10. БУДДА И ЕГО СОВРЕМЕННИКИ
Бэшэм сказал:
"Во всем каноне Пали учение Будды, деятельность и дисциплина его ордена противопоставляются доктринам и практике шести других учителей и их последователей, которые представлены как современники Будды и учения которых, несомненно, подобно самому буддизму, порождались недовольством системой ортодоксального брахманизма, видимо пронесшейся по всей долине Ганга в VI и V столетиях до н. э." (HDA, 10).
Это верно, но с одной важной оговоркой. Что буддистская Индия была охвачена недовольством - это факт. Верно также и то, что Будда, как и все его современники, протестовал, хотя и по-своему. Но причину этого протеста Бэшэм определяет неправильно. Ибо остается открытым вопрос, насколько картина наводнения Гангской долины "ортодоксальным брахманизмом" отвечала действительности. И далее, не ясно также, в какой мере этот ортодоксальный брахманизм вызывал недовольство масс. Джатаки и ранняя каноническая литература не дают сколько-нибудь ясного представления об этом. Это не означает, что Будда безразлично относился к ортодоксальному брахманизму или что он не выступал против него. В "Амбаттха сутте" он выступал против кастовой системы, в "Кутаданта сутте" против приношения в жертву животных и в "Тевиджджья сутте"против познания трех вед. Однако исчерпывающий анализ канонической литературы в целом ясно показывает, что обсуждавшиеся здесь проблемы были с его точки зрения второстепенным, или, вернее, они предлагали неудовлетворительные рещения той великой проблемы, которой он сам был так поглощен. Этой великой проблемой было "море человеческого страдания", "человеческих слез, которых пролито больше, чем имеется воды в четырех великих океанах, вместе взятых". Будда никогда не полагал, что "ортодоксальный брахманизм" был причиной всех этих несчастий, и основная масса текстов джатаки не раскрывает социальной реальности тирании "ортодоксального брахманизма". Дело в том, что распространение "ортодоксального брахманизма", что бы под этим конкретно ни понималось, часто служило нашим историкам удобной гипотезой, которая давала им возможность избежать подлинно объективного, или материалистического, анализа исторического фактора - возникновения, подъема классового общества со всей присущей ему жестокостью. Мы стремились показать, насколько этот момент был решающим для понимания успеха проповеди Будды. И тот же самый метод должен помочь нам понять бесплодность усилий его современников.
За исключением Махавиры, хотя и его достижения в сравнении с успехами Будды также были практически ничтожными, все остальные пророки и философы времен Будды оказывались неудачниками. Ключ к этому дают те особые характерные черты перехода от доклассового общества к классовому обществу, а именно спонтанность и полное отсутствие сознания этого перехода.
В условиях социалистической революции развитие новых производственных отношений и производительных сил не является спонтанным процессом, как при капитализме, он совершается сознательно. Возвращаясь назад, к переходу от древнего общества к феодальному, можно показать, что феодальные отношения развивались менее осознанно и более спонтанно, чем капиталистические отношения в последующую эпоху. В переходе от примитивного коммунизма к древнему обществу тот же самый процесс происходил более спонтанно, чем при всех последующих сменах формаций (Thomson, SAGS, II, 179).
Одним из последствий этой спонтанности и отсутствия сознательности должна была быть абсолютная невозможность понять реальную природу и причину изменения теми, кто стремился это понять.
