Рюрик родил Игоря.
Игорь родил Святослава.
Святослав родил Ярополка, Олега и рабича Владимира (от рабыни-ключницы) и разделил между ними Русь.
Ярополк убил Олега, выгнал из Новгорода рабича Владимира и снова объединил Русь.
Владимир вернулся с варягами, убил Ярополка и взял себе его беременную жену. Святополка (сына Ярополкова, рожденного после смерти отца) Владимир усыновил и посадил его княжить в Турове.
Владимир родил: Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода; Вышеслава; Святослава, Мстислава; Бориса, Глеба; Станислава, Позвизда и Судислава (всего двенадцать). Крещеную Русь он разделил между сыновьями и усыновлённым Святополком.
Святополк убил Бориса, Глеба и Святослава, устрашил остальных своих названных братьев и начал объединять Русь.
Ярослав, княживший в Новгороде, поднял на Святополка новгородцев, а потом привёл и варягов и в последней яростной битве на Альте разбил Святополкову рать. Святополк (прозванный Окаянным) бежал на запад и сгинул где-то в Богемских п[/]устынях...
На этом, по Л.К.Саргассе, династия прерывается. С 1019 года, после битвы на Альте, все русские правители, начиная с Ярослава и кончая Иоанном IV Грозным, были не рюриковичи, но рабичи - потомки незаконнорожденного Владимира, сына ключницы.
Действие романа "Я червь, я Богъ" открывается битвой на Альте и бегством Святополка на восток. На запад, в Богемию, бежал постельничий окаянного князя, обмотав лицо и обрядясь в княжьи одежды. Отсюда - слух о расслаблении Святополка, о том, что он даже не мог сидеть на коне, и воины принесли его к Бресту. Действительно, постельничий не умел ездить верхом, зато внешне был очень похож на своего господина...
Прервёмся.
"Газоколлоидный купол Монтевидео воздвигался на месте руин одноименного города..." Эта фраза из путеводителя мало что скажет нам, обитателям северных куполов Земли. Похвально, конечно, однако вполне обычно. Потому что уже восстановлены Версаль и Монмартр под куполами Парижа, Сити и Тауэр в Лондоне, возрождается Манхэттен, полным ходом идут раскопки Кремля и Тадж-Махала.
Но уругваец поймет уругвайца.
Монтевидео оказался на краю озонового слоя атмосферы. К западу от него простираются сухие льды Аргентинских пустынь. На востоке бушуют кипящие воды Южной Атлантики, из-под которых вырастает новый материк. С юга циклоны и смерчи нередко приносят "звенящий" песок Антарктиды...
Уругваец поймет уругвайца: купол Монтевидео воздвигался руками аборигенов, не пожелавших принять ни мудрый совет, ни сыновнюю помощь Диаспоры. В конце концов, диаспориане сами возвели второй купол на севере бывшего Уругвая. Но этот "Малый Монтевидео" (который, кстати, прочнее и вдвое просторнее "старого") до последнего времени оставался практически незаселённым. Зато теперь "старый" Монтевидео - это действительно старый Монтевидео: один из немногих, почти полностью и почти достоверно восстановленных городов Земли.
Лео Кристоф Саргасса - уроженец "старого" Монтевидео, и всю свою сознательную жизнь он провёл в восстановленных припортовых кварталах. Его интерес к истории не случаен.
Родной купол он покидал только дважды: шестнадцатилетним юношей принимал участие в "народных раскопках" Минаса, а тремя годами позднее - в подводной экспедиции на дно Фолклендской (Мальвинской) впадины.
Как литератор Лео состоялся очень рано: уже к 17 годам были написаны и частично опубликованы его "Камни теряют память" - небольшие выразительные зарисовки (скорее ностальгического, чем исторического характера) из жизни докатастрофного Уругвая. Впоследствии Лео Саргасса объединил их в цикл и напечатал отдельным изданием, скрупулёзно восстановив первоначальный текст (с начинающим литератором не церемонились и редактировали все, кому не лень). Первой его крупной вещью был "Архипелаг боли" - повесть, посвящённая давно забытой (а может, и вовсе не бывшей) "двухнедельной войне" между Британией и Аргентиной в конце предгероического XX века. Эту свою работу он не любил и не переиздавал ни разу, ссылаясь на то, что потерял черновики.
