Со звонким рассыпчатым шелестом своей последней песни марсианская устрица обратилась в прах, и этот прах, кружась, осыпался на мягкое дно упаковки крохотными металлокварцевыми чешуйками... Жалобный вздох пассажира был похож на последнюю песню его сокровища, Харитон с мужественным сожалением крякнул, а белые пятна на багровой физиономии Колюнчика полиловели.
Впрочем, пассажир, в отличие от Колюнчика, почти сразу взял себя в руки. Не дослушав бормотаний младшего исправника (о том, что он "сегодня же, сейчас же, вот только смена закончится, их тут много и совсем рядом, всего несколько верст по Пустоши..."), пассажир сухо заметил, что через два часа - посадка, а он ещё не отбил радиограмму в Тихо Браге, чтобы знали, каким рейсом встречать. Колюнчик (с его лица ещё не сошла багрово-лиловость) снова открыл было рот, но пассажир его снова прервал.
- Полноте, сударь, не с чего так убиваться, - сказал он неожиданно мягко. - Работаете вы отменно, и винить надлежит не вас, а ваше начальство, за то, что выдало вам амуницию на размер больше, чем следует. А я не в первый и не последний раз на Марсе и давно перестал коллекционировать сувениры из Диаспоры... Надеюсь, однако, что теперь я могу пройти?
Колюнчик оторопел от столь миролюбивой речи (выходит, специально рассчитывал на затяжной скандал?) и автоматическим жестом разблокировал турникет. Пассажир, предварительно подав ему фуражку, прошёл на нейтралку. Харитон сразу же подобрался, выпустил дубинку и утвердил руку на кобуре: на тот случай, если я опять попытаюсь рвануть следом, как месяц тому назад. И стоял так, в напряженно-свободной позе, пока турникет не был опять заблокирован.
А я не стал пытаться. Я законопослушно дождался щелчка блокировки, шагнул к барьеру, снова ставшему сплошным, и выложил на него свою папку с документами: декларациями, справками, поручительствами, рекомендациями и прочим, и прочим... Включая, разумеется, мой бессрочный билет на любой из рейсовых, а равно и нерейсовых кораблей, который влетел мне в копеечку.
- Следующий, - буркнул наконец Колюнчик, надевая фуражку и старательно не глядя на меня.
Я протянул ему паспорт и раскрыл папку.
- Багаж на барьер, пожалуйста, - буркнул Колюнчик.
- Багажа нет, Николай Иванович, - сказал я и приветливо улыбнулся ему в козырек. - Здравствуйте.
Он вздохнул и поднял на меня свои зеленые, с марсианской желтинкой, глаза. В глазах были тоска, и страх, и чувство долга, не записанного ни в каких регламентах.
2
- Вам не улететь отсюда, господин Щагин, - заявил он мне вечером осьмого дня, когда я разлил по стопкам какую-то там по счету фляжку "Марсианской Анисовой".
- Зови меня Андрей, - предложил я и поднял свою стопку.
- Вы никогда не улетите отсюда, Андрей... - повторил он, глядя на меня с тоской и страхом своими честными по молодости глазами.
- И давай, наконец, на "ты", - сказал я. - Сколько можно?
Мы выпили и троекратно, накрест, поцеловались. Добрую половину своей стопки я незаметно вылил в грибной салат.
- Понимаешь, Андрюша... - проговорил он, давясь непросоленным груздем, глотнул наконец и помотал головой. - Ты навсегда останешься на Марсе, понимаешь? Навсегда!
- Плевать, - небрежно заявил я, потому что ещё не настала пора откровений. - Давай-ка поищем тему повеселее, Колюнчик. Как насчет повторить?
- Нет, ты не понимаешь! - горестно констатировал он, утверждая оплывшие щеки в ладонях, а локти на скатерти. Я поспешно убрал из-под его локтя братину с остывшим сбитнем.
- Жизнь хороша, Колюнчик, - сказал я. (Он с тоскливым интересом смотрел на меня затуманенными глазами. Но ещё не вполне затуманенными.)Жизнь везде хороша, где есть приятные собеседники, - продолжил я. По-моему ты из таких. Но ты зациклился на скучной теме, и нам необходимо повторить.
Я постучал ногтем по опустевшей фляжке.
Официант (мой однофамилец и почти что ровесник Мефодий Щагин, бывший со мною в сговоре) принес нам ещё одну фляжку, а пустую забрал. Колпачок с неё он снял и оставил, присоединив к остальным, лежавшим на краю столика..
