Гаврила Скворцов был сын самых достаточных мужиков в Грядках. В их роду все отличались трудолюбием и заботливостью. Когда объявлена была воля, Скворцовых было три брата, и был еще в силе старик, их отец. Но потом один брат отделился, другой пошел в солдаты и попал под пулю на войне в Турции. Старик тоже вскоре свалился; во всем доме остались только Илья с Дарьей, родители Гаврилы. Первые дети у них не жили, все умирали от плохого ухода. Но последним мальчиком они очень дорожили. Он у них был "поскребыш", Дарья после него перестала родить и им хотелось вырастить его на утешение под старость. Гаврила выжил и стал подниматься на ноги. Год от года он креп телом и умом, делался смышлененьким, любознательным. Едва он научился выговаривать слова, как стал закидывать отца с матерью вопросами на каждом шагу. В особенности он надоедал расспросами, когда его куда-нибудь брали: на мельницу, на базар, в город. Он допытывался, как зовут встречную деревню, много ли есть деревень, есть ли такие города, как их город. Ему отвечали, что знали: что деревням всем несть числа, что из городов есть Москва, в которой одних церквей сорок сороков; есть город Питер, где живет царь, который все равно что земной бог. Есть другие царства, в которых люди и говорят-то не по-нашему и которые в нашего бога не веруют, а молятся незнамо кому. Наш бог живет на небесах с ангелами и угодниками, а их -- незнамо где; и такая вера не одна, а их на свете семьдесят семь. Говорили мальчугану, что земля так велика, что ей конца-края нет; стоит она на трех китах, и если один кит хвостом вильнет -- солнце взойдет, другой вильнет -- солнце сядет, а как третий кит шевельнется -- тогда начнется "светопреставление". На месяце -- говорили -- видно, как Каин Авеля убивает. Звезды -- это людские души; как человек помрет, так и его звездочка угаснет. Мальчик до школы очень доверчиво относился ко всем этим рассказам, но когда он походил в школу, послушал беседы учителя об устройстве мира, почитал книжек, то он понял, что многое, что ему сообщалось, были просто басни. И когда он после этого слышал эти рассказы, то он уже оспаривал их, доказывал вздорность и с жаром говорил, что знает это достоверно. Иной раз он убеждал тех, кто его слушал, иногда же его речи были -- что в стену горох, тогда он раздражался и начинал глядеть на того, кто оказывал такое упрямство, с неприязнью: или едко вышучивал его, или же говорил какую-нибудь грубость.
В работе старательностью он задался в стариков. Он без понужденья брался за все, что ему было подсильно, и так во все втянулся, что к восемнадцати годам по крестьянству он мог сделать что угодно. Когда не было работы в поле, он копался на задворках. Там он развел небольшой сад. Натаскал из лесу диких яблонь, смородины, малины, ореховых кустов; все это насажал рядами. Когда яблони прижились, он сам их привил. Он прививал яблони и другим, кто пожелает, и делал все это всегда охотно. Отличался он способностью и в других делах: ему ничего не стоило составить какой-нибудь приговор, смекнуть любой расчет, разверстать в покосе клин травы, уставить расстроившийся плуг. Илья головой был слаб; от чего он всегда изумлялся, как это парень так легко соображает. Он думал, что сын с такими способностями далеко пойдёт. Такие головы нужны. Вот войдет он в годы, уж непременно его выберут в старосты, а тогда ему придется ходить в волость, там увидят его смышленость многие, как-нибудь заметит начальство, и ему придется верховодить не одним крестьянским миром. Старуха держала в голове свое. Она ничего далеко не загадывала, а думала только, какую из сына извлечь пользу. Ее прежде всего занимала забота о женитьбе сына. Думала она об этом по двум причинам. Во-первых, ей нужна была теперь помощница: как-никак, а она уж человек немолодой, во всякий след ей уж трудно соваться, у ней хлопот полон рот в будни и в праздник; другая баба будет им далеко не лишняя. Во-вторых, ее соблазняла самая свадьба. Она думала, что они свадьбой заставят говорить весь округ. Они живут, слава богу, хорошо; жених из себя любо-дорого посмотреть, притом один сын, в солдаты ему не идти, невесту можно взять какую захочешь; на свадьбу раскошелиться им тоже есть из чего. Нужно хоть раз в жизни себя показать да людям в глаза пыль пустить.
