Как-то Женя Зюзин рассказывал Яде, почему его потянуло на стройку, на самостоятельную жизнь.
— Мамаша за мою голову думала, за меня все решала: потрать получку на это, а не на то. С тем парнем дружи, а с этим не дружи. Интересно самому построить жизнь. Мамаша ужасно была против Севера, ходила в райком: «Отдайте назад заявление Зюзина, это мой сын». Ну, а я свое мнение отстоял. Мне здесь потому по душе, что ничего нет, что мы — первые.
Зюзину нравилось, когда в жизни много забот. Еще после выздоровления, вернувшись в бригаду землекопов, он записался на курсы взрывников. Не оставлял и занятий музыкой. Часами мог сидеть в тесной комнатушке за сценой на репетициях организовавшегося при клубе духового оркестра — из Ленинграда прислали полный набор новеньких, сверкающих медью труб, альтов и прочих инструментов. Как хотелось поскорее стройно сыграть «Амурские волны»!
Теперь, когда стал он секретарем комитета комсомола, забот прибавилось столько, что голова пухла.
Почти тысяча комсомольцев. Бригады землекопов, плотников, штукатуров, маляров, монтажников. В каждой своя жизнь, споры, радости, огорчения. Придешь в бригаду — слушай, запоминай, отвечай. И если что пообещаешь — выполни. Женя вырос в рабочей среде и знал, что рабочие пуще всего не терпят пустозвонов. Уж лучше не обещать, чем пообещать и нарушить слово.
Сегодня утром в левом крыле строящейся больницы, откуда уже ушли штукатуры и где по графику полагалось начать покраску стен и побелку потолков, он увидел неприглядную картину. Маляры, в большинстве девушки, сидели у стены на полу, вытянув ноги, и переругивались с мастером, который требовал, чтобы они брались за работу. Никто не дотрагивался до ведерок и кистей.
— Почему не приступаете, девчата? — спросил Женя.
Его сразу оглушили:
— Когда на воскресник, так мы хороши, а когда…
— Чужого не просим, отдайте заработанное!
— У начальника за ушами не свербит!
Из этой шумливой разноголосицы Женя понял, что бригада недовольна заработком за прошедший месяц. Они не только малярили. Они и штукатурам подсобляли и куда-то за трубами ездили, а когда закрыли наряды, то вышло всего по шестнадцать рублей за день.
Мастер, сонный мужчина с испитым лицом, уныло слушал все эти обвинения и ничего не мог сказать в оправдание.
— Если вас зажали с нарядами, — сказал Женя, — мы этого так не оставим.
— На бумажечку запишете, да? — сварливо откликнулась самая сердитая из всех, плотная, краснощекая девушка, бывшая резинщица с «Треугольника». — Ходил тут один до тебя, тоже на бумажечку записывал.
— У нас тот прав, у кого больше прав! — подхватила другая, черноглазая, с сережками и ушах.
— Девчата, я сам на производстве работал… Комсомол не позволит обсчитывать рабочую молодежь. — Что-то в голосе Зюзина заставило примолкнуть рассерженных девушек. — Только вот время-то сейчас рабочее.
— Знаем, знаем! — буркнула краснощекая.
— Девятый час. Штукатуры, наверно, уже полплана мотанули.
Девушки хмуро переглянулись.
Одна стала подниматься с пола; другая взялась за стремянку; черноглазая, в сережках, поинтересовалась у мастера, надо ли добавлять в краску ультрамарин.
В конторе стройки (здесь Женю уже знали) старичок бухгалтер в поднятых на лоб очках, ничего не говоря, протянул ему денежную ведомость с росписями маляров и пачку нарядов.
Женя долго сидел над документами. Никогда не любил возиться с бумажками, с цифирью. Но теперь требовалось разобраться и в тарифной сетке, и в порядке оплаты аккордных работ, и в начислении прогрессивки.
Прошлые месяцы маляры делали не больше, а получали лучше. Что же случилось? И тут он вспомнил, как девчата говорили о выполненных ими, кроме основной, подсобных работах, о поездке за трубами и т. д.
