Цербер жестом предложил мне выйти из турбокара и отступил от дверцы. Я отрицательно мотнул головой и провел ладонью по лицу, показывая, что у меня нет кислородной маски, а потом кивнул назад, на Мефодия. Цербер снова вжался носом в стекло, вгляделся и очень озаботился лицом.
За забором взвыли и заглохли турбины, и тотчас раздался настоятельный стук в калитку. Цербер даже не повернул головы в ту сторону. Он опять улыбнулся, пошевелил губами (видимо, что-то сказал) и повторил жест.
И тогда до меня наконец дошло, что он стоит снаружи без кислородной маски - дышит, говорит и улыбается!
- Они? - спросил он неожиданно звучным баритоном, едва я распахнул дверцу.
- Это опричники, - ответил я, вылезая наружу и с наслаждением вдыхая удивительно чистый, воздух. - Я, конечно, могу заплатить штраф, если они удовлетворятся штрафом, но мне кажется...
Цербер прервал меня, предостерегающе помахав пальцем, пригнул голову и еле слышно забормотал в ладонь.
- Тогда в гостевой терем, - сказал все тот же баритон. - Распорядись отогнать псов, если сами не уберутся, и разбуди Марьяна. Почему они вместе? Он уже знает?
Цербер опять забормотал.
Я слегка удивился,слышав имя, известное не только в Дальнем Новгороде и не только на Марсе, потому что знал, о каком Марьяне говорит господин Волконогов. Звучный баритон принадлежал, конечно же, ему, а не Церберу.
Марьян-Вихрь был турбогонщик Божьей милостью, не потерпевший ни единой аварии даже на головоломных трассах Восточной Сьерры под Нова-Краковым, и дважды принимавший участие в Ледовых ралли на Ганимеде, куда примерно каждое одиннадцатилетие слетаются лучшие гонщики Земли и Диаспоры. Марьян был там в десять и в шестнадцать лет (19 и 30 земных) - то есть, слишком рано и слишком поздно, чтобы стать победителем. Зато в отличие от многих он сумел вовремя уйти из профессионального спорта и примерно год тому назад, неожиданно для всех, стал личным ездовым господина Волконогова. В Дальнем Новгороде ещё не перестали по этому поводу восхищаться деловой хваткой второго и пожимать плечами в адрес первого.
Я решительно не понимал: зачем будить Марьяна в связи с нашим появлением в усадьбе? Впрочем, это личное дело Марьяна и его работодателя...
Между тем, Цербер закончил бормотать в ладошку и повернулся ко мне.
- Прошу покорно следовать за мной, Андрей Павлович... - проговорил он тем голосом, которого я от него и ждал - глухим и скрипучим. Опять он чего-то боялся и, не заметив, сказал двусмысленность: покорно просит, или мне надлежит покорно следовать?
Я кивнул (отвык разговаривать вне помещений!) и сунулся к задней дверце "ханьяна", но меня вежливо оттеснили набежавшие откуда-то добры молодцы все в тех же форменных косоворотках навыпуск. Они развернули носилки, бережно и сноровисто уложили на них Мефодия, подхватили носилки с четырех сторон и быстрым, профессионально ровным бегом понесли куда-то налево вдоль стены высокого кирпичного здания.
Мы с Цербером медленно двинулись в ту же сторону.
9
Это было не здание. Это была стена. Могучая крепостная стена с раздвоенными зубцами поверху и узкими вертикальными бойницами между ними. Верхушку этой стены я видел много раз, возвращаясь с Пустоши, но издалека и сквозь испарения не узнавал, а вблизи её заслонял забор.
Разумеется, это была всего лишь копия, хотя и превосходная. Нужно было бы продать урановые копи Марсо-Фриско, не говоря уже о Карбидной Пустоши и то вряд ли хватило бы оплатить доставку с Земли хотя бы десяти зубчиков оригинала. К тому же, насколько я помню, археологи успели восстановить не более пятидесяти саженей Стены (тридцать четыре левее Собачьей башни и неполных пятнадцать напротив Георгиевского Спуска) - а усадьба господина Волконогова была обнесена ею по всему периметру.
