Погром происходил мирно и деловито.
Племянник Стёпа и заключенный Лупилин сноровисто таскали ящики с шотландским виски в Приватизационный комитет и «станицу». Казаки стояли рядом с Давидом Эдуардовичем и Петром Созонтовичем и мирно беседовали.
Успокоившись, я отправился к себе, и только там, в своей комнате, обратил внимание на странные звуки, доносившиеся из моего шкафа. Подумав, что это прилетели инопланетяне или пришел Н.Ф. Федоров, я отправился туда, через шкаф, и что же вы думаете — кого я увидел в секретной комнате?
Какой кошмар! Да-да! Настоящий кошмар!
В моей тайной комнате хозяйничали племянник Стёпа и заключенный Лупилин!
В первую минуту я страшно возмутился — ведь был назначен погром Давида Эдуардовича Выжигайло-Никитина, а эти бездельники-антисемиты громили ту посылку, что братья по разуму выделили мне в качестве гуманитарной помощи, но потом я успокоился. В конце концов, все равно с этой посылкой я бы не управился за время, оставшееся до отлета, а так спас от погрома нашего еврея-спонсора.
Жалко только, что сам Давид Эдуардович не понимает этого.
Он даже не сказал мне спасибо, хотя мы уже увиделись, когда он разговаривал по телефону.
— Отец! — кричал он. — Зачем вы эту войну устроили? Ты же знаешь, я пять самолетов арендовал, а вы — я по телевизору видел — опять пиф-паф делаете. Ты знаешь, отец, сколько это нам будет стоить?
— Не беспокойся, дарагой! — услышал я в ответ, хотя и приглушенный трубкой, но все-таки достаточно громкий, так хорошо знакомый мне по телепередачам голос. — Когда абрыкос поспеет, мы уже закончим все. Ты только гранатометы пришли.
— Ты деньги приготовил, отец?!
— А как же, дарагой, разве я обманывал тебя? Занимайся спокойно своим делом и не смотри этот ящик.
Я специально задержался возле телефона, чтобы Давид Эдуардович мог поблагодарить меня за спасение от погрома. Однако, закончив разговор с Шеварднадзе, Выжигайло-Никитин повесил трубку и, даже не кивнув мне, ушел.
Да. Он действительно незаконнорожденный.
И еврей он тоже какой-то все-таки ненастоящий.
Абрам Григорьевич Лупилин, томящийся сейчас в заключении, конечно же, не поступил бы так.
Сегодня на кухне многие квартиранты жаловались на казачью «станицу».
Оказывается, вчера вечером они до двух часов ночи горланили песни, а потом затеяли уборку. Привели «приватизаторов» и заставили мыть полы.
Видимо, спросонок те работали недостаточно сноровисто, и казаки решили немножко поучить их. А те принялись кричать, вот и перебудили квартирантов.
— Кто ж знал, что это нелюди такие? — разглядывая разбитый кулак, говорил на кухне черно-петуховый Гриша. — Они ж даже того не понимают, что ночь уже и люди отдыхать легли!
— Да уж. — сочувственно вздыхала Екатерина Тихоновна. — Это такой народ. Один — еврей, а у другого лыжи в депутаты налажены, чего у них о народе думано? А все равно, Гришенька, уж ты поаккуратнее . Не ломай их. Работы- то столько теперь .
И почему-то она посмотрела на меня.
Полякова, которая, закинув ногу на ногу, сидела тут же на кухне, захохотала, перехватив этот взгляд.
— Ты, Катя, не смотри на моего. — сказала она. — Не у одной у тебя работа.
Очень интересные беседы происходят теперь у нас на кухне.
Сегодня беседовал с гостем из Туркменистана о принципах организации свободного, не тоталитарного общества.
Мой собеседник, наблюдая, как в закутке у шкафа чистит племянник Стёпа сапоги черно-петухового Гриши, заметил, что общество только для того и существует, чтобы индивидуальности, объединяясь в него, могли подавлять сами себя.
Я категорически не согласился с этим положением.
Я сказал, что общество для того и освобождалось от оков тоталитаризма, чтобы личность могла раскрыться в полной мере.
В свидетели этому я призвал племянника Стёпу, но он ничего не ответил. Еще быстрее замахал щеткой.
— Я считаю, Федя, что ты прав . — сказала Полякова. — И Рудольфа ты правильно призвал в свидетели. Я внимательно наблюдаю за ним и вижу, как глубоко и всесторонне раскрывается в нашей квартире его личность. Он был никчемным депутатом, а смотри, как ловко сейчас моет он пол и чистит сапоги.
— Вы не правы Екатерина Ивановна. — сказал я. — Это не Векшин. Это племянник полковника Федорчукова — Степа.
— Я не племянник! — сказал Степа. — Я — депутат Векшин.
— Нет, Степа. — мягко сказал я. — Ты не депутат. Ты хотел стать депутатом или президентом, но полковник перевез тебя сюда, чтобы вылечить.
— Я депутат! Депутат! — закричал Степа, яростно сверкая глазами и стуча сапожной щеткой по полу. — Я — депутат!
— Ну, ты. Депутат. — черно-петуховый Гриша легонько пнул Степу сапогом. — Сапоги чистить будем или кворум пойдем считать?
Я не понял, какую мысль хотел сформулировать Гриша, но Степа, видимо, понял, потому что сразу прекратил истерику и энергично — смотреть любо-дорого! — замахал сапожной щеткой.
А разговор на кухне незаметно переменился.
Пожилой гость из Туркменистана задумчиво сказал, что вообще-то раньше очень хорошо было. Поработаешь, а вечером и отдохнуть можно: кружечку пива выпить или там сто граммов, если захочется.
— Не заливай, батя! — сказал, сверкая до блеска начищенными сапогами, черно-петуховый казак Гриша. — Разве бывает такое? Уж если есть что выпить, то сразу и надо пить. А то будешь ждать — без тебя все выпьют, пока ты собираешься.
Пожилой гость из Туркменистана не стал спорить с ним.
Вздохнул тяжело.
Я тоже вздохнул, но не от того, что я такой старый и прекрасно помню время, когда все так и было, а осознавая в этом некое проявление ностальгии по застою.
— Точно! — сказал гость. — Раньше как было? Закажешь в ресторане пельменей с лосятиной, выпьешь граммов триста и уходишь сибирским мужиком... А теперь? Выпьешь и жди, пока торкнет.
Сегодня приобрел в магазине химических реактивов необходимое для полетов на Юпитер снаряжение. Когда проносил это в квартиру, волновался. Впрочем, сегодня казаки не обыскивали меня, и я все пронес благополучно.
Взял шприц и приготовил бутылку шотландского виски, которая, к счастью, стояла у меня в комнате и не пропала при погроме.
Теперь все готово.
Можно лететь.
Начал обдумывать Письмо, которое мы оставим Правительству.