— Возможно, что мастер не записывал всего, что делала бригада, — объяснил старичок бухгалтер. — Раз к нам сведения не поступили, мы и начислить не могли.
— Но работницы ведь страдать не должны!
— Справедливо, молодой человек. Дайте нам документы, сделаем перерасчет.
— Через час будут документы! — заверил старика Женя и пошел разыскивать Лойко и Одинцова.
В этот день Юля с подругами штукатурила в правом крыле здания больницы. Потолок здесь был несколько выше, чем в других помещениях.
— Здесь у нас родильное отделение будет, — поделилась с девушками врач Антонина Петровна.
Все новыми глазами огляделись вокруг. Высокие вытянутые овалы оконных проемов. Пола еще нет. В углах громоздится строительный мусор — осколки кирпича, щепа, стружки. Брызги раствора пятнают доски. И вот весь этот хаос, вся эта неуютность — все скоро превратится в белоснежные палаты, где младенцы, первенцы Буранного, впервые откроют глаза, чтобы увидеть мир.
Далеко унеслись мысли Юлии. Ей представился город, как бы сошедший с иллюстраций научно-фантастического романа. Высокие светлые дома, гранитные набережные. На сопке — ажурная башня телевизионного центра. Лучи искусственного солнца прорезают сумрак полярной ночи. Между домами цветут кусты роз. Среди зелени играют дети… А в центре города, на торжественной круглой площади, памятник из бронзы: прекрасная девушка с факелом в высоко поднятой руке. «Ленинскому комсомолу, основоположнику города Буранного» — гласит надпись на пьедестале.
…Она набрала раствор на сокол, стала равномерно кидать шлепки на стену и снова предалась мечтаниям.
А кто эти дети, играющие среди зелени? Это ребята Аси, Яди, Майки, Нелли. Только у нее, у Юли, нет никого, но ей довольно и счастья подруг, которые все вышли замуж и обзавелись семьями.
Завтра Юле исполняется восемнадцать лет. Никто не знает об этом. От своих из Ленинграда пришла посылка с фруктами и сладостями. С посылками известно, как надо поступать: раскрыть ящик и поставить посреди комнаты — пусть каждая берет что хочет. А справлять день рождения настроения нет.
Странно, что именно в эти дни, когда она чувствовала себя несчастной и разочарованной в жизни, мастерок и сокол словно сжалились над Юлей — стали послушнее.
Смену закончили хорошо.
После обеда подруги собрались гладить. Завтра в клубе «Вечер дружбы и отдыха», будут танцы, надо подготовиться.
Возбужденный и радостный, зашел Женя Зюзин:
— Сейчас в конторе подсчитали выполнение — на первом месте идете! Поздравляю! Маляров вот обидели… — И он рассказал про утреннюю историю.
— Как же так? Обсчитали! И ты… смолчал? — Совестливая Ядя недоуменно уставилась на Женю.
— Праздник придет, а у них… пусто в кармане, — пожалела маляров Нелли. Недавно купила она себе шелковую кофточку, туфли и еще кое-что — впервые денег хватило не только на питание и помощь родным.
— Не беспокойтесь! Был и у Прохора Семеныча и у Одинцова. Сейчас начальник приказ подписал… — Женя выдержал паузу. — Полный перерасчет, всем малярам доплата, а мастеру — выговор: за плохой учет работы.
— Молодец! — похвалила Ася Егорова.
Ядя, жалея, что невольно обидела Женю, присела рядом:
— Давай рубашку выстираем… завтра же вечер. Брюки у тебя пузырем.
— Танцевать не собираюсь. — Он не хотел показать, что обласкан ее вниманием, и старался выдержать деловой тон. — Слушай, культсектор, — обратился он к Юле, — не сорвется у нас завтра? Ты с инженерами договорилась?
— Обещали, что придут, — ответила Юля.
— Но ты предупреди, чтобы только без цифр и прочей скучищи!
