"Одно баловство, -- думал он. -- Какой в этом толк?"
Вера ему стала надоедать. Иногда она казалась ему просто ненавистна, хотя все была та же: такая же нарядная, чистенькая, веселая. Ему подчас было противно на нее глядеть. И ему становилось стыдно при мысли, какою он представлял ее себе на первых порах и как по ней мучился. "Деревенщина я необразованная! -- костил он сам себя. -- Все мне кажется новым. Хорошо, что она замуж за меня не захотела, а то я и жениться бы на ней мог. Вот бы я тогда влопался!"
И он делался угрюмей с каждым днем. У него уже не хватало веселости при встречах с Верой. Поэтому он часто хмурился и молчал, а иногда просто грубо осаживал ее. Вера заметила это, догадалась, что его прежние чувства остыли, и как будто оскорбилась. Она сама стала холодней и начала избегать встреч с ним. При встречах дулась. Гаврила криво усмехался на это. "Хоть бы никогда не видать тебя", -- подумал он однажды совершенно искренно.
Как-то Гаврила возвращался домой из Москвы, куда он ездил по разным делам. Когда он подходил к своей даче, то заметил, как из ворот вышла Вера. У нее был узелок под мышкой, и она направилась прямо навстречу ему. Гаврила уже давно не видал ее, и ему захотелось перекинуться с ней словечком. Он уже приготовился спросить ее, куда она идет, как она, заметив его, круто свернула с тротуара, перешла на другую сторону и быстро-быстро пошла по переулку. Гаврила остановился и с удивлением стал смотреть ей вслед. "Чего она шарахнулась?" Вдруг он увидел нечто неожиданное. На углу переулка к Вере подкатил откуда ни возьмись извозчик; в пролетке сидел какой-то молодой человек. Он соскочил с пролетки, помог Вере усесться с собой, и они покатили по направлению к Москве.
Гаврилу это немного кольнуло в сердце. "Что ж это, она другого нашла или, може, это прежний какой? Ловко делает! Ну, что ж, пущай, значит -- полная развязка". И он был этому чуть ли не рад.
В эту ночь Гаврила дежурил. Он с любопытством ожидал, когда Вера вернется. Она вернулась около полуночи. Когда она входила в калитку дачного двора, Гаврила сидел на лавочке. Она как будто не заметила его и хотела пройти мимо, но Гаврила встал ей навстречу и загородил дорогу:
– - Где это, барышня, гулять изволили?
– - А тебе что за дело? -- грубо сказала Вера.
– - Так, малость любопытство взяло. С каким-то кавалером были?..
– - Конечно, не с таким сиволапым, как ты. Пусти!
Вера быстро прошмыгнула в калитку. Гаврила не мог сразу опомниться от удивления; так поразил его ее тон. "Ну, значит, мне теперь совсем отставка", -- подумал он и не знал, радоваться ли ему или печалиться.
В последних числах августа с дач уже многие съехали. Стала перебираться в Москву и профессорская семья. Гаврила помогал им укладываться и выносить вещи. Ему много приходилось работать вдвоем с Верой, но пробежавшая между ними черная кошка совсем разъединила их. Вера глядела на него хмурясь, говорила сквозь зубы, и когда молчала, то нарочно делала такое лицо, какое бывало при встрече с ним у дочерей ярославца, его первого хозяина.
Гавриле это было обидно. Он чувствовал, что такого отношения к себе не заслужил, тоже хмурился и чуть не с негодованием глядел на Веру. Окопавший их лед даже не растаял при прощанье, точно между ними ничего не было.
К половине сентября из занятых дач только на трех еще жили жильцы. Это были самые бедные, которым полмесяца не платить за квартиру составляло расчет; но к покрову и они покинули летний приют, и Гаврила остался на дачах один.
Хозяин оставил Гаврилу и на зиму. Он прибавил ему на это время жалованье. Гаврила согласился и стал приготовляться к зиме. Он заколотил у всех дач окна досками, все, что нужно было вычистить, вычистил, привел в порядок и замер. И когда наступила зима, то ему ничего не оставалось делать, как дежурить да прорывать себе дорожку к дворницкой. Он стал придумывать, чем ему наполнить праздное время, и решил, что нужно больше читать. Он стал искать книг. Соседний дворник принес ему три книги, должно быть забытые жильцами. Две книжки назывались учебниками, а одна -- романом. Гаврила охотно купил их и взялся было за учебники, но один был "алгебра", другой -- "тригонометрия". Гаврила поглядел, поглядел на них, и его охватило чувство какого-то отчаяния. Ему было обидно за себя и за подобных себе. "Сколько всего есть на белом свете, а мы думать-то об этом не можем, -- а еще людьми зовемся". Он хотел было приступить к просмотру третьей книжки, как в дворницкую вбежал мальчик из трактира и сказал, что какие-то двое непременно велели ему приходить в трактир. Гаврила очень удивился этому и расспрашивал, какие из себя это люди. Мальчик сказал, что это молодой мужчина и женщина. Гаврила все-таки не мог догадаться, кто они. У него не было никого знакомых. Земляки не ходили к нему. У него даже мелькнула мысль -- не подвох ли тут какой-нибудь, но, подумав хорошенько, он решил, что подвохи делать не для чего: дачи все были пустые, в них нечем было пользоваться. Он снял фартук, причесался, оправился и пошел за мальчиком.
