Зэки опять посовещались.
— Сидор сначала кинь.
Зайцев повернулся уйти.
— Постой, земеля, не уходи…
Через запретку перелетело что-то, упало в прошлогодний бурьян. Зайцев с собаководом нагнулись, начали шарить.
— Вон лежит! — сказал собаковод.
— Тихо. Пусть лежит.
Зайцев повернулся к зэкам.
— Вы что меня дурите? Камень кинули, да?
Зэки зашумели, придвинулись к проволоке.
Сержант лязгнул затвором:
— А ну отошли! Я вам дам «сидор»!
— Стрелять будешь? Стреляй, падла, — сказал один. Остальные отступили.
Грохнуло резко — от стены над головой зэка отскочила пыль. Двое других бросились в окно. А этот стоял. Только лицо опустелое, глаза остановились.
Когда Зайцев с собаководом ушли, я увидел в окне этих троих. Свистнул им, махнул рукой.
Они подошли, молча уставились.
Я вытащил из кармана пачку чая, две пачки сигарет, горсть конфет, запихал все в рукавицу. Размахнулся…
Туго набитая рукавица плюхнулась им под ноги, несколько конфет выскочили, упали на снег красными брызгами… Зэки подхватили рукавицу, собрали конфеты, хватая их вместе со снегом. Молча полезли в окно.
Ну что еще?
Я смотрел, как черные фигуры одна за другой исчезают в окне. Когда-нибудь этот зияющий провал заблестит стеклами, забелеет занавесками. И цветок в горшочке будет. Уже скоро… Разломают и уберут вышки, снимут колючую проволоку, и на ее месте штакетник. Голубой или зеленый. Деревья будут, клумбы… Может, даже фонтан.
И будет солнечный день, и шумная детвора будет носиться возле этого здания… Воспитательница, красивая девушка с косой, будет сидеть на скамейке и читать вслух сказку. А какой-нибудь Олежка, радостно крича, подбежит и — блеснет на его ладошке потускневшая солдатская пуговица с застрявшей в петельке тканью… Или нож, выточенный из стальной ложки. А воспитательница сдвинет брови и скажет строго: «Немедленно выбрось эту гадость и вымой руки!»
И сказка будет продолжаться. А Олежка сунет находку в карман. Незаметно.
Кто-то налетел, смял со страшной силой.
— Лаурчик, брат, ты ли это?!
Передо мной стоял… Славка Шевелев. Но какой Славка! В новехонькой шинели, в квадратной шапочке, глаза заостренные на конце смеются.
— В отпуск, братан, в отпуск! — говорил он и все оглядывал меня. А я его. Года не прошло, а не узнать Славку! Что же потом будет?
— А ты что кисляк строишь? — Он говорил, говорил… — Не рад, что ли?..
— За что отпуск? — спросил я, когда мы сели в беседке и закурили.
— Переброс поймал. Пять пузырей. Водки! Хотели сами, да старик один — я со стариками вот так живу! — посоветовал: сдай комбату, отпуск получишь, все равно эспэпэшники ему настучат. Ну я тут же докладную, так и так, мол, предотвращено проникновение спиртных напитков… И точно: десять суток! Без дороги. — А ты как? — спросил он, переводя дух. — Не собираешься домой?
— Куда? У нас по полтора года оттащили, мало кто ездил: людей не хватает… Генерал одному объявил, можно сказать, и все равно…
— Не умеете вы жить, — сказал Славка и придвинулся поближе, хотя в беседке никого не было. — У нас один, знаешь, как сделал. Мешок с опилками — на запретку, и зэку кричит, бери, пока начкара нет, тебе, мол, передали… А переброс у него уже — на вышке. Ну, зэк и полез… Ток ка-ак шарахнул — и полчерепа снес!.. А ты говоришь…
— Нашего призыва?
— Да нет, он еще до нас был. Ребята рассказывали.
— А-а…
— Я, думаешь, десять суток и обратно? Вот! Тоже научили… Знакомая в больнице есть, справку возьму, военкомат подтвердит, телеграмму в часть: так и так, мол, по состоянию здоровья…
— О Воскобовиче слыхал? — почему-то спросил я. Просто пришло на ум.
— Слыхал. Овца вонючая! Теперь узнает там… — Славка бросил окурок, потянулся и засмеялся: — Даже не верится, что домой! Думаешь, я на паровозе поеду? Червонец накину и — фьють! Ту-154! Еще трое суток моих. Сейчас только проездные в штабе оформят, и вперед!
— Ну ты даешь! Молодец, — похвалил я.
— Слушай, — встрепенулся он, — что я это, в самом деле? Деньги нужны? На… — Он протянул сложенную по-зэковски много раз бумажку. Только по цвету было видно, что это двадцатипятирублевка.
А потом я проводил Славку за КПП. Стоял и смотрел, как он уходит: походка легкая, в одной руке — «дипломат», другою отмахивает резко. Домой…
Многоголосый ясный звон послышался над головой моей. Я запрокинул голову, окунул лицо в свежую пронзительную синь, придерживая рукой шапку.
Там на долгой-долгой синеве белесыми крестиками распластались журавли. Они двигались медленно, казалось, стояли на одном месте. А от них, от этих светлых крестиков, падал звон, опускался на эту землю…
Я опустил взгляд и увидел освободившуюся от снега землю. Кругом виднелись помятые консервные банки, коричневые от ржи; блестели бутылочные стекла, дыбилась опутанная черная проволока…
А снег тут недавно лежал — чистый-чистый! Пошел в казарму. Там, наверное, суматоха: завтра-послезавтра — приказ. Кому-то домой…
В казарме и вправду было оживленно. На полу лежали рыжие квадраты — от окон. Под нашим взводом сидели. Замятин… Кучеров… Искаков…
— Садись с нами, Лара, — позвал Кучеров. И ладонью по койке похлопал.
Я сел.
На полу между койками стояла трехлитровая банка, туго накрытая фольгой. Стенки ее были мутны от рвущегося наружу пара. «Купчика»[14] заварили…
Подбежал Палихин — на пальцах нанизаны кружки.