…Вечер задумали провести бел длинных лекций и докладов. Пусть старшие товарищи — опытные строители — придут и просто расскажут, какие здания, сооружения довелось им построить за свою жизнь, на каких стройках они побывали. А потом можно и повеселиться.
Юля взялась за подготовку вечера без энтузиазма. Мысли были заняты другим, она все еще не оправилась от душевного потрясения после разрыва с Игорем.
Но веселая суета подготовки все же захватила и ее. Летучая почта. Танцы с призами. Первое выступление своего, поселкового, духового оркестра.
Манка с Костиком из плотницкой бригады придумали некий «гвоздь программы». Держали «гвоздь» в секрете: даже Юля не знала, что готовится в комнатке за клубной сценой.
Мастер Тамара Георгиевна не только обещала прийти и рассказать о себе, но и притащить на молодежный вечер мужа. «Только он у меня не романтик, учтите», — прибавила она с улыбкой. Юля узнала, что в этой молодой семье есть дочь, зовут ее Катя. Дочка еще на Урале, с матерью Тамары Георгиевны. К празднику семье обещают квартиру из двух комнат в новом щитовом доме, тогда мать привезет Катю. «Родилась она у нас в Москве, ходить начала в Магнитогорске, а в школу пойдет здесь, в Заполярье, — вот какая путешественница от роду шести лет».
Не удалось Юле договориться толком с главным инженером стройки Львом Аркадьевичем.
— По какому вопросу? — остановила ее Руфа, секретарша Льва Аркадьевича, сидевшая в приемной за столиком с машинкой.
Какая официальность! Будто и не узнает Юлию. Важничает…
Что-то новое было во всем облике Руфы: надменность красивого лица с вызывающе ярко подмалеванными губами, сытая неторопливость движений. С усмешкой окинула она Юлю и ее спецовку с белыми пятнами от раствора, и резиновые сапоги с подвернутыми краями слишком высоких голенищ. Говорят, Руфа стала женой Померанца, человека женатого. Неужели этим и гордится?
— Сейчас Лев Аркадьевич занят, подождите! — Наманикюренные пальчики забегали по клавиатуре машинки.
— Вы все-таки доложите, — с достоинством сказала Юля. — Это ваша обязанность!
Юля но испытывала к Руфе ненависти — скорее, презрение.
Видимо, Руфе совершенно безразлично, что там за вечер готовят комсомольцы. Услышав звонок, Руфа дрессированно вскочила и прошла в кабинет, оставив Юлю дожидаться у обитой толстой клеенкой двери.
— Лев Аркадьевич сказал, что если не будет занят, то придет на ваше… э-э… мероприятие, — церемонно объявила Руфа, выходя из кабинета.
— А музыка буает?.. Одинцов приедет?.. Сколько билетов на бригаду?.. Буфет будет? — С этих и подобных им вопросов начался у Юли хлопотливый день. И в общежитии, и на участке, и в столовой — всюду интересовались вечером, о котором оповещала афиша у входа в клуб.
Удачно получилось, подумала Юля, что сегодня двадцатое октября. Ей исполнилось восемнадцать лет… Хорошо, что она будет в клубе, а то бы сидела и кисла. Когда-то, в такой же октябрьский день. Игорь приходил поздравлять, подарил «Избранное» Маяковского, а сейчас и не вспомнил про Юлину дату. Наверно, и к Маяковскому поостыл.
За два часа до начала Юля была уже в клубе и по-хозяйски проверяла, все ли в порядке.
Нелли, принарядившаяся, — шелковая кофточка и юбка-клеш, а талия перехвачена широким черным лакированным поясом, — вырезала из картона номерки для «летучей почты».
Майка и Костик с заговорщическим видом проносились через зал в комнату за сценой.
Стол со сцены перенесли на середину зала, а вокруг несколькими рядами расставили скамейки и стулья.
— Так будет проще, без официальности, — одобрил Зюзин.
— Как оркестр? — побеспокоилась Юля.
— Сыграем с вариациями. Вчера до ночи репетировали.
Еще не было и начала восьмого, когда все места вокруг стола были уже заняты.