Дача, где жил Гаврила, была в переулке, а трактир помещался на большой улице, на которой жизнь не приостанавливалась и зимой. В отдельной комнате трактира действительно его ждали двое. Мужчина был молодой, лет двадцати пяти, с темными усами, маленькой бородкой, по манерам и по костюму не чернорабочий. Женщина была Вера. Они оба были подвыпивши и очень веселы. Молодой человек сейчас же вскочил навстречу Гавриле, вытаращившему от изумления глаза, протянул ему руку и, как будто они давно были знакомы, заговорил:
– - Что удивился? Это вот кто тебя видеть пожелал: моя невеста, Вера Исаевна. Знакомы, чай? У вас на даче жила.
Он потряс руку Гаврилы и притянул его к столу. Гаврила вгляделся в его фигуру, и она показалась ему знакомой. Он имел сходство с тем молодым человеком, который тогда подкатил на извозчике к Вере. Гаврила поздоровался с Верой и спросил ее жениха:
– - А вы кто ж такой?
– - Я -- Иван Ильич, -- механик, мастер своего дела -- не скоро другого такого сыщешь.
– - Давно вы с ним сосватались? -- спросил Гаврила Веру.
– - Мы с ней давно, -- ответил за Веру Иван Ильич, -- больше года вожжаемся. Любить -- любила, а замуж идти не хотела, а теперь идет. После свадьбы мы с ней в Питер поедем: я там место получил, хорошее место. На прощанье мы и решили кутнуть. Она тебя захотела пригласить. Ты что выпьешь?
– - Я ничего не пью, -- задумчиво сказал Гаврила, не будучи в силах понять, для чего же, собственно, пригласила его Вера.
– - Ну, вот пустяки! -- воскликнул Иван Ильич. -- Черт не курит, не пьет, а все в аду живет!
– - Выпей, поздравь меня; можно рябиновочки, а то кагору, -- промолвила Вера.
И она так ласково взглянула на Гаврилу, что тот, подумав, проговорил:
– - Нешто для вас только!
– - Вот и отлично! Сейчас закажем, -- обрадовался Иван Ильич, -- деньги у нас есть. Я летом в Нижнем на пароходах работал, копейку зашиб. Прокутим все, а там время будет -- и деньги будут. Эй, малый!..
Гаврила выпил. У него зарябило в глазах и зашумело в голове. Он заговорил, но что он говорил, он не помнил. Только вспоминалось ему на другое утро, что он жаловался на свою судьбу, целовался с Иваном Ильичом, и они все трое плакали, потом пели песни, потом Вера куда-то посылала Ивана Ильича и целовала его, Гаврилу…
Когда Гаврила выходился после пирушки, то ему стало как-то скучно. Чтобы разогнать скуку, он принялся за чтение третьей купленной им книжки. И только он прочитал несколько глав, как она захватила его всего. Эта книжка была из тех, в которых люди рисуются со всеми присущими им человеческими свойствами, и читающий видит свою душу такою, какою она есть, видит пятна на своей душе и проникается пламенным желанием смыть их. Такие чувства испытывал Гаврила. Он тут впервые сознал, сколько в нем накопилось нехорошего во время его знакомства с Верой и этой жизни в одиночестве, когда в голову приходили разные дикие фантазии. Да и если бы и не одному жить, -- от кого тут хорошему научиться? Он за все время только и встретил одну семью, которая заставляла биться сердце такими чувствами, которых никогда не пришлось бы стыдиться. А остальные? Глядя на них, он в одно лето вон куда шагнул. И немудрено: около чего потрешься, того и наберешься.
И Гаврилу вдруг потянуло в деревню. "Что мне теперь жить здесь?" Он мог теперь уж без сердечной боли думать об Аксинье, о своей несбывшейся мечте и жениться на другой. С ним сделалось то, что делается со всеми. Время многое сгладило.
С каждым днем это настроение в нем усиливалось. Наконец Гаврила не вытерпел, поехал в Москву к хозяину и заявил, что ему, молодому парню, жить в таком одиночестве -- неподходящее дело. Хозяин его удерживать не стал и выдал ему расчет. Гаврила поехал в деревню.