Философы буддистской Индии стремились понять вселенную, то есть мир, в котором они жили. Эта вселенная представлялась им особенно загадочной, потому что человеческие отношения в ней были весьма запутанными. На их глазах древние учреждения распадались, уступая место новым силам несправедливости и неправды. Развития производительных сил (Kosambi, ISIH, VI), бывшего основой всех этих перемен, они не замечали, а если они его и замечали, то не могли поставить в связь с наблюдавшейся ими деградацией человека. Они все же хотели понять действительность, и в результате возник запутанный клубок бесплодных идей. Только Будда избежал этого, не потому что он нашел правильный ответ на реальные проблемы, а вследствие того, что он для замены реальности нашел отвечающую духу времени иллюзию - религию. Вероятно, Будда и сам осознавал это, хотя по-своему. Когда новость о смерти Махавиры была принесена ему Гундой и ему сказали, что между последователями Махавиры уже начались раздоры, он заметил:
"Какие бы проповедники, Гунда, ни появились теперь в мире, я не знаю ни одного, который достиг бы такой высокой славы и поддержки, как я. Какие бы, Гунда, теперь ни возникли в мире ордена и общины, я не вижу ни одного, достигшего такой высокой славы и поддержки, как орден бхикку. Если бы речь шла об описании религии, во всем успевающей, во всех отношениях полной, не имеющей ни недостатков, ни излишков многословия, правильно построенной во всем своем объеме, и описание было бы правильным, то это было бы изображением данной религии" (Rhys Davids, DB, III, 118). Было бы неправильно рассматривать это как простое хвастовство. Будда выдвинул определенные основания, согласно которым он считал свою религию полной во всех отношениях. Он говорил, что в отличие от своих современников он хотел бы, чтобы его последователи отвернулись от "мнений, касающихся начала и будущего вещей" (там же, 129, 130), и сосредоточились исключительно на методах преобразования субъективного состояния: "Новую доктрину, Гунда, я проповедую для того, чтобы рассеять умственный дурман, который возникает даже в настоящей жизни. Я проповедую доктрину для искоренения дурмана не только в будущей жизни, но и для преодоления его теперь, а также для искоренения его в последующей жизни" (там же, 121). "Рассеивая таким путем умственный дурман, - добавил он, мы придем к духовному состоянию, к бесстрастному, отрешенному, мирному (состоянию), к высшему знанию, к просветленности, к ниббане" (там же, 122, 123).
Таким образом, в тот исторический период, когда не было объективной возможности ни для понимания причин человеческих страданий, ни для того, чтобы предложить действительное в какой-то степени средство исцеления социальных недугов, Будда обратился к единственно возможному решению, а именно к преодолению умственного дурмана. Если это не было возможно в мире в целом, оно, конечно, было возможно в пределах сангх, бесклассовых общин, им основанных.
Усилия современников Будды не привели к успеху именно потому, что они не пошли этим путем. В известном смысле они пытались достигнуть невозможного, поднимая вопросы, касающиеся "начала и будущего вещей". Короче говоря, вместо того чтобы прибегнуть к иллюзии, они старались понять действительность. В этом ключ к пониманию их философии краха.
Из современников Будды мы больше всего знаем о шести философах: Пурана Кассапе, Аджита Кесакамбали, Пакудха Каччаяне, Саджая Велаттхипутте, Маккхали Госале и Нигантха Натхапутте (так называли Махавиру, вождя джайнистов). За ограниченностью места мы не будем здесь рассматривать джайнизм. Но остановимся особо и подробнее на Маккхали Госале. Непопулярность его жизни и учений представляла наиболее резкий контраст успехам Будды. Мы дадим также краткий обзор взглядов других четырех современников Будды. "Саманнапхала сутта" из "Дигха никайи" включает в повествование длиннейшее и наиболее детальное описание их учений. Благословенный пребывал однажды в Раджагахе, в манговой роще Дживаки, у врача детей царя Аджатасатту. В это время царь Аджатасатту сидел, в день полнолуния, на верхней террасе своего дворца, окруженный своими министрами. Царь спросил их:
"Кого из отшельников или брахманов мы можем позвать на сегодняшнюю ночь, чтобы, будучи призванным, он был бы в состоянии удовлетворить наши сердца?" (Rhys Davids, DB, I, 66) Один за другим выступили шесть его министров, и каждый называл имя одного из современников Будды.
"Каждого описывали теми же самыми стандартными терминами и формулами, примененными к шести еретикам в каноне Пали. Эти выражения имели известное значение, поскольку они по крайней мере указывали на известность и влияние, которые ранняя буддистская традиция приписывала этим шести учителям" (Basham, HDA, II).
Каждый описывался как "глава общины или последователей, как учитель школы, хорошо известный, пользующийся репутацией софиста, почитаемого народом, как человек опыта, долгое время бывший отшельником, пожилой или престарелый" (Rhys Davids, DB, I, 66).
