Для Игоря случившееся не явилось катастрофой. Испуг, досада — вот чувства, которые испытывал он на собрании.
Последнее время, после тайных встреч, Руфа все больше подсмеивалась над ним, над его боязнью, как бы все не раскрылось. «Порву! Ну ее к черту!» — говорил Игорь себе, а на завтра опять униженно вымаливал у Руфы свидание — все равно где, хотя бы в комнате у Померанца. Он догадывался, что все это грязь, мерзость, тина и… не мог вырваться из липкой трясины. И вот сама же Руфа выставила его на осмеяние.
После нескольких резких и гневных выступлений комсомольцев слова попросил электрик Григорий Терентьев, сероглазый блондин с пышной шевелюрой, умевший хорошо говорить. С комитетом комсомола он был связан потому, что руководил клубным радиотехническим кружком. Он прибыл на Северострой недавно, до Буранного работал в Минске на радиозаводе, всегда подчеркивал, что на заводе получал по седьмому разряду. Терентьев был старше многих ребят и девчат. Красноречиво и убедительно он стал доказывать, что «рубить с плеча нельзя, комсомол — организация воспитательная, а ошибки со всяким могут случиться. Секретарем, конечно, Савич не может быть, но в комитете оставить его нужно».
Неожиданно для Игоря подобную точку зрения высказал и Прохор Семенович Лойко. Парторг мог бы напомнить о многих неприятных для Игоря вещах, но вместо этого он только сказал, обращаясь к собранию:
— Тут и ваша вина, товарищи комсомольцы, и наша, партийного бюро: не подумали мы, что рано еще Савичу руководить организацией. — Потом повернулся к Игорю: — Ты, я вижу, ловок. Как кошка: откуда бы ни свалилась, все на лапки. Боишься ушибиться, боишься всю правду признать, вот что плохо. Ты лучше товарищам спасибо скажи за урок.
Актив решил оставить Игоря в составе комитета, но освободить от обязанностей секретаря.
Секретарем хотели избрать Егорову, но Ася попросила, чтобы этого не делали: теперь самый ответственный момент, к Октябрьскому празднику обещали закончить больницу, — как же она оставит бригаду штукатуров? Да и на разряд скоро сдавать, нужно серьезно готовиться. Тогда предложили Зюзина. Его кандидатура была встречена аплодисментами.
Назавтра, когда Игорь наведался в комитет, он застал у Зюзина добрый десяток парней и девчат. Все шумно обсуждали комсомольские дела. Одни брались подготовить поездку к морякам (она давно намечалась, но Игорь ничего не сделал, чтобы ее осуществить); другие вызвались пойти в бухгалтерию проверить, правильно ли закрываются наряды и начисляется зарплата молодежи. Кто-то рисовал карикатуру на заведующего столовой. Давно уже замечали, что он не заботится о качестве блюд. Мельком Игорь увидел набросанную резкими угольными штрихами физиономию заведующего с выпученными глазами и пятерню, скребущую затылок.
Вертевшийся тут же Костик из плотницкой бригады предложил сделать подпись под карикатурой:
Комсомольцы одобрительно засмеялись.
Игорь пожал плечами:
— Примитивно.
— Зато в точку! — не согласился Зюзин.
Вошла Юля. С Игорем она поздоровалась, но руки не подала и ни о чем не спросила. Игорь прислушался к разговору Юли с Зюзиным. Что-то ей поручалось насчет клуба, поездки к морякам.
Снова раздался задорный смех.
Этот смех начинал раздражать Игоря. Никто и ни о чем не спрашивал его, будто он почти три месяца и не руководил организацией.
— Иди к начальнику и просись на место воспитателя общежития, — посоветовал ему вечером Григорий Терентьев.
Они жили в одной комнате щитового дома и теперь лежали на койках и курили.
— Есть штатная единица?
— Заведующий ЖКО говорил, есть.
