя найти, если что?
— Подсаживайся вечером сюда же…
За полчаса до обеда собаковод Очиров поймал переброс. Увесистый мешок не долетел и теперь покачивался на «колючке» среднего ряда запретки. Со стороны зоны зэк, приподняв доской нижнюю проволоку, скользнул на КСП. Трое других метались неподалеку, подбадривали.
Очиров, на бегу передернув затвор, бросился по тропе к тому месту. Когда оставалось шагов двадцать, он упал на одно колено, и прогремела очередь, снежная пыль подпрыгнула перед распластанной на земле человеческой фигурой. Еще секунда — и зэк, цепляясь ватником за шипы, стал пробираться обратно. Те трое что-то кричали и шли вдоль запретки за собаководом, уходящим по ту сторону с мешком в руке.
Когда я сменился и пришел в караулку, первое, что бросилось в глаза, пачки чая и сигарет на столе. Сидящий у телефона Зайцев поднял трубку и почти одновременно с этим крикнул:
— На седьмом переброс!
Все похватали автоматы и умчались…
Раздумывать было некогда. Я подошел к столу, схватил две пачки чая, сунул за пазуху. Подумал и взял еще пачку «Примы». Вышел во двор, постоял, слушая удары сердца, вернулся и взял еще одну.
Вечером, сев в ту же машину, я передал чай и пачку сигарет «утреннему» зэку.
В батальоне — столпотворение: вышел приказ. Тот самый приказ о демобилизации… Еще вчера дембеля пели под гитару после отбоя: «Ждет Серега, ждет Андрей, товарищ маршал, думай поскорей!» — и вот приказ. Утром я разорвал тайный свой календарик, по которому считал, сколько остается…
В столовой на завтраке, стоя на лавке, его читал мой годок Бестужев. Поправляя то и дело съезжающие очки (одна дужка была сломана), он читал, как потребовали, торжественным голосом:
— …На основании Закона о всеобщей воинской обязанности, приказываю… — Бестужев изображал маршала.
Когда приказ под восторженный рев дембелей был дочитан, ему, как положено в таких случаях, они все отдали свое масло. Потом, скучившись в умывальнике, наш призыв съел его. Прямо так, без хлеба.
Читка приказа шла весь день. Его читали с вышки, прежде чем спуститься с нее, читали в караулке между сменами — дембеля все слушали и слушали… Ночью, когда ответственный офицер ушел на жилую зону с проверкой, приказ читал Андрей. Его голова нависла сверху, упираясь в потолок, под ногами подрагивали поставленные друг на друга три табурета. Вокруг, закинув ногу на ногу, сидели «гражданские», внимательно слушали. Прозвучали заключительные слова «приказ огласить во всех ротах, эскадрильях, экипажах и батареях», сидевший ближе всех Морев резко пнул ногой по нижнему табурету… Андрей, взмахнув руками, рухнул в грохот и вой дембелей. В быткомнате третий час Бестужев выводил тушью на чистых портянках текст приказа — на память. В каптерке принимали в кандидаты, бывших кандидатов принимали в деды… Принимали дембельским ремнем: шесть ударов, двенадцать, восемнадцать. Восемнадцать ударов — для дедов — через подушку…
Попав, наконец, в койку и чувствуя последние вспышки — громкие голоса, чей-то хохот, звук гитары, я уловил в голове мысли, что вот еще столько же, и год позади… неужели так?.. А еще…
Прозрачный от бледности, Журавлев сидел в траншее и смотрел оттуда веселыми глазами.
— Ну как ты, брат?
— Нормально, Саш, — выговорил я разъезжающимися губами. Мне тоже хотелось улыбнуться. — А что с тобой было?
— Да ничего страшного… Мразь одну на место поставил. Не стоит даже говорить.