Но царь ничего не отвечал на все эти предложения. Возле царя спокойно сидел Дживака, и царь спросил его: "А ты, друг Дживака, почему молчишь?" Тогда Дживака назвал имя Будды: "Пусть ваше величество посетит его. Возможно, что, посетив его, вы, ваше величество, обретете мир для вашего сердца". "В таком случае, друг Дживака, - сказал царь, распорядись приготовить для поездки слонов". Дживака приказал приготовить пятьсот слоних и дворцового слона, на котором обычно ездил царь. "Тогда царь взял пятьсот из своих женщин, посадил каждую из них на слониху, а сам сел на дворцового слона и отправился вперед со всей пышностью, освещаемый факелами, из Раджагаха в направлении манговой рощи врача Дживаки" (там же, 67). По прибытии в манговую рощу царь увидел Будду в обществе своих монахов, "сидящего в полном молчании, спокойного, как прозрачное озеро". Тогда царь поклонился Благословенному и, простирая свои соединенные длани в приветствии ордену, попросил у Будды позволения задать вопрос. "Спрашивай, о царь, - сказал Будда, - все что хочешь". Царь спросил: "Владыка, имеется целый ряд профессий: погонщики слонов, кучера, возницы, стрелки из лука. обыкновенные носильщики, лагерные церемониймейстеры, лагерные служители, высшие военные офицеры царской крови, военные разведчики... Все они пользуются в этом мире видимыми плодами своей профессии... Можешь ли ты, владыка, указать мне на такой непосредственный плод, видимый в этом самом мире, от жизни отшельника?" (там же, 68-69)
Будда спросил: "Ты позволишь нам, о царь, обратиться с тем же самым вопросом к другим отшельникам или брахманам?" Царь позволил сделать это и, будучи спрошен Буддой, повторил ответы, уже полученные им от шести современных философов. Ответы отличались тем, что ни один из них не был ясным. Вместо объяснения пользы жизни отшельника все они ограничивались только изложением основ своей философии. Вот комментарии самого Аджатасатту.
"Так, владыка, поступил Пурана Кассапа, когда на вопрос о непосредственных преимуществах жизни отшельника изложил свою теорию бездействия. Подобно тому как если бы человек, о владыка, спрошенный о том, что такое манго, объяснил бы, что это хлебный плод, точно так же поступил и Пурана Кассапа, когда, спрошенный о том, что является непосредственным плодом жизни отшельника в современности, изложил свою теорию бездействия (там же, 70).
Это несоответствие имеет важное значение.
Вопрос был достаточно прост. Учителя должны были понять его. Очевидно, с их точки зрения на этот вопрос нельзя было дать убедительный ответ: никто из них не мог себе представить реальных преимуществ жизни отшельника. Что это на самом деле так, станет ясно, когда мы проанализируем проповедовавшиеся ими философские доктрины. Аджатасатту суммировал их следующим образом.
Философия Пураны Кассапы.
"Тому, кто действует, о царь, или побуждает другого к действию, тому, кто калечит или заставляет другого калечить, тому, кто наказывает или побуждает другого наказывать, тому, кто причиняет скорбь или мучение, тому, кто сам страшится или заставляет страшиться других, тому, кто убивает живое существо, кто берет то, чего не давал, кто вторгается в дома, кто разбойничает или грабит на большой дороге, или совершает прелюбодеяние, или говорит ложь, - тому, кто таким образом действует, это в вину не вменяется. Если диском с краями, острыми, как бритва, он превратит все живущее в одну кучу, в одну массу мяса, то никто не будет виноват и вина не станет большей. Если он отправится вдоль южного берега Ганга, поражая и убивая, калеча и побуждая других калечить, угнетая и побуждая других угнетать, не будет в том вины ни теперь, ни потом. Если он отправится вдоль северного берега Ганга, раздавая милостыни и приказывая другим делать это, принося жертвы и побуждая других к тому, то не будет заслуги в этом ни теперь, ни потом. В великодушии, в самообладании, в обуздании чувств, в высказывании правды не будет заслуги ни теперь, ни потом" (там же, 69-70).
Философия Аджиты Кесакамбали
"Нет таких вещей, о царь, как милостыни, или жертвоприношение, или дары. Нет ни плодов, ни результатов добрых или злых дел. Не существует таких вещей, как этот мир или будущий. Нет ни отца, ни матери, ни существ, появившихся в жизни без них. В этом мире нет отшельников или брахманов, достигших высшего состояния, которые бы жили в совершенстве и которые, сами поняв и осознав как этот мир, так и будущий, сделали бы свою мудрость достоянием других.
Человек состоит из четырех элементов. Когда он умирает, земное в нем возвращается в землю, жидкое - в воду, тепло - в огонь, ветер - в воздух, а его способности уходят в пространство. Четыре носильщика уносят его мертвое тело. Пока они достигнут места сожжения и люди провозгласят похвалы (умершему), его кости побелеют, а дары превратятся в пепел. Разговор о дарах - это доктрина глупцов. Когда люди говорят о какой-либо пользе чего-то, то это бессодержательная ложь, пустая болтовня. Глупые и мудрые после распада тела одинаково уничтожаются и после смерти не существуют" (там же, 73-84).