— Да, в бригаду возвращаться не хотелось бы, — признался Игорь.
— Идиотом круглым надо быть, чтобы после руководящей работы траншеи копать!
Покуривая, Терентьев пускал кольца в потолок. Игорю видно было в профиль его резко очерченное светлоглазое лицо. С Терентьевым приятно дружить: разбирается и в джазовой музыке и в технике. Наперечет знает все марки современных новейших радиоприемников-«супергетеродинов». Пленяла Игоря в Терентьеве широта, размах. Терентьев, например, считал, что для комсомольского комитета должна быть выделена специальная легковая автомашина, а всем участникам патрулей выданы кожаные куртки.
— Зюзин этого никогда не добьется, — сказал Игорь.
— Завалят они теперь всю работу. Ты вот что: когда будешь у Алексея Михайловича, вверни, между прочим — мальчишке, мол, зеленому доверили руководство организацией…
— А что толку?
— Одинцов, не забудь, член бюро райкома партии. Вмешается — решение могут еще пересмотреть.
На следующий день, дождавшись, когда у Одинцова закончилось оперативное совещание, Игорь заглянул в кабинет начальника. Инженеры и мастера уже разошлись. На столе, свисая с краев, грудой лежали листы чертежей. Одинцов вглядывался в одни из них, испещренный пометками: видимо, еще раз проверял то, что узнал на оперативке.
— Алексей Михайлович, можно к вам?
— Садитесь, садитесь. Что это у вас за революция произошла?
Ободренный сочувственным тоном, Игорь стал говорить, как несправедливо отнеслись к нему парторг и члены комсомольского комитета. Придрались к каким-то пустякам, поверили сплетням. Теперь секретарем стал Зюзин, комсомолец малодисциплинированный, не справлялся с заданиями по комсомольскому патрулю, чего можно от него ожидать? Сейчас намалевали карикатуру на заведующего столовой, ни с кем не согласовали…
— А с кем же они должны были согласовывать?
— С руководством, — немного теряясь под пристальным взглядом Одинцова, выдавил Игорь.
— Вот вы какой, оказывается… правильный товарищ.
— Еще собираются в бухгалтерию кого-то посылать, проверять наряды и так далее. Потакают рваческим настроениям.
Одинцов нахмурился:
— Я об этом знаю. Зюзин был у меня, и я разрешил проверить, как оформляются документы в бухгалтерии. Это право комсомольцев — проверять и помогать. А вы эту манеру бросьте — чернить за глаза товарищей. Откуда у вас такие замашки? Ведь вы совсем молодой человек… Отец есть?
— Погиб на фронте.
— Мать что делает?
— Педагог.
— Педагог… н-да! Скажите, с этой девушкой, секретаршей главного инженера, что у вас было?
Игорь презрительно скривил губы:
— Какая это девушка! Ничего у нас не было. Меня, в сущности, оклеветали, Алексей Михайлович.
Одинцов долго разглаживал и складывал стопкой листы чертежей.
— Слушайте добрый совет, — сказал он после паузы, — вам нужно вернуться в бригаду, хорошо показать себя. Мать, наверно, думает о вас день и ночь.
— Не могу, Алексей Михайлович. Меня там будут травить. Не простят за Тюфякова.
— Я бы на вашем месте… Впрочем, как желаете. Выбирайте тогда любой другой участок, любую бригаду. Хотите на Промстрой? Люди там очень нужны. Учить будем на курсах механизаторов. Не нравится? Можем на стройбазу. Бетонщиком, арматурщиком, слесарем — кем хотите.
— Алексей Михайлович… — Голос Игоря вкрадчиво опустился. — Я знаю, что не заполнена вакансия воспитателя общежития…
— Нет, — отрезал Одинцов. — Как вы сами понимаете, Савич, воспитателем работать вы не можете.
— Но я бы сумел художественную самодеятельность наладить, — цеплялся Игорь.