Постепенно расширяя географический диапазон своего творчества, Саргасса издал: "99 лет" (очерк истории Панамского канала), "Прямые дороги лжи" (хроники революций и диктатур в странах Латинской Америки), "Айсберг, айсберг!" (лирическая драма, развёрнутая на фоне грандиозной войны за Аляску в середине XX века - на этот раз, действительно, никогда не бывшей войны), "Рисунки венского еврея" (альтернативная биография Гитлера)...
Небольшой по объёму, но очень насыщенный людьми и событиями роман "Твои генералы" (биография Наполеона Бонапарта, исполненная в необычной манере - от второго лица) знаменовал собою двойной поворот в писательской судьбе Л.Саргассы. Во-первых, его перестали править: он приобрёл достаточную известность, чтобы диктовать свои условия издателю. А во-вторых, он наконец взломал не только географические (Западное полушарие), но и временн[/]ые рамки, выйдя за пределы излюбленного XX века. Причем, в обоих направлениях: горечь "Твоих генералов" явственно перекликается с настроениями конца Героического XXI века, а в уста одного из ближайших сподвижников императора автор не случайно вкладывает упрощённую формулировку Теоремы Гёделя-Тяжко: "Экспансия асимптотически предельна"... В этом же романе впервые, но пока что не в полную силу прозвучали два немаловажных для будущего автора "Я червь, я Богъ" мотива: мотив фатальной предопределённости Истории - и связанный с ним мотив поиска "народа-мессии", якобы ответственного за эту предопределённость.
Так, незримые собеседники Бонапарта (его генералы и маршалы, живущие или погибшие в других, альтернативных нашему, мирах) попрекают своего императора чем угодно, но не итогами русской кампании 1812 года. "Русская" тема замалчивается так старательно, что становится едва ли не главной в романе. Более того: один из маршалов, обмолвясь, называет себя "сибирским наместником" - и тут же даётся понять, что именно в его альтернативном мире, где даже Сибирь на какое-то время стала французской колонией, империю Бонапарта постиг особенно убедительный крах. Все и везде могло быть по-другому, карту любой страны можно было перекроить вовремя сказанным словом и вовремя сделанным жестом - но не России!
Разумеется, оба мотива были замечены критикой, и в Лео Саргассу немедленно полетели язвительные стрелы. Если бы он адекватно реагировал на уколы, он стал бы похож на ощетиненного дикобраза. Но его отношения с критикой были сложными... Точнее, отношение критиков к нему было сложным. Сам Лео просто перестал их замечать - сразу, как только переиздал свои первые книги с восстановленным авторским текстом. И лишь однажды он обронил в интервью несколько фраз, адресованных, по всей видимости, именно критикам:
"Я не литератор, а регистратор. Не беллетрист, а стенографист. Не сочинитель историй, а секретарь Истории. Мне чуждо понятие "персонаж": люди, которые появляются в моих книгах, действительно жили, могли бы жить, или будут".
Это многозначительное "или будут" в особенности раздражило критиков, и на Саргассу обрушился шквал ярлыков-обвинений: от "солипсиста" до "лжепророка" и "фальсификатора".
Лео невозмутимо продолжал сочинять ("регистрировать"?). Один за другим выходили в свет: "Копыта и котурны" (повесть о Калигуле); "Автохаракири" (предыстория банкротства "Мицубиси Дэнси"); "Убивай!" (противопартизанская тактика разных времён и народов); "Здравствуй, оружие!" (роман о Семилетнем фермерском мятеже на Ганимеде)...
17
Все это было очень интересно, однако не имело ни малейшего отношения к моим неприятностям. К тому же, у меня устали глаза. Я перелистнул несколько страниц.