Домой приехал Гаврила перед рождеством. Он очень хорошо почувствовал себя дома. Он обошел усадьбу, сходил в сарай, в амбар. Вид знакомых предметов, среди которых он вырос и столько прожил, вызывал в нем массу воспоминаний и доставлял ему истинную радость. "Нет, и в деревне хорошо жить", -- подумал Гаврила. Радость его омрачалась, только когда он вспоминал, что подруга в его жизни будет уж не та, которую он так желал. Но он покорился и этому: "Что ж делать! Что сделано -- то сделано, и этого не воротишь".
Не менее Гаврилы обрадовались и старики. Сейчас же пошли разговоры о том, что в мясоед непременно нужно сыграть свадьбу. Гаврила не отнекивался и предоставил старикам искать ему невесту. Старики имели в виду нескольких. Все эти невесты были из зажиточных домов. У одной была шубочка с куньим воротником, у другой -- шелковое платье и несколько шерстяных, у третьей -- богатые дедушка и бабушка. Чтобы подступиться к таким невестам, Гавриле решили справить суконный тулуп с барашковым воротником и полуямскую сбрую на лошадь. Гаврила этому не противился. К нему теперь во всей деревне относились как-то иначе, чем прежде, называли по имени и отчеству, выказывали знаки особого почтения, и это ему как-то кружило голову. После Нового года Скворцовы все втроем отправились глядеть невест. Сначала они решили поехать к той, у которой были богатые дедушка с бабушкой. Эта невеста была в селе, откуда взяли Аксинью. Гаврила, хотя и смутно, помнил всех девушек, но не мог догадаться, кто же та, к которой они едут. Он не узнал ее и когда ее увидел: должно быть, он на нее не обращал внимания, да и не на что было обращать. Она была старообразная, с низким лбом, рябоватая и с какими-то точно выцветшими глазами. Их приняли очень хорошо. Невеста все усилия употребляла, чтобы понравиться: она наряжалась в лучшие платья, три раза переменяла дорогие шелковые платки, предупредительно крошила баранки в чай Гавриле. Но Гаврила остался к этому равнодушен. И когда он вышел со стариками совещаться, он решительно заявил, что он не возьмет эту девку. Старики запросили большое приданое у родителей невесты; те сказали, что им это не под силу, и дело расстроилось.
После этого Скворцовы поехали к той, которая имела шубочку с куньим воротником. Эта невеста была "поприглядней", высокая, статная, с довольно смазливым лицом. Вела она себя не так, как первая, а гораздо проще: не модничала, глядела на всех равнодушно. Гавриле подумалось, что она потому себя так держит, что знает себе цену, и это ему понравилось. Старикам же девка понравилась как нельзя больше. Гавриле жутко стало при мысли, что вот он должен будет связать свою судьбу с девушкой, которую только один раз видал. В нем защемило сердце, и он не мог решиться сразу; но старики пристали к нему:
– - Полюбилась -- так говори, что полюбилась, а не полюбилась -- еще поедем.
– - Полюбилась! -- сказал Гаврила и почувствовал, как у него закружилась голова.
На другой день к ним приехали смотреть дом. Дом родителям невесты понравился, но они это не высказали и говорили, что им понравились люди.
– - Вы нам очень полюбились, -- ласково говорила мать невесты, -- а не то мы бы ни за что не отдали. Наша девка не засидится. Хвастаться не хотим, а думаем, такую не скоро найдешь.
Скворцовы принимали это за чистую монету и на третий день справили рукобитье. Скворцовы на рукобитье созвали всех своих родных -- и дальних и ближних. Все они напились пьяными у невесты, и когда приехали домой, то долго катались с песнями по улице.
Свадьба была действительно на удивленье. В поезде было десять подвод, из которых две были тройками гусем, а три парами. Колокола звенели под дугами, как не звенели прежде у станового. Ленты у лошадей горели и в гривах и в хвостах. Вина вышло зеленого шесть ведер да красного два ведра; пива, говядины, ситного пошло, -- как говорила старуха, и не выговорить. Действительно, как хотелось старухе, у их двора целыми днями толпился народ, об их свадьбе говорили по соседним деревням, церковь во время венчания была битком набита. В этом желание стариков было исполнено. И они очень радовались этому. Не печалился особо и Гаврила. Он за все время понемногу выпивал. Все пили, принуждали и его, -- он не отказывался. На другой день после свадьбы он вздумал угостить водкой всех бывших в избе из своих рук. В толпе была и Аксинья. Она казалась все такою же, как и в девках, только немного похудела. Когда Гаврила подошел к ней, то все прошлое вдруг встало перед ним во всех подробностях. Сердце его как-то защемило, ему сделалось грустно, и он глубоко вздохнул. Он пристал к Аксинье с водкой и умолял ее выпить хоть полстаканчика. Аксинья выпила. Он спросил, каково вино. Аксинья сказала, что горько. Гаврила допил остатки, сказал, что и ему горько, и что если жена не подсластит, то эта горечь останется у него на всю жизнь. Ни Аксинья, ни другие не поняли смысла этих слов Гаврилы.