— Удивляете вы меня. Удивляете и огорчаете… — Одинцов встал, давая понять, что разговор окончен. — Ступайте подумайте, посоветуйтесь с товарищами и тогда скажете, как решили.
Разговор этот происходил в пятницу, а с субботы над маленьким поселком в тундре, над карьерами и траншеями, над мачтами буровых станков и стрелами кранов, над рядами щитовых домиков и первыми коробками крупноблочных зданий начал густо падать снег. Он падал весь день.
Это не был тот легкий, хрупкий снежок, что однажды в разгаре лета вдруг выбелил сопки и быстро превратился в грязную кашицу, в мутные ручейки. И это не был мягкий, пушистый, словно подсиненный снег, какой выпадает где-нибудь в глубине России, — первая пороша, вестник первого санного пути и отрада деревенских ребят. Нет, это был тяжелый, сероватый, крупитчатый снег начала заполярной зимы. Плотными, смерзающимися слоями ложился он на сваленные у подножия кранов блоки, на кирпич, на бочки с цементом и металлические балки. Сплошная его завеса скрадывала слабый, быстро идущий на убыль дневной свет.
На участках жгли костры.
Поднимаясь на леса, каменщики захватывали лопаты, чтобы срезать с досок опасную корку налипшего снега. Машинисты буровых станков вытряхивали его целыми пригоршнями из карманов спецовок, из рукавиц и капюшонов плащей.
Внутри строящихся капитальных корпусов ярко-малиновыми круглыми глазками светились железные жаровни — коксушки. Над ними дрожал прозрачный дымок, и от него слезились глаза у девушек-штукатуров, работавших на подмостях.
Все опасались, что обильный снегопад парализует работу растворных узлов.
Игорь весь день провалялся на койке, прислушиваясь к шуршанию снежной поземки. Он думал о том, как зло надсмеялась над ним судьба. Он мог бы теперь получать орден, как получают его сотни целинников, или с делегацией советских физкультурников готовиться к путешествию в Мельбурн, на Олимпиаду. Он мог бы звонко читать свои стихи перед всесоюзным микрофоном… Чем он хуже иного московского или ленинградского поэта?
Игорь протягивал руку, поворачивал рубчатое теплое колесико настройки, нащупывал волну с журчащей музыкой. Единственное развлечение — радиоприемник «Мир».
Приемник этот был прислан коллективу стройки в подарок от ленинградских комсомольцев. Новоселы хотели поставить приемник в клубе, но Терентьев сказал: «У меня целее будет», — и с того времени «Мир» перекочевал сюда.
Рядом с приемником еще одна замечательная вещица — магнитофон. Тоже ленинградский подарок. Терентьев доставил Игорю большое удовольствие. Игорь читал стихи, а катушечки магнитофона, пущенные Терентьевым, быстро вращались. Потом Терентьев перемотал катушки, и Игорь вдруг услышал собственный голос: он показался ему сочным, глубоким, бархатисто-мужественным, почти как у Поля Робсона. С тех пор они часто забавлялись с магнитофоном.
Один раз притащили аппарат на вечеринку к Субчику, записали на ленту анекдоты, бульканье разливаемого вина, тосты, а потом прокручивали ленту и покатывались со смеху.
«В жизни много влекущего, — думал Игорь, — путешествия, музыка, стихи, чудесные выдумки техники вроде магнитофона, телевизора. Москва и Ленинград сияют сейчас огнями больших магазинов, театров, ресторанов. Терентьев говорит, что рестораны облагораживают человека: там красиво едят, красиво танцуют. И денег у него всегда много. Такие люди берут от жизни все, что можно…»
Шаги в коридоре отвлекли Игоря от его дум. Дохнуло холодным воздухом, в комнату вошел Зюзин.
«Ага, понадобился все-таки я им!» Игорь напустил на лицо хмурь и не поднялся навстречу гостю.
— Был у начальника? — Женя снял шапку, стряхнул с нее снег, потом опустился на табуретку. — Обещает с работой?