В жаркой тишине, как бы впитавшей в себя доверчивое ожидание чего-то необычного и удивительного, первое слово взял главный инженер.
Грузный мужчина в бриджах и френче щелкнул замком портфеля. Крупные руки извлекли из портфеля целую стопку бумаг. Попросив налить себе стакан воды, Лев Аркадьевич внушительно начал:
— Коллектив строителей Северостроя, успешно выполняя программу, развивая творческую мысль рационализаторов, на основе социалистического соревнования и всемерного внедрения новой техники…
Юля поймала на себе хмуро-вопросительный взгляд Зюзина. «Все пропало», — подумала она. Руфиному шефу между тем явно доставляло удовольствие звучание собственного голоса. Он монотонно прочитывал машинописные страницы.
Наконец отлегло от сердца: к столу пробирался Одинцов.
Юля даже не заметила, когда начальник строительства вошел в клуб. Наверно, сидел вон там в тени, сзади, где смутно виднеются фигуры Прохора Семеновича и других коммунистов стройки.
— …И не так уж у нас все блестяще, особенно с механизацией, — послышался голос Одинцова. — Ты уж меня извини, Лев Аркадьевич!
Главный инженер допил воду и с обиженно-мрачным видом спрятал в портфель свои бумаги.
Слово взял Одинцов.
Сегодня электролампы горели в полный накал. Они резко высвечивали лицо начальника стройки, его густые, почти сросшиеся брови, серебряные виски.
— У военных моряков есть обычаи. Прощается с кораблем, со службой морской, берет на память ленточку от бескозырки. Хранит ее, как самую большую ценность. Вот и я принес вам сегодня мою… ленточку.
Юля увидела в его руках конверт из целлофана. Алексей Михайлович извлек из конверта мутновато-желтый фотографический снимок. На старой фотографии можно было различить очертания геометрически строгого здания без труб и с широкими окнами. Справа от здания низвергался с бетонного барьера поток воды.
Снимок пошел по рядам; над ним с любопытством склонялись головы. Нетерпеливо тянулись руки: «Не задерживайте… Дайте и нам посмотреть!»
— Одна из самых северных гидростанций мира, — говорил Одинцов. — На Туломе-реке. Здесь, на Кольском полуострове, была первая моя стройка после института. Было это, друзья, ни мало ни много — двадцать два года назад…
Тогда Юли еще и на свете не было. Алексей Михайлович имел уже тогда диплом инженера. Жил с товарищами-комсомольцами в палатке на болоте, среди обросших мхом скал.
— Сидим, бывало, тесным кружком, курим, проклинаем комаров, спорим, Сергея Мироновича призыв вспоминаем: тряхнуть эту старушку землю, чтоб отдала все богатства. Тряхнуть… Но как? Богатства недр не возьмешь без электроэнергии. Мы тогда много читали технической литературы. Знали, что речки полуострова обладают ценной особенностью: большим падением на коротких дистанциях. Примерно четыре-пять метров на километр. Выгодно. Строй и строй! Но тут кто-нибудь начинал сомневаться… А по силам ли? Ведь ни в Европе, ни в Америке еще не строили гидростанции в таких высоких широтах, да разве пробьешься с мачтами в сопки, где и олень не пройдет?..
Был я недавно на Туломе. Зашел к приятелю, ведет меня на станцию, к пульту. Большой пульт. Красные и желтые огоньки… Каждый огонек — фабрика света и тепла. Могучее северное энергетическое кольцо. А начиналось все с палатки, с первого кубометра бетона в основании водосброса…
Страницами удивительной книги открывались перед новоселами Буранного дела и годы их старших товарищей.
…Когда кончалась война, Юля только пошла в первый класс, а вот Прохор Семенович Лойко был уже здесь, в тундре, с важным заданием. Земля тогда еще не очистилась от мин, поселок Металлический лежал в развалинах.
— Жить было негде, ни света, ни воды. Да ведь кто послал? ЦК партии!..