Видимо, покончив с биографией и библиографией Саргассы, Грюндальфссон взялся за его психологию: "...до уровня примитивного житейского фатализма, - прочёл я в начале страницы. - Будучи умозрительной, она являла собою философию бытия, но не быта. Лео Саргасса не распространял Историческую Предопределённость на судьбы отдельных людей и не искал подтверждения вселенской концепции в мелочах жизни. Это делает его позицию столь же несокрушимой, как несокрушима была вера миссис Дуглас в милосердие Божье, в котором Гекльберри Финн разуверился после тщетной молитвы о новых крючках для удочки. Но подавляющее большинство читателей (а критики - те же читатели, только профессиональные) подобны скорее юному Геку Финну, чем старой вдове: они..."
Я перелистнул ещё несколько страниц, подумав, что некоторые профессора филологии (в особенности - криптолингвисты) бывают не менее занудны, чем чопорная воспитательница Гека.
"...Вот почему я предлагаю прочесть последний роман Лео Саргассы НЕКРИТИЧЕСКИ. Т.е., принимая на веру каждое слово и стараясь даже явно фантастические страницы воспринять не как иносказание и сложную метафору, но как описание реальных событий в судьбах реальных людей - тех, которые "действительно жили, могли бы жить, или будут". В конце концов, такова была воля покойного Секретаря Истории."
Здесь, надо полагать, заканчивалось длинное, страниц на двадцать, предисловие - потому что после этого абзаца стояли римская цифра I и подзаголовок "Рюриковичи". Я вспомнил, что бояре, видя мою истерику, назвали меня "истинным Рюриком", и пожалел, что не начал читать прямо отсюда. Глаза уже болели, а Савка почему-то не спешил принести свет...
"Действие романа, - писал Грюндальфссон, - охватывает более одиннадцати веков: от битвы на Альте в 1019 году до крушения фотонных парусников "Лена" и "Юкон" (Восьмая Звёздная) в пространственных зыбях Вселенского Предела. Формально, героем романа является такелажник "Лены" Василий Щагин. Фактически - сорок шесть поколений прямых потомков Рюрика по мужской линии (старшие сыновья). Память сорока двух предков (за исключением Игоря, Святослава и Ярополка) пробуждается в сознании Василия Щагина под воздействием неустойчивых деформаций в нецелочисленномерном пространстве Предела. Тысячелетие с лишним сюжетно спрессовано в один ослепительный миг перехода героя из бытия в небытие..."
Собственно, дальше можно было и не читать. Если Василий Щагин - сорок шестой Рюрикович, то я, его праправнук - пятьдесят какой-то. Где-то ещё должны быть скальные черви-оборотни, которые грызли гранит зубами героя-повествователя, - но всё это уже неважно. Важно то, что поведение обитателей марсианской психушки за кремлёвской Стеной становится понятным. Их безумие, так сказать, обретает систему.
Правда, ненормальны тут не только жители усадьбы господина Волконогова. Колюньчик Стахов, например, тоже подвинут. На той же самой почве, но в другую сторону. И Харитон Петин, с его серебряной шпагой. И нервный, усомнившийся в действенности парализатора ("Нажать не смогу - да и толку-то!.."). И ничем не лучше Викентий Ильич, спустивший на меня эту свору: тоже ведь преследует некие неудобопонятные цели.
Не короноваться ли мне? В государевом тереме будет, пожалуй, уютнее, чем в подвале Тайного Приказа. И воздух чище. Там, говорят, не то что кислородных масок - обычных респираторов не дают. Интересно, во что обошёлся господину Волконогову личный газоколлоидный купол над всей усадьбой? Над вокзалом космопорта - попроще, силикопластовый.
Три, ну четыре версты до космопорта Анисово. Сотня миль до Марсо-Фриско. Шесть тысяч километров до Фобоса. Каждое из этих расстояний сущий пустяк для человека, которого никто не считает ни потомком Рюрика, ни оборотнем из романа...
Очень болели глаза, очень хотелось проснуться, и, кажется, опять начиналась истерика. Запустить сочинение Саргассы в окно и выпрыгнуть следом. "Берсерки-с, варяжья кровь!"
