– - Нет, дело. Ей-богу дело! Помнишь ты тот вечер, как я еще холостой был, а ты в девках? Мы у вас в селе на бревнах сидели около хоровода и разговаривали; ты еще о тетке своей вспоминала -- помнишь?
– - Ну, помню, так что ж?
– - Ну, вот, этот вечер я первый раз только счастливым человеком был, и вот после этого сколько годов прошло, и я ни разу такой радости не испытал. Я ведь на тебе жениться хотел, да сперва-то мои старики заартачились, а потом тебя у меня Арсений перебил… Я ведь и в Москву-то уходил с этого горя… Эх, Аксюша, если бы ты знала да ведала!
– - Что знать-то, ну? -- спросила Аксинья и, казалось, была вся не своя. Все лицо ее то бледнело, то краснело, глаза сделались глубже, грудь высоко поднималась.
– - Да люблю я тебя, так люблю, что мне без тебя жизнь не в жизнь. Я бы рад вырвать тебя из своего сердца, да ничего не поделаю. Чем дальше, тем больше меня тянет к тебе. И сейчас вот до чего дошло -- хоть в омут полезай. Окроме тебя, мне все постыло…
Аксинья молчала и сидела, уже опустив голову. Гаврила опять взял ее за руки и совсем уж пересевшим голосом проговорил:
– - Что ж ты молчишь? Что ж ни словечка не скажешь?
– - Что же я тебе скажу? Напрасно ты все это мне говорил, -- сказала Аксинья и встала с лавки, но рук от Гаврилы не отняла.
– - Как напрасно! Почему напрасно? -- уже не помня себя проговорил Гаврила.
– - Ни к чему…
– - Как же ни к чему? Мне нужно тебе это было сказать! Опять говорю -- по тебе у меня все сердце изныло.
– - А сердце изныло -- зачем его больше бередить? Себя-то ты растревожишь да другого с покою собьешь.
– - Как с покоя собьешь?..
– - А так…
Гаврила догадался, всего его как будто повело, и он уже совсем неузнаваемым голосом скорее прошептал, чем проговорил:
– - Стало быть, и я люб тебе?
Аксинья побледнела, по телу ее пробежал трепет, она пошатнулась на месте, потом отодвинулась от Гаврилы и стала вырывать от него руки; Гаврила ее не выпускал.
– - Скажи хоть что-нибудь. Ну? Хоть что-нибудь скажи! -- шептал он.
– - Ну, люб, чего тебе надо? -- строго сказала Аксинья и, вырвавши у него руки, перешла на другую лавку и опустилась на нее, тяжело дыша.
Гаврила опять подошел к ней и хотел ее обнять; она отвела его руки и поглядела на него не то с укором, не то с сожалением. Гаврилу этот взгляд пронял, и он немного отрезвился.
– - Милая моя, ну, чего ж ты отбиваешься? Значит, неправда, что я тебе люб? -- переседающим голосом проговорил Гаврила, опускаясь рядом с ней на лавку.
– - Нет, правда. А вот я-то тебе, должно быть, не очень. Чего ты от меня хочешь?
– - Аксюша!..
– - К чему пристаешь? Я мужняя жена, -- на что ты меня подбиваешь? И сам-то ты ведь не слободный человек!
Гаврила отрезвлялся все больше и больше.
– - Да ведь люблю я тебя, вот как люблю!..
– - Ну, и люби! И я тебя буду любить. -- Голос Аксиньи вдруг сделался нежный и ласковый, она взглянула своими глубокими глазами прямо в глаза Гавриле, отвела от себя его руки и, держа их, проговорила: -- Голубчик, Гаврилушка, не приставай ты ко мне этак никогда, ради бога! Не тревожь напрасно себя и не смущай ты мою душу… Тебе меня не склонить, -- к чему? У тебя свой закон, у меня свой. Видно, что сделано -- не переделаешь, а только нагрешишь. Жизнь наша от этого не полегчает, а если полегчает -- только на время, а там опять все так же пойдет, а грех-то повиснет… Ты с умом человек и хороший человек, -- подумай-ка только об этом!
Гаврила и то уже думал. В голове его прояснилось, охватившее его желание проходило, он уже был способен здраво рассуждать, и вдруг ему стало как-то стыдно, лицо его снова заволокло краской, и он опять не мог глядеть прямо в глаза Аксинье. Она как будто поняла это и продолжала:
– - Любить можно друг дружку без этого. И так хорошо будет -- не то что хорошо, а много лучше. У нас ведь никто никого не любит, а живут всяк по себе: в одиночку мучаются, в одиночку радуются. Кто к кому с горем пойдет? Никто его не пожалеет: над горем не потужат, а радости позавидуют. А если бы человек о другом, как о себе, понимал, тогда б другое дело.