С группой смельчаков в первую послевоенную зиму поднимал он из руин взорванную фашистами трубу металлургического комбината. Никто не брался восстановить эту трубу высотой почти в сто шестьдесят метров. Дело происходило в метельные, лютые дни. Пурга слепила глаза и валила с ног. Приглашенные канадцы отказались, американцы отказались, а бригада Лойко взялась — и подняла трубу, одну из самых высоких в Европе.
Муж Тамары Георгиевны, тщедушный на вид, сутуловатый, малоразговорчивый инженер, этот «не романтик», как она сама сказала, участвовал, оказывается, в создании удивительного висячего моста через морской залив недалеко от Мурманска. Теперь он проектировал стадион и Дворец культуры для будущего города Буранного.
И Тамара Георгиевна, такая молодая еще, успела уже на одном заводе построить цех, а на другом — клубное здание. Стоит клуб на вершине сопки, как сказочный замок, и рабочие называют его «Терем Тамары».
После того как валторны, альты, трубы, кларнеты, сопровождаемые медными всплесками литавр и уханьем барабана, исполнили марш и вальс «Амурские волны», всех пригласили заглянуть в комнату за сценой.
Юля еле протиснулась сквозь толпу молодежи.
Дружный смех сотрясал стены.
«Гвоздь программы» оказался… самым обыкновенным строительным гвоздем, только очень большим (и где это Майка и Костик отыскали такой?). Его подвязали под шляпкой ситцевым бантиком. Железным восклицательным знаком стоял он под стихотворной надписью в духе Маяковского:
«Строить — и никаких гвоздей! — вот лозунг комсомольцев!»
Ниже маленький плакатик деловито сообщал, сколько стоит килограмм гвоздей, и заканчивался призывом:
«Прошу меня беречь и обращаться со мной соответственно. Гвоздь».
Ай да Майка и Костик!
У Нелли пунцово разгорелись щеки, она никогда еще не была такой хорошенькой, как сегодня. Может, от нового наряда, а может, потому, что с ней — только с ней! — все время танцует брат Яди, Николай. Буровой машинист теперь является в общежитие особенно тщательно выбритый, при галстуке. С Нелли он может говорить часами, как и Женя с Ядей.
Весело сегодня в клубе! Танцы прерываются, звучит боевая песня: «Дети разных народов…» А потом опять ритмичные, певучие звуки, шорох подошв.
Только что объявили призы за лучшее исполнение вальса. Девушка из бригады маляров размахивает огромной коробкой пудры:
— Я теперь и на работу буду ходить пудреная!
Юля уселась в уголке. Кто-то прислал записку по «летучей почте»:
«Мы тебя все целуем, — такой вечер замечательный».
Наверно, Нелли или Ядя.
Теперь можно и домой. Доказали доморощенным Печориным, не верившим, что можно чем-нибудь, кроме кино и танцев, заинтересовать молодежь, что есть у комсомола порох в пороховницах. Не спеша пойдет сейчас Юля по улице поселка. Посидит в комнате одна. Есть мысли, которые просятся в заветную тетрадь. И самая главная: стремиться прожить так, чтобы оставить о себе памятку на земле. Она подумала об этом, когда слушала Одинцова.
Стараясь, чтоб подруги не заметили, Юля стала пробираться к выходу, как вдруг голос Жени Зюзина, усиленный репродукторами, заставил ее задержаться:
— Внимание, внимание! Важное сообщение!
Смолкла музыка. Танцевавшие опустили руки, замерли.
— Товарищи! Нашей Юле Костровой сегодня исполнилось восемнадцать лет. Она об этом смолчала, но мы все равно узнали! Юля! Мы все тебя поздравляем. Желаем больших успехов на работе и в жизни и большого счастья!
Как колотится сердце! Руки тянутся со всех сторон, много рук — широкие и узкие ладони, крепкие, твердые, шершавые и нежные руки товарищей и подруг… Кто-то сует в руки флакон духов, надевает на плечи цветастую косынку: «Это наши скромные подарки!»
Сейчас нужно быть веселой, праздничной, нужно смеяться и танцевать — и как глупо, что на глаза сами собой навертываются непрошеные слезы…