Но это я узнал потом, когда мы оказались внутри. Стена впечатляла. Мы шли сквозь неё очень долго и почему-то вниз, крутыми лестницами и наклонными сводчатыми коридорами, освещенными редкими тусклыми имитациями факелов в нишах, и не было ни единой двери ни справа, ни слева, но то и дело попадались какие-то заплесневелые тупики самого зловещего вида и запаха... Добры молодцы с носилками куда-то пропали, но меня это не беспокоило: я уже понял, что сплю и вижу сон. Невероятное количество кирпичей, плесень, воздух как над пашней - ничего этого не могло быть на Марсе. Я сплю на переднём сиденьи "ханьяна", скоро проснусь и увижу в нескольких саженях от себя купол Мефодия, совершенно целый. Ещё лучше было бы проснуться в двухкомнатном "люксе" в бельэтаже "Вояжёра". Кстати, пора бы мне оттуда съехать и поискать гостиницу подешевле...
Потом было обширное пространство с запахами прелой хвои и свежеструганого дерева, влажные песчаные дорожки с кирпичными бордюрчиками, веселые терема с ярко освещенными изнутри витражными окнами, глубокое звёздное небо. Совсем земное небо, если бы не Деймос, карабкавшийся навстречу Фобосу и застрявший между зубцами Стены... В общем, это был приятный сон, но мне он уже порядком наскучил. К тому же, совсем не хотелось, пройдя через высокие резные двери в один из теремов, обнаружить там какие-нибудь пыльные скелеты. Или Харитона Петина с дубинкой. Или душную экзекуторскую с широкой каменной скамьей, на которой меня сейчас растянут и будут пороть плетьми. Или что там ещё бывает во сне. Поэтому, поднявшись вслед за Цербером на высокое крыльцо терема, я с самым решительным видом уселся на последнюю ступеньку и вознамерился проснуться.
Проснуться мне не дали. Подхватили под руки с двух сторон и бережно внесли внутрь. Скелетов не было, а был вощеный деревянный пол, цветастые парчовые портьеры, невероятных размеров люстра на длинных цепях и настоящий огонь в настоящем камине. Мебели было немного: стол, стул и лавочка перед камином. Лавочка пустовала, стол был накрыт свисавшей до пола скатертью с вышивкой и ломился от яств, а стул был крайне неудобен: прямая высокая жесткая спинка с угловатой резьбой, узкие прямые подлокотники и жесткое сиденье. Ноги мои не доставали до пола. Горохового Цербера уже почему-то нигде не было. Было много суетящихся парней в чистых белых косоворотках и ещё больше степенных девиц в длинных (непрозрачных) сарафанах и с кокошниками, а я был неописуемо грязен, вонял и не соответствовал обстановке. Если бы я оказался ещё и без брюк, то я бы точно знал, что это сон. Но брюки на мне были, и брюки мне нужно было сменить.
Ни добры молодцы, ни красны девицы никакого несоответствия не замечали. Они делали вид, что так и надо, и даже не морщились. Они лишь белозубо улыбались, раскладывая у меня на коленях белоснежный рушник и затыкая мне за ворот белоснежную хрустящую салфетку. Я всё ещё надеялся проснуться и не сопротивлялся. Но когда мне с поклоном поднесли на серебряном блюде массивную серебряную чарку, украшенную золотой чеканкой с изображением двухголовой птицы, я отрицательно мотнул головой, отнял от подлокотников свои грязные руки и выразительно посмотрел на них.
- Помыться бы, что ли... - проговорил я просительно. - И что с Мефодием? Куда вы его унесли?
Красна девица не шелохнулась, продолжая протягивать мне блюдо с чаркой и приветливо улыбаться, и лишь вопросительно покосилась куда-то мне за спину.
- Не извольте беспокоить себя, светлый князь, - ответили мне тихим голосом из-за спины. - Откушайте, не побрезгуйте. А баенка сей минут будет готова.
Добрых молодцев от этих слов как ветром сдуло, а красны девицы медленно двинулись прочь, пятясь и кланяясь. Лишь та, которая с чаркой, продолжала стоять рядом, улыбаясь чуть напряженно.
- Народец ваш, сами изволите видеть, умом не зело расторопен, продолжал тихий голос. - И усерден, а бестолков-с.
Я ухватился руками за подлокотники и заглянул за спинку (дурацкий стул!). Говоривший был низковат, полноват, лысоват и одет без претензий на старорусскость - как я, но в чистое. Улыбка у него была не более чем вежливой, взгляд жёлтых глаз невыразителен, но цепок, а пальцы рук, умильно сложенных на животике, нервно подрагивали. Лицом он был вылитый Гороховый Цербер - но гладко выбритый и вдруг помолодевший лет на сорок.