Разливая анисовку, я скосил глаза и пересчитал колпачки. Десять. Нет, девять: десятую мы сейчас начнем. Два литра на двоих, двадцать пять градусов... Не переборщить бы - скисает Колюнчик.
Николай Стахов был четвертым из таможенников, которых я пытался споить. Втереться. Подкупить. Дабы вырваться за пределы Дальней Руси, официально именуемой Суверенной Марсовой Губернией. Или хотя бы выпытать причины, по которым меня держат здесь.
Трижды я ничего не добился. Трижды я был бит плетьми и отсидел в общей сложности осьмнадцать суток за попытку подкупа должностных лиц. Все трое были старыми, тертыми, хитрыми и продажными - вот только продавали они, в конце концов, меня. Я ставил на продажность и проигрывал. А потом решил поставить на молодую честность и, кажется, не ошибся.
Позарез необходимая мне информация уже распирала его и была готова хлынуть наружу. Но чувство долга и незаглушенный страх могли остановить поток. В самый неподходящий момент.
Водка - лучшее средство от страха. И от чувства долга.
Я огляделся, ища подходящий предмет для тоста и для последующей беседы, но ничего, кроме дальнерусской экзотики, не обнаружил. Впрочем, какая разница?.. Мы выпили за Дальнюю Русь: Колюнчик - с воодушевлением, до дна, я - значительно меньше. Я спросил, почему это лучший ресторан Дальнего Новгорода именуется по-иноземному: "Вояжёр"? Колюнчик возразил, что это раньше кабак назывался по-инородному "Космотуристом", а "Вояжёр" - очень даже по-русски. Петр Великий не туристировал, а предпринимал вояжи! Я усомнился в том, что "вояж" является исконно русским словом, но согласился, что на слух оно русее "туризма". Хотя это ещё вопрос: чем же более гордится Дальняя Русь - своей русскостью, или своей удалённостью от земной метрополии? Колюнчик возразил, что у Руси нет и не может быть никакой метрополии. Родина русских не Сибирь, Восточная там или Западная, не Поволжье со Приднепровьем и даже не Старая Атлантида, откуда все мы, как известно, вышли. Родина русских - весь Божий мир, вся Земля и Диаспора, то бишь Солнечная Система. Где есть русские, там и Русь. А где Русь, там независимость и традиции.
Я усмотрел в этом повод для нового тоста.
Выпили за традиционно независимую Русь, где бы она ни была. Потом за независимые русские традиции, обретшие исконно русскую независимость в Дальней Руси. Потом за былинных витязей, потому что на глаза нам попался один из них - в настоящей, хотя и облегченного образца, кольчуге и в накладной бороде до середины могучего брюха. Это был метрдотель, который здесь назывался как-то иначе... Слегка поспорили о том, как правильнее будет говорить: "витязь", или "богатырь"? Витязь - это вроде бы что-то кавказское. В тигровой шкуре. Да и с витингом (он же викинг) подозрительно схоже. А богатырь не по созвучию ли с басурманским батыром образовался?.. Сошлись на том, что не так уж и важно, была бы суть не утеряна.
- Крип-толин-гвистика, - выговорил Колюнчик с неожиданно вернувшейся тоской в голосе.
- Тайноязычие, - попытался я перевести на посконный.
- Ах, да я не о том! - отмахнулся он.
Фляжка (двенадцатая) оказалась пустой, и я незаметно пододвинул ему свою стопку. Колюнчик её меланхолично выцедил, а я принялся развивать нестареющий тезис о языковой экспансии инородцев и о том, как успешно обарывает оную экспансию Великий и Могучий.
Колюнчик ожил, ненадолго отлучился в березовый колок, росший посреди зала (березки были силикопластовые), и вернулся с гуслями. Он хотел спеть мне былину о покорении Русского Марса, но позабыл слова и порвал две струны. Гусли у нас отобрали. За ними пришёл, в сопровождении витязя-метрдотеля, один из гусляров: тощой, рыжекудрый (под сбившимся седым париком), белобородый, с горбатым носом и ореховыми, чуть навыкате, глазами. Мне пришлось раскошелиться на сорок целковых, чтобы замять скандал, и я решил, что, пожалуй, хватит. Пока я заминал и раскошеливался, Колюнчика не стало.
