— Не убивайся больно-то. Девка она девка и есть, да еще подневольная.
— Как-подневольная?
— А так. Голос у ей.
— Какой голос?
— А такой. Почище зубной боли. Позовет — не хочешь, да побежишь.
— Ах, вы про это, — догадался Андрей и замялся, не зная, как сказать.
— Про это, милок, про это самое. У нас многие с голосом-та, а таких, как Ганка, нету. Разве что сам Епифан.
— Не, баб Тань, — решился он. — Я тоже поеду.
Сразу после завтрака он и собрался. Кинул рюкзак за спину и пошел. День был чудный, как вчера. И опять к горлу подступила обида: гулять бы с Гиданной, а тут на тебе. За деревней остановился, огляделся. И первое, что попалось на глаза, знакомый сарай. Был он в стороне, но Андрей все же решил заглянуть в него. Захотелось увидеть все, вспомнить, что было. Да было ли? Теперь уж казалось, что и не было ничего. К сараю подходил со страхом, невесть почему вдруг охватившим его. По зыбкой лестнице залез на сенник. Ложиться на то самое место не стал, отошел в сторону, развязал рюкзак, достал фляжку, что всегда брал с собой на всякий случай, приложился и не заметил, как ополовинил. Обида, душившая его, немного отпустила, и он откинулся навзничь, размахнул руки, держа фляжку в левой. Видно, забылся на миг, потому как почувствовал вдруг, что в руках ничего нет. Пошарил в сене, но вместо фляжки под руку лопалось что-то другое, вроде как книжка. Удивленный, он поднял ее и сел, разглядывая. Книжка, похоже, была из тех, что в последнее время заполонили киоски и магазины, — ни фамилии автора, ни названия на глянцевой обложке, только странный рубиново поблескивающий орнамент, то ли птицы какие в замысловатых полукружиях, то ли сказочные зверюги в немыслимых позах.
А на первой странице крупно и жирно, показалось даже, что выпукло, только одна фраза:
ОТКРЫВ ЭТУ книгу, УЗНАЕШЬ то, что смертному ЗНАТЬ НЕ ДАНО.
И все, и ничего больше. Он собрался пролистнуть дальше, но тут вдруг обрушился гром. Так подумалось в первый момент. Гром был рокочущий, растянутый, похожий на рев двигателя, от которого задребезжала драночная крыша и весь сарай затрясся, завибрировал.
"Вертолет! — определил Андрей. — Так низко?! Может, авария?" Схватив рюкзак, он спрыгнул с сенника, подвернул ногу и захромал в сторону, чтобы глянуть, что гам за вертолет такой над самой крышей? Небо было чистое, ни тучки и никакого вертолета. Зато увидел другое — обесцвеченный солнцем выплеск пламени над крышей. Припадая на левую ногу, отбежал подальше, оглянулся. Сарай горел весь, снизу доверху, будто подожженный сразу со всех четырех углов. Жуть прошла через сердце, какой он никогда не испытывал, и ноги сами собой понесли его прочь. Он бежал, забыв про боль в ноге, ничего не видя вокруг. Ветки хлестали по лицу, плотные кусты рвали одежду, но он и этого не замечал, бежал, охваченных страхом. Остановился, лишь когда страх отпустил. Прижался спиной к березе, чувствуя, как дрожит в нем все, удивляясь самому себе, злясь на себя. Стыдоба-то! Вдруг кто видел его, убегающего? Что подумают? Поджег и сбежал, струсил?..
Поразмыслив, он решил, что надо сейчас же идти обратно в деревню и все там рассказать. И про сон, и про Гиданну во сне, и про книжку. Не поверят? В городе высмеяли бы, а в Епифанове поверят. Он шагнул и чуть не упал — так резануло ногу. Огляделся, понял, что находится недалеко от памятного места у ручья, где ему однажды было так хорошо. Решил доковылять сначала до ручья, отдышаться там, остудить горевшую лодыжку. Еще издали увидел кого-то, сидевшего у знакомой копны сена, и узнал Епифана.
— Скидавай кеду-то, — сказал Епифан, когда Андрей тяжело упал на сено рядом с ним.
— Да ничего…
— Скидавай, говорю… Неча в речку лезть со всеми болячками.
— Да не болячка, подвернул только.
— Знамо, что подвернул, потому к говорю: сымай.
Андрей разулся. Епифан обежал пальцами вспухшее место, подул на него, принялся что-то делать, то ли мять, то ли гладить ногу, то ли прикасаться только, бормоча себе под нос непонятное. Легкая ломота поднималась по ноге, разливалась по всему телу. Хотелось потянуться, но Андрей терпел, сидел неподвижно, со скептической ухмылкой наблюдая за стариком.
— Ты не мешай, а помогай давай, — сказал Епифан.
— Как помогать?
— Гони боль-то, гони. Или мне отдавай. Так и говори: возьми боль-то, дядя Епифан, возьми мою боль.
— Вслух?
— Хоть и про себя. Не отвлекайся только, о девках-то не думай.
Может, и удалось бы Андрею сосредоточиться, если бы не последнее сказанное. Сразу перед глазами встала Гиданна, какой он видел ее во сне, в обтекающей фигуру белой ночной рубашке. Резануло тоской: где-то она теперь, с кем?
— Я чего сказал? — повторил Епифэн, не поднимая головы.
— Ганка уехала, — сказал Андрей.
— Знамо, что уехала. И ты уезжай.
— Я и хотел. Да вот в сарай зашел.
— Я говорил: не ходи.
— А он сгорел…
— Знамо, что сгорел.
— Я некурящий.
— Чему быть, того не миновать.
— А как вы вчера, про пожар-то почувствовали!
— Завтрашнее бросает перед собой тень в сегодня. Андрей дернулся, и Епифан поднял на него укоризненный взгляд.
— Будешь неслухом, домой не доскачешь.
— Мне вот эти самые слова сказала Гиданна. Во сне.
— Эка новость, это у нас, почитай, полдеревни знает.
— Но я не знаю. А приснилось-то мне.
— Тоже не диво. Знание часто приходит неведомо как.
— И вы не знаете, почему знаете?
— Бывает, что и не знаю. А то адруг знаю, что будет, но не знаю, что именно, вроде как вон то дерево. Издали-то ни веток, ни листьев не видать, но ведь знаю, что они есть. Чтобы увидеть ветки да листья, надо подойти или как следует всмотреться, вот я и всматриваюсь, и говорю.
— Всматриваетесь в завтра?
— Или в послезавтра. Трудно угадать.
— И можете сказать, что будет завтра?
Епифан подумал, оглядел речку, кусты на берегу, потрогал сено, на котором сидел и насторожился.
— Пожара бы не было.