– - Так вот -- ты бы меня поняла, не то бы ты и говорила.
– - А нешто я тебя не понимаю? Понимаю хорошо, поэтому так и говорю. Если ты такой, как я думаю, то ты еще мне сам после спасибо скажешь, вот попомни мое слово!
– - Поживем -- увидим! -- сказал Гаврила и попробовал улыбнуться.
Аксинья, заметив его улыбку, улыбнулась сама и снова ласково взглянула ему в глаза. У Гаврилы стало много легче на сердце, у него уже прошло и чувство стыда и неловкость. Он почувствовал себя свободно, и в голосе его появилась небывалая твердость.
– - Поешь-то ты хорошо, другая так не сможет; поэтому я и крушусь по тебе. Если бы нам бог привел парочкой-то быть, я бы тогда не тот человек стал, а то пропадает моя голова без корысти, без радости.
– - Все обойдется. И мне самой нелегко было первое время. Ты хоть в своем доме, -- кругом родные, как был ты, так и остался; а я пришла к чужим людям, нужно применяться к другим обычаям. Арсений-то вон он какой: дела от него нет, а тоже с норовом; мне грустно, а он меня допекает. "Ты меня не любишь", -- говорит. Тоже слез-то пролила -- одна подушка знает. Бывало, думаешь: господи, зачем все это так делается?.. А потом думаю: знать, так нужно, коли делается; видно, тут строится не человеческим умом, а божьим судом. Я-то еще сирота, у меня дома-то переменные были, а кто от отца то с матерью идет, от родного-то дома, -- тем-то каково? -- а ведь привыкают? Привыкла и я.
– - Да, вашей сестре худо, -- подумав, согласился Гаврила и почувствовал, что он теперь не в силах добиваться того, чего ему так хотелось добиться.
Между ними завязался разговор о том, что худо, что хорошо. У них во всем были почти одинаковые понятия, что один намекал, другая разъясняла; и так они проговорили очень долго. Стало смеркаться. В деревне показалась бегущая из стада скотина, замелькал народ. Гаврила поднялся, чтобы уходить. Ему было так легко и хорошо. Он чувствовал, что Аксинья все-таки стала к нему ближе, и сердце его наполнила давно небывалая теплота.
– - Ну, так прощай, значит, спасибо на добром слове! -- сказал он, протягивая руку.
– - Не на чем. Опять ходи, -- улыбаясь и подавая ему руку, сказала Аксинья.
Гаврила вышел из избы.
Весь вечер Гаврила проходил спокоен. Он был всем доволен и весел, на душе у него было так легко и ясно, как никогда не бывало. "Золотой она человек, как она рассуждает -- дельно, верно". И он был рад тому, что они именно только так сошлись с Аксиньей. "Будем с ней так прятствовать, и ничего нам с ней больше не надо".
На другой день, вспомнивши, что произошло вчера, Гаврила решил, что это очень постно и что этим ему себя не уходить. Опять в нем защемило сердце, и он стал думать:
"Все это хорошо, да все не то; соловья баснями не кормят. Что она мне рассказывает? Любит -- а опуститься боится. Коли любишь, надо на все согласным быть, а это какая же любовь?"
И он забыл все вчерашние чувства, все то, что у него было на душе, когда они так дружески говорили между собой. Опять ему запало в сердце одно желание: добиться от нее полной любви. Его снова заглодала тоска, и он опять стал думать: "Не пройдет она, если он не добьется своего".
Прошло несколько дней. У Гаврилы почему-то появилась уверенность, что он своего достигнет.
"Не может она противиться", -- думалось ему, и казалось, что вот только он увидит ее, поговорит, и она отдастся. Он захотел ее опять увидеть и один раз вечером пошел ко двору Сушкиных. В избе у них был огонь. Они собирались ужинать. Гаврила притаился у угла, прислушиваясь, что они говорят, но они говорили мало; Арсений, должно быть, был очень утомлен работою, и Аксинья казалась что-то пасмурною. Он стал ждать, не выйдет ли она за чем из избы. Поужинали; Аксинья, собравши со стола, постлала постель, Арсений повалился на подушку, Аксинья проговорила:
– - Ну, я, коли, дров принесу.
У Гаврилы захватило дух, он подумал: "Увижу -- сердце сердцу весть подает", -- и бросился к крыльцу. Действительно, дверь избы, а потом калитка скрипнули: это выходила Аксинья. Гаврила с замирающим сердцем шагнул к ней навстречу. С крыльца послышался пугливый оклик:
– - Ктой-то?