Философия Пакудхи Каччаяны
"Следующие семь вещей, о царь, никто не сделал и не приказал никому сделать, никто не сотворил и не приказал сотворить; они бесплодны (так что из них ничего нельзя произвести), неподвижны, как горная вершина, как крепко вбитый столб. Они не двигаются, не меняются, не находят друг на друга, не знают ни покоя, ни боли. Но что же это за семь вещей? Четыре элемента - земля, вода, огонь и воздух, - покой, страдание и жизнь.
Таким образом, там нет убийцы или подстрекающих к убийству, слушателя или говорящего, познающего или поясняющего. Если кто острым мечом рассечет голову надвое, никто тем самым не лишает кого-либо жизни, поскольку меч только проник в пространство между семью элементарными субстанциями" (там же, 74).
Философия Санджаи Велаттхипутты
"Если вы спросите меня, существует ли иной мир, то, если бы я мыслил так, я бы так и сказал. Но я не скажу так. И я не думаю, чтобы так было или иначе. И я не думаю как-нибудь по-другому. И я не отрицаю этого. И я не говорю о другом мире ни да, ни нет. Если вы спросите меня о существах, случайно происшедших, или о том, существует какой-либо плод, какой-либо результат добрых или дурных поступков и продолжается ли после смерти существование человека, достигшего истины, на каждый или на какие-либо из этих вопросов я дам один и тот же ответ" (там же, 75).
Вот как выражены взгляды четырех современных Будде философов в "Саманнапхала сутте". Однако невозможно быть уверенным ни относительно лиц, ни в точности их философских взглядов. Другие буддистские и джайнские тексты дают нам противоречивые сведения относительно того и другого. Собиранием и анализом всех их мы обязаны Баруа (PBIP, 277-332), Малаласекере (DPPN, I, 37-38; II, 89-90; II, 242-243; II, 999-1000) и Бэшэму (HDA, 10-26).
Сомнительно, могли ли бы мы вообще назвать этих философов современниками Будды. Некоторые из текстов относят их к более раннему периоду, в то время как другие считают, что они жили много позднее, чем Будда.
Согласно "Махабодха джатаке" (Jataka, V, 246), Будда в своих предыдущих рождениях отвергал взгляды Пураны, Маккхали, Пакудхи, Аджиты и Нигантхи - пять еретических советников царя Брахмадатты из Бенареса; вероятно, это надо понимать так, что они жили намного раньше, чем сам Будда. В дальнейшем это подтверждается в "Санъютта никае" (I. 68), которая сообщает, как царь Пасенади сказал Будде, что в сравнении с Аджитой он молодой новообращенный. Далее, Баруа (PBIP, 281), отождествляя Пакудху Каччаяну из "Саманнапхала сутты" с Пакудха Каччаяной из "Прашна упанишады", указывает:
"У нас есть причины сомневаться в том, что царь Аджатасатту имел возможность встретить учителей, поскольку он захватил трон только за восемь лет до смерти Будды. С другой стороны, из утверждения Удайи ясно, что память об этих учителях стала делом прошлого даже еще во времена Будды".
Тем не менее, по свидетельству другого текста, "Милиндапанхи", все эти философы принадлежали к гораздо более позднему времени, чем время Будды. Этот текст содержит диалог, предположительно имевший место между буддистским учителем и Менандром (Милиндой), греческим царем, который от 125 до 95 г. до н. э. правил индийской территорией Гуджарат и долиной Ганга (ERE, VIII, 87). В этом тексте (Вasham, HDA, 21) шесть философов "Саманнапхала сутты" упоминались как современники короля Милинды, и если это правда, то это значит, что данные философы жили много позднее Будды.
Однако наши современные ученые не склонны всерьез принимать свидетельство "Милиндапанхи": "Беседа царя Милинды, приводимая в "Милиндапанхе", - говорит Баруа (PBIP, 281), является, очевидно, наивным плагиатом более позднего буддистского писателя". "Все сообщение, - добавляет Малаласекера (DPPN, II, 80),-является плагиатом из "Саманнапхала сутты", или же следует предположить, что учителя, о которых идет речь, принадлежали соответственно к тем же школам мышления. Трудно всерьез принять вторую альтернативу, предложенную Малаласекерой, потому что нельзя доказать, что все эти школы, представленные шестью философами, просуществовали столько столетий после Будды. Таким образом, сообщение в "Милиндапанхе" могло быть только плагиатом из "Саманнапхала сутты" и как таковое не может служить доказательством, что эти философы жили много позднее, чем Будда.