Гаврила, говоря эти слова, подразумевал, что его прежнюю горечь может подсластить его молодая жена. Если она скажется хорошей подругой, будет такою, какую Гавриле хотелось иметь и какою, по его убеждению, могла быть Аксинья, он все забудет. Но его желания не осуществились. В первый же год Гаврила убедился, что все достоинства его Маланьи заключались только в шубочке с куньим воротником да смазливом лице. Она была очень грубая, неуважительная. Со стариками она с первых пор завела войну; к Гавриле она только тогда относилась хорошо, когда он обращался с ней ласково. Работать она не любила, в рабочие дни всегда была не в духе; в домашней жизни отличалась страшной неряшливостью: платок у ней был повязан кое-как, лицо плохо умыто, руки растрескавшись, платье заношено до невозможности. На замечание, что так нехорошо, что нужно держать себя аккуратнее, она огрызалась и говорила:
– - Для какого это черта-то? Что мы, барыни, что ли?
Она была очень лживая, любила тайком поесть послаще, для чего воровала сметану, яйца, и если на нее падало подозрение и ее пробовали уличить, то она клялась всеми святыми, что она знать не знает и ведать не ведает. Говорила, что хорошо бы не иметь детей; и когда однажды у ней появились признаки беременности, то она сделалась какою-то потерянной; однако она проносила всего месяцев пять и потом выкинула. У младенца оказались помятыми ножки и бочок. Гавриле дело показалось очень подозрительным, но он никак не мог дознаться истины.
На первых порах Гаврила думал, что от того Маланья такая, что ничего не знает: не слыхала и не видала в жизни хорошего. Он пробовал мягко и ласково указывать ей, что хорошо и что худо. Но Маланья всегда как-то при этом делалась угрюмая, лицо ее принимало тупое выражение, и она слушала молча. Гаврила не раз старался вызвать ее на разговор о таких вещах, которые ему казались важными: об отношении к старикам, к людям, -- но она и тут отмалчивалась. Он пробовал нарочно в вечера под праздники или в самые праздники что-нибудь почитать ей подходящее, приглашая ее слушать. Она соглашалась; но только он прочитывал несколько страниц, как она засыпала. Пока Гаврила ничем не выражал своего горя, но с каждым днем его как-то отталкивало от окружающих людей. При виде спокойного лица, при звуке счастливого смеха у него сжималось сердце от неопределенного, но, во всяком случае, беспокойного чувства. Некоторые люди вызывали в нем злость, другие -- зависть. Больше всего он завидовал Арсению. Арсений жил теперь только вдвоем с Аксиньей: старуха, мать его, умерла, сестру выдали замуж; но, несмотря на это, у них все шло хорошо, все было в порядке, и все это по милости Аксиньи. Не особенно бойкая на словах, но шустрая на деле, она поддерживала весь дом. На покосе она шла бойчее Арсения, в молотьбе ударяла цепом сильнее его, везде она поворачивалась быстро, ловко; характер же она имела "золотой". Она не только ни с кем не ссорилась, но, кажется, была и неспособна на это. С равными она была шутлива, со стариками ласкова, с мужем на людях она вела себя так, как будто бы он с ней не постоянно дома жил, а откуда-то на побывку пришел. Глядя на нее, не один Гаврила, а и другие мужики указывали на нее своим женам, как на пример, и говорили:
– - Вот баба, так баба, -- что бы все такие были! А то что у нас?
Когда Гаврила раскусил Маланью вполне, то его стало как-то отбивать и от дома. Он начал тянуться туда, где ему было приятней. Таким местом для него был дом Сушкиных. Там он испытывал необычайное удовольствие, гляди на Аксинью, слыша ее голос. Он часто начал ходить туда и перекидываться с Арсением кое-какими незначительными разговорами. Говорили они о прошлом, о холостой жизни. Иногда он шутил с Аксиньей, говорил, что когда у них с мужем родится ребенок, то они должны будут позвать его в кумовья. Арсений, что бы ни говорил Гаврила, соглашался с каждым словом его.
"И такому простаку досталось такое счастие! -- думал Гаврила. -- Мне бы такую жену, вот я тогда бы человеком был. Эх! И как это только случилось?"
Ему стало невыносимо глядеть на счастливую судьбу своего соперника. И он, чтобы не терзать себя, круто прервал посещение. Сушкины удивились было этому, а потом привыкли.