И они чисто представляла себе длинный веселый поезд, нарядных "ублаготворенных" гостей с веселыми песнями, по целым дням толпящийся у их двора народ. А какую невесту-то они отхватят, а какой сундук добра-то от нее привезут! "Напрасно вы ластитесь, родимые матушки деревенских невест: не бывать нам с вами родными по целый век. У вас еще для этого кишка жидка!"
Скворцовы мало кого уважали в своей деревне. Таких, как они, в Грядках было две-три семьи, а остальные стояли гораздо ниже по старательности и достатку. К Скворцовым часто ходили кланяться с нуждой: кто шел перехватить мучки, кто крупиц, кто занять денег, кто попросить соломки, колоску, сенца постом изголодавшейся скотине. У Скворцовых все это можно было найти, но они неохотно делились своим добром; особенно расчетлива была старуха. "Что же мы, родные, нешто на людей готовим? У нас все на себя, кто же вам самим не велел заботиться? Ведь и мы тоже такие же хрестьяне, не с неба звезды хватаем, а с такой же полосы горбом все добываем". Просивший стоял в это время, понурив голову, и читал про себя: "Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его". Старик во всем полагался на старуху. И Гаврила соглашался с тем, что говорила мать. Он знал, кто у них просит, и видел, отчего они доходят до этого. В Грядках были такие мужики, которые пили при каждом случае: и на мельнице, и на базаре, и в праздник. Пропивали такие деньги, на которые можно многое бы сделать, а потом, когда приходила нужда, поневоле многое упускали. В покосе они везли в город лучший воз сена и отдавали его за гроши; осенью за бесценок шел хлеб, а потом у самих же голодала скотина, хлеб покупался весною за двойную цену или же из-за него люди закабалялись на какую-нибудь невыгодную работу. Другие терпели от лености. Сладка была им печка-матушка. Лежит мужик всю зиму; придет весна, нужно ехать пахать, а он посылает в поле бабу или девку, а сам принимается вострить колышки или прутья на плетень вертеть. Бабья или девичья пахота, конечно, уж была не та, из-за этого плохо родилось, хотя причиной неурожая считали, что бог не дал, -- а при чем тут бог? Гаврила часто возмущался на таких хозяев. Он не жалел даже, если мать им резко отказывала. Ему жалко было, только когда в таких семьях страдали малыши. Все они большею частью были тонконогие, большеголовые, или с вечным кашлем, или со струпьями от золотухи. Их плач доставал его до души, и у него всегда сжималось сердце. Также неспокоен он был, когда на первой пашне он видел лохматых, с выдавшимися ребрами, с осовелыми глазами лошадей, которые потные, с дрожащими мышцами, тащились бороздой. Ох, как им тяжело было, а их еще стегали кнутом!
Гаврила изо всей семьи меньше всех был способен отнестись с почтением ко многим из односельчан. Его отталкивало от них больше всего то, что они как-то легко смотрят на жизнь. Этим отличались старые люди, в этом грешны были и молодые. Никто ничего особенно не любил, никто ничего не желал. У Гаврилы часто зарождались такие вопросы: зачем это люди так не одинаковы, а сколько голов, столько и умов? Он пробовал задавать такие вопросы и пожилым и своим сверстникам, но ему никогда никто не дал удовлетворительного ответа, а по большей части люди выражали самое тупое равнодушие или отделывались шуточками. В Грядках вся молодежь только и склонна была позубоскалить, потрепаться, повеселее провести время. Стоило им очутиться где-нибудь вместе, на какой-нибудь работе, сейчас у них первое занятие -- песни. Если они не плясали и не пели, то говорить старались так, чтобы каждое слово их вызывали смех. Шутили иногда так, что его от этих шуток коробило. Если же они говорили серьезно, то только о том, что попадалось на глаза. В покосе они говорили о покосе, в жнитво о жнитве, осенью о рекрутах, зимой о свадьбах. Если девки в праздник ходили к обедне, то ни о службе, ни о проповеди у них никогда не было и речи, а говорилось только о том, какая из девок была всех нарядней, кому на ком понравился рисунок платья, чьи были ребята у обедни, какие из них хороши, какие худы. Такие разговоры перемешивались какой-нибудь сплетней. Вот и все, что интересовало деревенских девиц.
