— Ты хочешь сражаться? Мы не боимся боя. И сколько бы вы ни убили, нас не становится меньше. А погибшие возвращаются в Лоно и снова возрождаются. Трепещите, черви, перед нашей мощью.
Он сделал движение когтистой лапой, как будто отдергивал занавес. В серой мгле появилась тонкая черная щель, а затем занавес раздвинулся, и взорам путешественников предстало бескрайнее, уходящее в бесконечность пространство, заполненное козлоногими, над которыми реяли существа, похожие на морских скатов с длинными шипастыми хвостами. И глаза козлоногих, и глаза скатов одинаково горели ненавистью. Чудовищный рев вырвался из их глоток.
Козлоногий, стоящий на островке, взревел, взмахнул когтистой лапой и приготовился броситься на своих врагов, как вдруг раздался тихий неясный звук, услышанный каждым, несмотря на неистовый рев стада, заполнившего собой все бесконечное пространство перед островком.
И серая мгла упала тяжелым занавесом, отрезав нападающих.
Пропала тропинка. Пропал сам островок. Осталась только серая мгла, окутавшая путешественников.
Козлоногий, на мгновение опешив, прыгнул во мглу, пытаясь скрыться, но мгла не пустила его, отбросив назад, как резиновая стенка.
Сбоку появилась неясная фигура и спокойный уверенный голос произнес:
— Ночной Дозор. Всем выйти из сумрака.
Мир не меняется. Только блохи становятся все более кусачими.
Если хочешь быть счастливым, будь им.
Лежа на диване я смотрел как Светка прихорашивается у зеркала.
— Хватит валяться, — сказала Светка, почувствовав мой взгляд. — Встал бы зарядку сделал. А то ты, кажется, начинаешь полнеть.
— Это у меня генетическая предрасположенность, — сказал я. — Кому Боги дали осиную талию, а кому и ослиную. И с чего ты взяла, что я стал полнеть? И так ношусь как угорелый львиную долю светового дня, да и темновой ночи тоже.
— Не львиную долю, а львиную дулю ты носишься, — сказала Светка, нанося тушь на ресницы.
— Светик, — сказал я, — ты же на занятия идешь, а не на встречу с пьяными каманчами. Для чего так тщательно рисовать личико? Зачем тебе эта боевая раскраска?
Она молча проигнорировала мой выпад.
— Да, — сказал я. — Перефразируя классика можно сказать:
— Поэт ты мой непризнанный, — сказала Светка, — прямо Пушкин с Лермонтовым в одном флаконе. Да еще в блоке с Блоком.
— Ну, вот. Об ей высоким штилем. Или об ее, как правильно? А она тэйблом об фэйс. Да еще фигурально. О, сколько прекрасных строк посвящено вам, а вы все чем-то и как-то. Вспомни Пушкина. Вспомни, как нежно, как трогательно он пишет в сказке о Золотой рыбке: «Аль ты, баба, белены объелась?». Или эти, исполненные глубокого чувства и щемящей печали незабываемые строки Шекспира: «О, жены, порожденья крокодилов. О, женщины, вам имя вероломство».
— А ты вспомни, как страстно говорит Джульетта своему возлюбленному: «Ромео, шел бы ты подальше».
— А как трагичны слова товарища Оттеда: «Мавр! Сделал свое дело, помоги товарищу!».
— Трепло, лучше бы почитал бы что-нибудь.
— Чего изволите? Мой репертуар широк, богат, разнообразен. И где-то даже необъятен в некоторых местах. Хотите — народный эпос.
— спел я частушку.
— Желаете одесский шлягер? Их есть у меня.
— пропел я на мотив старинного танго.
— Желаете сказочку? Пожалуйста! И даже известных авторов.
— Желаете высокую классическую поэзию? Пожалуйста. Некрасов и Лермонтов в одном флаконе. Прошу. Два в одном.
— Желаете идущие от сердца пламенные строки об моей тяжелой жисти? Прошу.
Солнечный луч, пробившийся сквозь облака, окутал Светкины волосы золотистым сияньем, и я умолк, невольно залюбовавшись этой картиной.
Светка с подозрением оглянулась на меня.
— Орел ты мой летающий. Что-то ты подозрительно примолк.
— Я любуюсь твоим светлым образом и золотым дождем, пролившимся с небес. Только гляди у меня, я ужасть какой ревнивый. Зевес там, или не Зевес, мне без разницы. Враз с Олимпа полетит, как фанера над Парижем. Как пел Высоцкий: «Ох, я встречу того духа. Ох, отмечу ему в ухо». А то был на моей памяти уже исторический прецедент. С Данаей. А потом пошли там всякие Персеи, данаиды, данайцы и пословица: «Бойтесь нанайцев, дары приносящих». А может, поговорка. Не помню точно. Всех Богов разгоню улицы чистить. И буду поклоняться одной единственной Богине.
Тебе как, жертвы человеческие приносить, или гимнами обойдешься?
Нет, ты не просто Богиня. Ты живое олицетворение сразу двух Богинь древнегреческого пантеона — Ники и Венеры. И в тебе удивительно гармонично слились их основные черты, коренным образом отличающие их от всех остальных Богов и Богинь вместе взятых и помноженных друг на друга.
— Это какие же? — заинтересованно спросила Светка.
— Светик, нельзя быть такой темной. Вспомни классические шедевры классического древнегреческого искусства — Нику Самофракийскую и Венеру Милосскую. Что их отличает от всех других?
— Ника, насколько я помню, Богиня Победы, а Венера — Богиня Любви.
— Ты права, радость моя. Но если посмотреть на их овеществленное воплощение, то сразу бросаются в глаза их характерные особенности — одна без рук, а другая без головы.
Увернувшись от подушки, я бросился в ванную. Это было опрометчиво. В ванне уже танцевал в воздухе душ, дожидаясь меня. Он сделал выпад королевской кобры, но я увернулся. Рядом, переступая короткими ножками, тяжело заворочалась ванна. Я пулей вылетел в коридор.
— Сдаюсь! Так не честно. Все на меня одного бедного. Как тяжело, когда жена дома. Особенно, если она волшебница. Молю о пощаде. Ты самая, самая. Самая лучшая, самая любимая моя ведьма. И я никому не скажу, что ты колдуешь прямо на дому без лицензии. Что нам Дневной дозор. Наш дом — наша крепость.
— А ты не называй меня безрукой и безголовой, всю такую белую и пушистую.
— Как пишут в Интернете: «Если вы белая и пушистая, то вам в солярий и на эпиляцию».
Светка подошла ко мне и закинула руки на плечи.
— Ты правда меня любишь?
— Конечно правда. Посмотри, разве эти любящие глаза могут врать?
— Могут, — убежденно сказала Светка и прижалась ко мне. — А за что ты меня любишь?
— За то, что ты никогда никуда не опаздываешь.
Светка обернулась, кинула взгляд на часы, ойкнула и помчалась в прихожую. Хлопнула входная дверь и донеслась затухающая дробь каблучков.