Я взял себя в руки и снова попытался читать. Буквы расплывались и прыгали перед глазами... Тогда я отодвинул книгу вместе со столиком, поднялся, сунул руки в карманы и подошёл к восточному окну.
За окном была православная Русь, какой её рисуют в детских книжках: березы, сосны, избы, терема, церквушка, огороды с пряслами, даже какой-то узкий извилистый водоем - не то и вправду речка, не то просто канава. Зубчатая Стена, тянувшаяся вдоль невидимой за нею магистрали, делала пейзаж неисправимо искусственным; Колдун-Гора, нависшая трехглавым призраком над горизонтом, - и вовсе нереальным... Здесь княжить? Под этим тусклым солнцем, которое уже обогнало Деймос и подбиралось к зениту, но всё равно не могло обеспечить достаточно света для чтения?.. Рваная хламида Деймоса разбрызгалась темной кляксой над перевалом между Средним и Северным Шлемами, там, где кончалась атмосфера долины Маринер. Края кляксы металлически отсверкивали... Я отвел взгляд от никому не нужного спутника с никому не нужным парусом "Луары" (всё-таки, невероятно, чтобы кто-нибудь мог уцелеть в такой катастрофе) и опять посмотрел вниз.
И увидел Мефодия.
То есть, сначала я увидел толпу. Все те же бородатые, в мохнатых шапках, толпились на песчаной дорожке между моим и соседним теремами, опять суматошно трясли рукавами и что-то вскрикивали, а посреди гама, демонстративно игнорируя костюмированных психов, стоял и деловито озирался он.
Мефодий Васильевич Щагин - Государь-Самодержец всея Великия и так далее, Рюрикович в сорок седьмом поколении, младший сын такелажника "Лены", светлого князя Василия Юрьевича, мой двоюродный прапрадед, рожденный на борту "Луары" и чудом уцелевший в кораблекрушении... мой друг и почти ровесник Мефодий Щагин, немножко странный тип, официант из "Вояжёра" - был в своем любимом, затасканном комбинезоне звездолетчика с эмблемой Матери-Земли на левом рукаве. Под мышкой он держал огромный сверток, в котором я без труда признал комбинированную упаковку для поющих устриц, изобретенную им же. Он стоял и деловито озирался. Он наверняка искал меня.
Я поспешно исследовал раму окна и опять не понял, как она открывается. Придется бежать вниз.
Хорошо, что я замешкался и не побежал сразу. К Мефодию, непочтительно расталкивая ряженых, приблизился Савка и стал ему что-то втолковывать. Мефодий послушал, согнутым пальцем свободной руки постучал себя по лбу и что-то спросил. Савка развел руками, задрав очи гор[ac]е, а потом указал куда-то на восток и вверх - не то на Колдун-Гору, не то на Деймос. Мефодий посмотрел в ту сторону, почесал в затылке, ухватил Савку за ухо, и они пошли по песчаной дорожке прочь от моего терема. Ряженые бояре, толкаясь и кланяясь, расступились.
Я снова ощупал раму окна и несколько раз толкнул. Она была сделана прочно. Тогда я вспомнил о ключе, достал его из кармана, зажал в кулаке и размахнулся, моля Бога о том, чтобы это оказалось обычное, а не гермостекло.
Бог услышал мою молитву...
18
Мефодий выглядел не многим лучше Петина. Правда, ожогов на лице не было - но было множество мелких ссадин, два аккуратных пластыря на правой скуле и густая россыпь черных точек над и под правым глазом. Наверное, он успел зажмуриться, прежде чем что-то там произошло...
Завтрак нам подали в светлицу - и сюда же принесли мою цивильную одежду, а едва задрапировали разбитое окно и подмели осколки, я погнал всех вон. И Дашку тоже, но Мефодий её задержал - ухватил, привстав из кресла, за сарафан, притянул к себе и усадил на правый подлокотник. Поющую устрицу он ещё раньше пристроил слева от себя, на полу, и то и дело притрагивался к ней и поглаживал, словно боялся, что она убежит.