Гаврила знал, что его женитьбу долго оттягивать не будут. Иногда он задумывался о том, с кем-то ему бог приведет соединить свою судьбу, но когда он вспоминал всех знакомых девок и представлял себе, что вот из них ему нужно будет выбрать себе подругу, -- он торопливо начинал отмахиваться. "Нет, нет, не дай господи, лучше неженатым проходить". Он даже недолюбливал и бывать с молодежью. В праздник зимой он просиживал за книжкой, а весной и летом уходил куда-нибудь из деревни: или бродил по бежавшей их полем речке, выслеживал рыбу, уток и ловил их, или забирался в лес, прислушивался к дуплистым деревьям, стараясь найти в них любопытное гнездо. Он часто следил за какой-нибудь птичкой, зверьком, а то просто разваливался на опушке под березами и лежал, уставясь в голубое небо, глядя на разгуливавшие там облака или прислушиваясь, как перешептываются между собою дерево с деревом. Когда же за ним унизывался кто-нибудь из товарищей или просто ребятишек, тогда день для него проходил очень интересно.
Сказать, что Гаврила совсем не любил веселиться, было нельзя. Его часто охватывало такое желание пойти на люди разгуляться, что он сдержать себя не мог. Тогда он шел на улицу, начинал дурачиться, сыпать шутками или заводил хороводы и сам затягивал песню. В хороводе он иногда ходил до того, что у него пересыхало в горле от песен. В это время никто из деревенских ребят не мог тягаться с ним в удали.
Такой стих на него нашел весною в одно из воскресений. С утра он занялся устройством себе шалаша в саду для спанья летом. Все утро провозился он за работой и утомился. Когда он окончил работу, то ему стало скучно, и его потянуло разгуляться. Он вышел на улицу; в деревне из молодежи уже никого не было. Гавриле сказали, что все ушли гулять на барский двор. Барский двор был при именье, верстах в пяти от Грядок. К нему прежде и принадлежала деревня. Туда всегда по веснам собиралась гулять молодежь из окружающих деревень. Этот обычай велся со старины, с барщины. Молодежи всегда собиралось очень много, и гулянье шло такое, какого, разумеется, ни в какой деревне было устроить нельзя. Гавриле пришлось одному отправляться туда. Он надел хорошие сапоги, пиджак, новый картуз. Когда он пришел на господский двор, то веселье было в полном разгаре. Посреди двора раскинулся огромным кругом широкий хоровод, похожий на венок из всевозможных цветов самых ярких окрасок. В нем участвовали и знакомые и незнакомые, но, несмотря на это, песня пелась дружно, стройно. Кругом хоровода пестрели кучки собравшихся просто из любопытства. Тут были молодые и пожилые бабы, мужики, парни и девки, которые не хотели почему-нибудь принять участие в хороводе. Была тут и чистая публика. Из окон господского дома, старого и обширного, всегда оживавшего на лето, выглядывали какие-то барыни. Два барчука и нарядная девочка-барышня стояли поодаль на лужке и, смеясь, говорили что-то между собой, глядя на хоровод. В другом месте виднелась кутейничья семья из села. Гаврила немного растерялся, очутившись перед такой пестротой. Нетвердыми шагами подошел он к хороводу и снял картуз. Ему кто ответил, кто нет. Он приблизился к одной кучке и издали стал оглядывать хоровод.