- Князь? - переспросил я неприязненно. - Вы меня с кем-то путаете, сударь.
- Отнюдь нет, Андрей Павлович, - возразил человечек. Забрал у девицы блюдо (она, еле слышно вздохнув, поклонилась и плавно попятилась прочь), подошёл ко мне вплотную и шепнул:
- Сядьте прямо; держите себя достойно; возьмите чарку.
- Что? - растерялся я, однако сел прямо и взял.
- Пригубите, - шепнул человечек, а вслух повторил: - Откушайте, не побрезгуйте.
- Перестаньте кривляться, - попросил я. - Вы кто - господин Волконогов? Где Мефодий? Ну, тот человек, которого я привез. Что с ним?
Человечек молчал, держа перед собой блюдо и невыразительно глядя на меня снизу вверх. Я пригубил. В чарке был мед. Очень душистый и крепкий градусов двадцать, не меньше.
- Ну, пригубил. Дальше что? - спросил я и попытался поставить чарку на стол.
Человечек ловко перехватил её и поставил сам. Блюдо он сунул, не глядя, подбежавшему молодцу, а мне подал золотую двузубую вилку и стал придвигать закуски: салатницу с груздями в чесночном рассоле, тарелочки с какими-то паштетами, миску со студнём из белорыбицы, горушку мелких птичьих тушек в жаровне... Одновременно он говорил - тихим, ровным, спокойным голосом, никак не соответствовавшим содержанию:
- Я не кривляюсь и не юродствую, светлый князь. Просто я знаю о вас больше. чем вы. Такая у меня профессия: знать. Вы кушайте, кушайте... Государь Мефодий Васильич - у себя, в государевом тереме, и господин Волконогов там же, и все государевы лекари... А меня Савкой зовите и обращайтесь ко мне на "ты". Савелий Семёнов я, по фамилии - Бутиков-Стукач, потомственный филёр и доноситель. То есть, человечишко самого подлого роду-племени, и до той поры, пока лично в службе не отличусь, по батюшке меня величать не положено. Вот-с... Вы кушайте, кушайте, светлый князь, а я говорить буду... Касательно телесной хвори Государевой: она излечима и, по всей вероятности, будет излечена. Но и при таком благоприятном исходе вам надлежит быть готовым к приятию великого бремени...
- К чему?
- К престолонаследованию-с... Мефодий Первый, Государь-Самодержец Всея Великия и Малыя и Белыя и Дальния Руси девятнадцать лет тому назад изволили отречься от престола, облаяв своих думных бояр неподобающими словами. Сделанное по недомыслию и в горячности, отречение не было принято, но в силу формальной преклонности лет Государя боярская дума поставила ему регентом господина Волконогова...
- Бред, - проговорил я с набитым ртом. - Но забавный. Это что воробьи?
- Дрозды, светлый князь.
- Их же руками надо, а у меня руки грязные.
- Баенка уже истапливается, а подлым людишкам ни к чему нашу беседу слышать. Вы пальчики рушничком вытрите - ничего, постирают. А дроздов на вилочку, да и в рот. Косточки-с мягкие, пропаренные, даже не почувствуете. Мне продолжать ли?
Я кивнул. Дрозды оказались немногим вкуснее курятины, но косточки, действительно, не чувствовались. Можно было даже не жевать.
А вот сведения, сообщенные мне тихим ровным голосом филёра Савки, ни прожевать, ни усвоить было никак невозможно. Они не лезли ни в какие ворота и были слишком противоречивы даже для параноидального бреда. Я престолонаследник Мефодия первого, который пытался отречься, но ему назначили регента "в силу преклонности лет"... Может быть, всё-таки, "по малолетству"? Мефодий на целый год моложе меня, девятнадцать лет тому назад ему было тринадцать - то есть, около семи, если по-марсиански... То ли я думал вслух, то ли считал на пальцах, потому что Савка сказал:
- Ко дню утверждения регентства Мефодию Васильичу было без малого сто сорок лет.
- Сколько?
- Сто тридцать восемь по земным календарям-с, - ответил Савка, снова наполняя чарку, которую я как-то незаметно опростал.