Если текст, относящий даты жизни этих философов к такому позднему времени, был недостоверным, то не большего доверия заслуживают и другие тексты, относящие их к значительно более раннему периоду. Во-первых, нет оснований считать одно какое-либо предание джатаки обладающим большей исторической подлинностью, чем каноническая литература. Во-вторых, отрывок из "Махабодхи джатаки", описывающий взгляды этих философов, "частично перефразирует отрывки из "Саманнапхала сутты" (Вasham, HDA, 18). Кроме того, та же самая тенденция представить взгляды современных Будде философов посредством перефразировки отрывков из "Саманнапхала сутты" встречается и в других буддистских текстах. Так, в "Сандака сутте" из "Маджджхима никайе" Ананда описывает четыре антитезиса высшей жизни. Из них первый был слово в слово копией философии Аджита Кесакамбали, представленной в "Саманнапхала сутте", второй являлся повторением доктрины пуран, третий был практически тем же самым, что и доктрина Маккхали Госалы и четвертый оказался любопытным сочетанием точек зрения Пакудхи и Маккхали, как они описаны в "Саманнапхала сутте" (там же, 18-19). Разумеется, философы не упоминались здесь по именам: тем не менее нет сомнения в том, что автор "Сандака сутты" полагал, что в "Саманнапхала сутте" приведены типичные описания современных Будде философов, или, быть может, авторы обоих текстов пользовались общим источником. То же самое может быть сказано и о некоторых других буддистских текстах (там же, 20). Таким образом, подлинность свидетельств "Саманнапхала сутты" о том, что шесть философов были современниками Будды, не так легко опровергнуть. Кроме того, включение в их число Нигантхи Натхапитты (SBE, XIV) (Махавиры) и Маккхали Госалы может рассматриваться как наиболее решающее доказательство правдивости текста в этом вопросе, потому что эти два представителя соответственно джайнизма и адживикаизма, как это исторически доказано, были действительно современниками Будды.
Но если даже считать, что Пурана, Аджита, Пакудха и Санджая действительно были современниками Будды, об их личной жизни известно очень мало. Согласно Буддхагхоше (Sumangala Vilasini, I, 142), Пурана Кассапа был беглым рабом. Именно своему рабству он обязан именем Пурана: он был последним (пурана) в сотне рабов в хозяйстве, которому принадлежал. Позднее он бежал от своих хозяев и ходил обнаженным, потому что его платье было украдено ворами. Эти краткие сведения о личной жизни одного из философов взяты под сомнение нашими современными учеными на том основании, что Кассапа был готра наименование, характерное для брахманов, а как Пурана он скорее должен был быть сыном брахмана, чем прирожденным рабом. Как считает Баруа, "очевидно, это (сообщение Буддахагхоши) неверно, ибо, как показывает его имя, Кассапа был рожден в брахманской семье. Истинное значение на языке пали эпитета "пурана" заключается, видимо, в том, что Кассапа претендовал на достижение совершенной мудрости (пурана джняна), или в том, что ученики считали его преисполненным совершенной мудрости" (PBIP, 277).
Этот аргумент не имеет достаточного социологического обоснования, которое подменяется чистым воображением. Кассапа на самом деле носил важное среди брахманов имя готры; однако наименование "готра" не обязательно подразумевало брахманское происхождение. Даже среди брахманов эта готра была реликтом тотема "черепаха", а среди отсталых народностей, стоявших определенно вне круга брахманов, та же самая готра с подобным тотемическим происхождением названия была обычна в прошлом и даже в настоящее время. Таким образом, готра в применении к Кассапе не доказывает, что Пурана был брахманом и поэтому не мог быть рабом. Но и другое толкование Баруа имени Пурана (от пурнаджняна полный знания) опять-таки является надуманным. Если мы доверяем буддистским источникам, мы не можем сказать, что претензия на всеведение была характерной только для Пураны; другие предъявляли такую же претензию. Поэтому может показаться странным, что такое общее притязание могло дать особое имя только одному философу того века.
Другим источником наших сведений о личной жизни Пураны является комментарий на "Дхаммападу" (Malalasekera, DPPN, II, 243; ср. Вasham, HDA, 84 и далее).