В хороводе мелькали все больше знакомые лица. Гулянье собиралось каждый год, и ребята пригляделись уже к тем, кто на них ходил. Были очень нарядные девки, развязные парни, лица красивые, миловидные и уродливые. Гаврила хотел было перевести глаза на сторону, как вдруг мелькнуло совсем новое девичье лицо, которое сразу притянуло Гаврилу к себе. Он впился в это лицо взглядом, и когда рассмотрел его, то почувствовал, что у него что-то шевельнулось в сердце. В выражении лица, во взгляде девушки было что-то необычное. Другие девки наперерыв старались выставлять свои особенности: одна щеголяла своим платьем, другая -- платком, третья выезжала на голосе. Эта же держала себя необыкновенно просто. Она, видимо, не думала ничего ни о себе, ни о других, а унеслась мыслью куда-то далеко-далеко. Она не отличалась ни нарядом, ни особой красотой. Внешность ее была ничем не выдающаяся. Небольшого роста, смуглая, с правильными чертами лица. Хороши у ней были только большие темные глаза да частые сверкающие зубы. Но Гаврила не мог уже оторвать от нее своего взгляда.
Круг медленно двигался, девушка приближалась к тому месту, где стоял Гаврила. Поравнявшись с этим местом, она вдруг вышла из хоровода и направилась к его кучке. У Гаврилы дрогнуло сердце. Она остановилась чуть не рядом с ним и, улыбаясь и слегка вздохнув, поправила платок на голове.
– - Что ж ты бросила? Допевала б песню-то, -- обратилась к девушке другая, видимо ей знакомая, тоже улыбаясь и уступая ей место рядом с собой.
Девушка улыбнулась опять и проговорила:
– - Будет, и то чуть не две песни проходила.
– - Може, какой парень в хороводы вывел бы.
Девка перестала улыбаться и уже другим голосом сказала:
– - Эка невидаль, подумаешь.
И она окинула глазами кругом и остановилась взглядом на Гавриле; скользнув по нем, она отвела взгляд и стала глядеть на хоровод.
Гаврила думал, что он, наверное, от ее взгляда переменился в лице. Лишь только она отвернулась, он отошел от кучки, медленно обошел весь хоровод и набрел на толпу, в которой стояли девки и бабы из их деревни. Гаврила приблизился к одной бабе и, показывая на заинтересовавшую его девку, спросил, не знает ли, откуда она. Эта баба не знала, но другая, стоявшая рядом с нею, рассказала Гавриле и откуда она, и кто она, и у кого живет.
Девушка оказалась из села. Звали ее Аксиньей. Она была сирота и жила в селе с осени у дяди. До этой поры она росла в другой деревне, под городом, у тетки, которую звали монашкой за то, что она знала грамоте, любила ходить по богомольям, читала по покойникам Псалтырь. Перед покровом она умерла, оставив Аксинью одну. Тут девушку взял к себе дяди, и она жила у него теперь работницей.
Гаврила опять подошел к кучке, где стояла Аксинья, и еще раз взглянул на нее. Ему было как-то приятно сознавать, что вот уж он кое-что знает о ней, и она от этого показалась ему еще ближе. Ему думалось, что она очень мила. Он оглядывал других девушек, сравнивал ее с ними и ни в одной не находил того, что было в Аксинье. Он еще раз обошел вокруг хоровода; ребята, свои и чужие, знавшие его, приглашали его иступить к ним в круг, с этим же приставали к нему и девки, но он загадал себе: "Если она пойдет, и я пойду и выберу ее; если она не пойдет, и я не пойду", отшучивался от товарищей и наблюдал, не станет ли Аксинья в круг; но Аксинья не становилась, не пошел в хоровод и Гаврила.
Когда гулянье кончилось и Гаврила с своею молодежью пошел домой, он думал, что дома забудет все. Но он ошибся. И дома он представлял себе ее лицо, ее взгляд, ее голос. Это было и на другой день и на третий. И когда неделя прошла и подошел снова праздник, он уже сам стал собирать молодежь на гулянье.
На этот раз ему удалось ходить с Аксиньей в хороводе и перекинуться несколькими, совершенно незначительными словами. В следующий праздник Гаврила, при встрече с ней, поклонился ей особо и получил в ответ улыбку. Сердце его разгорелось, и когда гулянье кончилось, он подговорил своих ребят провожать сельскую молодежь. Дорогой он очутился рядом с Аксиньей, опять заговорил и успел сказать ей в шутливом тоне, что она, должно быть, имеет приворотный корешок -- его раз от разу тянет к ней все больше и больше. Аксинья, приняв это за шутку, ответила тоже шуткой. Когда грядковские ребята очутились в селе, то сельская молодежь продолжала гулять и завела хоровод у себя. Аксинья в своем селе в хороводе не выступала, а села у сторонки на лежавшие тут бревна и стала глядеть на гуляющих. Гаврила подсел к ней и проговорил:
– - Ты что же отстаешь от подруг?