— Пока еще ничего.
— Ну-ууу… — Женя искренне огорчился. — Ты не расстраивайся. Устроим. Всем комитетом будем просить. Я к тебе по делу. Понимаешь, в понедельник стройка может стать. Снегу прямо тысячи тонн навалило…
— Это я вижу, — кисло отозвался Игорь.
— Сейчас Прохор Семеныч собирал актив. Придется завтра не отдыхать. Все бригады выйдут.
— Я теперь ни в какой не состою.
— Присоединяйся к любой. Дороги будем чистить. Кирпич штабелировать. Представляешь, если снег засыплет стройматериалы? Навесы только сейчас начали строить. Фанера от сырости покоробилась, повыпучивалась. Шоферы, где машина забуксовала, там и сваливали кирпич, блоки. Может, на сотни тысяч погибнет ценностей…
— Обойдетесь. Вы со мною советовались?
— О чем?
— О воскреснике.
Женя развел руками и недоуменно уставился на Игоря:
— Что тут советоваться?!
— Вот и организуйте сами, раз такие умные. А меня оставьте в покое.
— Слушай, Игорь! — Женя встал с табуретки. — Ты не забывай, кто тебе путевку сюда вручал. Ты брось дурака-то валять. Завтра, в полседьмого, сбор у конторы. Сам же на митинге целую статью говорил: «Покорим Север… Разожжем комсомольский огонек!» Что я, не помню?
— Был огонек, да сбился.
— Вот ты как! — Женя пошел к двери, с порога оглянулся. — Ну, как знаешь…
Утром за окном стояла все та же недвижная бело-серая сетка падающего снега.
Снаружи смутно доносились гудки, рычание тракторов, голоса людей. Игорю казалось, что он различает голоса девчат из бригады Егоровой. Наверно, и Юля там. Впрочем, что о ней думать? Она ведь теперь заодно с Зюзиным и со всеми его, Игоря, врагами и недругами.
— Спохватились, — усмехнулся Терентьев. — Зюзин бегает, икру мечет. Это как у нас на заводе бывало: первая декада — спячка, вторая — раскачка, третья — горячка.
— Почему с завода ушел?
— Затерли. Так, бюрократы разные… Но я, между прочим, с прописки в Минске не снялся. Шикарный городок. Надоест на этой шарашке — скажу Одинцову: «Адью, наше вам с кисточкой». Говорил ты с ним?
Игорь сказал, что начальник советует идти на Промстрой.
— Ты что, пешка, чтобы тебя так гоняли? Пусть сначала на Промстрое клуб построят, дорогу приличную сделают, а потом посылают людей. Здесь не принудиловка.
— Там и кино редко бывает, — вспомнил Игорь.
Терентьев достал бутылку, разлил по стаканам вино, придвинул Игорю:
— Ты парень с головой. Культурному человеку на этой шарашке вообще делать нечего. Только что заработать… Через годик тебя в любой институт примут без конкурса — строитель, патриот — какой может быть разговор? Тебе этот срок надо тут прокрутиться. В электрике мало-мало кумекаешь? Просись в ученики электромонтера. Работа не пыльная… Я заведующему ЖКО скажу, мужик сговорчивый.
Игорь набросил на плечи ватник и вышел на улицу. Сквозь белесую мглу металось пламя костров, в сильных лучах прожекторов бешено крутились миллионы белых мух. «Бульдозер сюда-аа… бульдозер…» — донеслось с порывом ветра. На минуту что-то шевельнулось в душе Игоря, он сделал шаг по тропке, пробитой от дома к шоссе. Но дальше ноги не пошли. Вернулся в душную комнату, где Терентьев уже храпел, откинув руку с зажатой в пальцах потухшей папиросой.
В понедельник Игорь написал заявление с просьбой зачислить его учеником электрика в ЖКО. Одинцов удивился, читая заявление, но согласие дал.