Если "Сумангала виласини" Буддхагхоши говорит нам о конце рабства, от которого страдал Пурана в ранние годы своей жизни, то рассказ из комментария к "Дхаммапада" указывает на его трагическую смерть, вероятно, связанную с тем, что ему не удалось стать истинным пророком своего века. Будда намеревался совершить чудо с близнецами под манговым деревом, называемым Гандамбой. Современные Будде пророки пытались всячески помешать ему. Но им это не удалось. И когда Будда действительно совершил чудо, эти другие пророки бежали со стыдом и в замешательстве. Среди них был Пурана Кассапа. Когда он бежал, он встретил одного из своих последователей, земледельца, который намеревался посетить его и нес сосуд с супом и веревку. Пурана взял сосуд и веревку, пошел на берег реки, привязал сосуд вокруг своей шеи и утопился. После этого он возродился в Авиди, одном из чистилищ, специально предназначенном для тех, кто совершил весьма тяжкие преступления.
Эта легенда, наконец, неверна по форме. Но мы не можем также и совершенно отрицать ее. Возможно, что это предание создалось вокруг исторически верного ядра. Вполне возможно, что буддистский автор изобразил здесь действительную картину самоубийства Пураны, хотя и с буддистской тенденцией и склонностью к чудесам. И если это предание о самоубийстве Пураны было верным, то приписываемая этому причина, а именно его неудачи и неудовлетворенность, также была недалека от истины. Подобная жизнь, полная дисгармонии с начала до конца, - жизнь раба, который стремился избежать рабства только для того, чтобы покончить с собой, - может пролить некоторый свет на приписываемое ему учение.
Его учение представляло собой кредо настроения всеобщего морального краха и, следовательно, тщетности всех человеческих усилий. В нем не было различия между добродетельным и порочным, святым и грешным, благородным и подлым. Действие было бесполезным и человеческие усилия совершенно бессмысленными: мягкость, самообладание, воздержание и честность были так же бесполезны, как и убийство, членовредительство, мучение и причинение другим страданий и смерти. Логическим следствием такого ощущения бесполезности и крушения была ахету-вада или акрия-вада, приписываемые Пуране буддистскими и джайнскими текстами (Мalalasekera, DPPN, II, 243). Это доктрина, заключающаяся в том, что невозможно объяснить какое-либо явление разумной причиной и что человеческие усилия недейственны. Такая философия отражала мир, представлявшийся философу утратившим разумное оправдание для всего ему присущего.
Практически ничего не известно о личной жизни Аджиты, Пакудхи и Санджаи. Даже Буддхагхоша не оказывает нам существенной помощи в этом деле. Он говорит нам, например, что Аджита получил свое имя Кесакамбали (буквально - тот, кто носит одеяло из человеческого волоса) потому, что он носил одеяло, сотканное из человеческих волос: это была самая нищенская одежда, в которой в холодную погоду было холодно, а в жаркую - жарко; она дурно пахла и была грубой (Sumangala Vilasini, I, 144). Единственное сведение о Пакудхе, которое Буддхагхоша сообщает нам, - это то, что он страдал от многих обязательных ритуалов, принятых им в отношении воды: он избегал холодной воды, пользовался только горячей, и если он не мог достать ее, то обходился совсем без мытья; если он пересекал поток, что он считал грехом, он искупал свою вину лепкой фигур из земли (там же). О личной жизни Санджаи Буддхагхоша не говорит ничего. Был ли Санджая тем же самым лицом, что и Санджая Париббаджака (первый учитель Сарипутты Моггаллана), о котором писал Малаласекера (DPPN, II, 1000)?
"Говорили, что когда эти два ученика покинули Санджаю и стали учениками Будды, к ним присоединились двести пятьдесят других. Санджая тогда потерял разум, и изо рта у него показалась горячая кровь".
Это, может быть, было преданием о трагическом конце другого потерпевшего крах человека. Но мы не можем утверждать, что Малаласекера говорит здесь о том же самом лице.
Хотя у нас и нет достоверных сведений о жизни Аджиты, Пакудхи и Санджаи, мы можем себе представить довольно точную картину глубокого чувства духовной нищеты и крушения всех надежд, овладевшего ими в связи с крахом их личных убеждений.
Баруа, видимо, стремится провести аналогию между ранней греческой философией и взглядами Пакудхи, Санджаи и Аджиты. Пакудха, говорит он, "имеет законное право быть выделенным, как Эмпедокл Индии" (РВIР, 283). Санджаи, по его мнению, был Пирроном буддистской Индии.
Во всех этих отношениях ученики Санджаи не отличаются от учеников Пиррона, особенно Тимона. Санджаи, подобно Пиррону, поднял скептицизм до научной доктрины и таким образом подготовил путь для критического метода исследования в философии (см. там же).