– - Так, что-то охоты нет.
– - Веселиться охоты нет; девичье дело такое, чтобы веселиться.
– - Хорошо, когда тянет к веселью, а если не тянет -- тогда что же поделаешь?
– - О чем же ты грустишь?
– - Ни о чем особенно, а так невесело.
– - Со мной это тоже бывает, -- вздохнув, сказал Гаврила, -- когда разгуляешься, а то вот лучше в углу просидеть.
– - Я, бывало, этого не чувствовала, а вот как тетушка умерла, после этого стало находить, думы разные в голову лезут, особливо за работой да когда одна.
– - Какие же думы?
– - Да всякие: и о живых, и о мертвых думаешь. Иной раз такое придет в голову, что в глазах зарябит…
Гаврила, подумавши, проговорил:
– - Знать, тетка-то твоя хорошая была?
– - Хорошая. Тихая такая, богобоязненная, вот только недужилось. Сколько она всего видала! Она ведь и в старый Ерусалим ездила, и в Соловки. Каталась и на машине и по морям. Бывало, рассказывает-рассказывает, где какая сторона, какие люди, как живут, какое одеяние у них. Наслушаешься -- и рада бы сама пойтить куда: очень уже любопытно то. А как по морю-то ездят! Господи, думаешь, живешь ты вот тут, только и видишь свое место да неба на три версты, а белый свет-то каков, людей-то в нем сколько!
– - Я хоть нигде не бывал, зато читал много, потом, у нас в училище глобус был… Так учитель по нем показывал, где какая сторона, как на нее светит солнце, какие люди живут, какие звери, -- очень занятно.
– - А я только знаю, что от нее слышала. Просилась я раз у нее взять в Киев меня, она собиралась, да не пришлось.
– - Может быть, теперь придется.
– - Где ж придется, с кем я пойду? Да и дядя не пустит. Так, должно, и прокоптишь весь век, ничего не увидя.
– - Да, насчет этого вашей сестре плохо; нашего брата хоть в солдаты возьмут, что-нибудь увидит, а вы что?
– - Оттого-то наша сестра такая. Что она знает-то? Ни понять она ничего не может, ни слова путного сказать. Вон, бывало, тетушка: она видала кое-что да грамоту-то знала, -- бывало, в разговорах-то любого мужика загоняет. И какие она рассказы рассказывала!
В это время грядковские ребята, окончив песню, вышли из хоровода и подошли к Гавриле с Аксиньей.
– - Вы что тут, сказки, что ль, друг дружке рассказываете? -- воскликнул один парень и громко засмеялся.
– - Бобы, должно быть, разводят, -- тоже со смехом вымолвил другой.
– - Ну, а мы домой хотим отправляться. Пойдешь, что ли, Гаврила?
Гаврила встал с места и оборвал таким образом беседу.
Сельские девки пошли провожать грядковцев. На конце села они распрощались. Сельские просили грядковцев опять приходить к ним как-нибудь вечерком, тем более что наступали петровки, подходила навозница, и на барском дворе, по случаю рабочей поры, сборища должны были прекратиться до будущей весны. Ребята обещались, а Гаврила несколько раз повторил:
– - Непременно придем.
Но прийти в село еще раз молодежи не пришлось. Навозница, потом пахота, а там покос захватили всю деревню. О гулянье уже некогда было и думать. Работа была всем даже в праздники. Гаврила несколько раз порывался пойти в село, но он не находил себе товарищей. Все они были чем-нибудь да заняты. Да их и не тянуло туда так, как Гаврилу. У других уже не осталось никаких воспоминаний о том, что происходило весной, и только Гаврила все ясно помнил и переживал в своих воспоминаниях каждый день. Перед ним возникал пестрый круг хоровода, ходившая в нем Аксинья, ее лицо, ее голос. Гаврила вспоминал последний разговор с ней, и все ему казалось в ней так мило и хорошо, как ни в ком из других девушек.