Я обнаружил его сидящим под березкой. Рядом отплясывали "камаринского" три карлика-скомороха и порхали в хороводе нарумяненные красны девицы в шитых блестками прозрачных сарафанах и без ничего под этой прозрачностью. Вот в ней, на мой непросвещенный взгляд, и содержится главный шарм тутошней русскости...
Колюнчик обвисал и упирался - но как-то неубедительно, без энтузиазма. Я тихо-мирно уволок его в свой двухкомнатный "люкс" в бельэтаже одноименной с кабаком гостиницы, прихватив на всякий случай ещё пару фляжек и какую-то несолидную закусь.
Информация поперла из него ещё в лифте, уже ничем не сдерживаемая. Но когда я наконец выгрузил его в кресло, запер дверь и включил на запись упрятанный в тумбочку "Кристаллоник", это оказалась не информация, а пьяный бред. В лифте он успел обмолвиться о некоей угрозе, нависшей над человечеством земли и Диаспоры, каковая угроза проистекала бы из моего возвращения на Землю, - но был, увы, не в состоянии внятно изложить суть. Вместо этого он понес ахинею о водорослях и разумных червях, то и дело пытаясь выговорить инородческое слово "криптолингвистика".
Я запаниковал: а не вернутся ли к нему и страх, и чувство долга, если употребить нашатырь? Не пропадут ли втуне мои труды и траты? Но выхода не было, и пришлось попробовать.
Ахинея стала более связной, оставаясь по-прежнему ахинеей. Водоросли оказались не водорослями, а фамилией инородца, которую Колюнчик наконец вспомнил: Саргасса. Лео Кристоф Саргасса. Криптолингвистика имела более прямое отношение к делу: криптолингвистом был некий скандинав с труднопроизносимой фамилией, которую Колюнчик так и не произнес. Этот скандинав раскрыл людям глаза на истинный и страшный смысл, упрятанный в романе убиенного Саргассы, - за что вскорости и сам поплатился жизнью. Скальные черви-оборотни не знают пощады, но до времени вынуждены таиться. А скандинав вычислил одного из них...
- Ну и где же он, этот разумный червяк? - спросил я. - В каком из фиордов?
Не следовало мне задавать этот вопрос - и таким тоном. Колюнчик смотрел на меня круглыми от страха глазами и не произносил больше ни слова. А когда я, хмыкнув, потянулся за фляжкой, чтобы расплескать по стаканам, он шарахнулся от меня вместе с креслом. Да так, что чуть не вышиб затылком роскошное, во всю наружную стену, окно. И вышиб бы, если бы это было обычное, а не гермостекло, предназначенное выдерживать прямые попадания метеоритов... Марсианская атмосфера не то чтобы смертельна для человека, но всё-таки неприятна - особенно в районе Карбидной Пустоши. А двухкомнатный "люкс" и кислородная маска наготове - это как-то несовместно.
Беседовать мне стало не о чем и не с кем. Я сунул руку в тумбочку и остановил запись. "Информация". Даже на компромат не тянет... Стереть? Завтра... Неужели всё-таки переборщил, допоил человека до розовых чёртиков? Я произвел в уме перерасчет двух с половиной кило "марсиановки" на земную сорокаградусную и разделил на два. Слаб, слаб оказался Николай Иванович Стахов! Но кто же мог знать?
Контузия пошла ему на пользу: она вышибла из него всех розовых чёртиков заодно с червями, и теперь он мирно сопел, разметав на поверженном кресле моднючие силикопластовые лапти и пуская пузыри в ковер. Частью в ковер, а частью на рукав своей малиновой косоворотки с набивной вышивкой. На затылке под светленькими кудряшками лиловела солидная гуля.
Вдвоем с коридорным, явившимся на мой звонок, мы уложили гостя на диван. Сочинять ничего не пришлось - коридорный удовлетворился одной из фляжек. Ему, надо полагать, не впервой...
Когда я проснулся, младшего исправника Стахова не было в моём номере, а на тумбочке лежали мятая двадцатка, серебряный трояк и горка никеля целковых на два. Выгреб всё, что было, демонстрируя неподкупность. "Честь продается, коли её нет".
Я хлопнул себя по лбу и сунулся в тумбочку.
Нет, дискета была на месте, и запись он тоже не стер.
Трезвое восприятие пьяного бреда нисколько не прояснило моей ситуации. Тем не менее, вечером, после обычного турне по собраниям, приказам и присутствиям Дальней Руси, я не поленился расшифровать запись и прочел глазами.