Сейчас вас встречают представители Галактического Совета, и что вы скажете им в ответ на вопросы, вы, не прошедшие даже соответствующего инструктажа? Не отвернется ли от нас Галактика? Не окажется ли бессмысленной в результате не только моя жизнь, но и всего человечества?Возрадуются ли теперь многочисленные хоры звезд? Станет ли истиною иллюзия поэтов, олицетворявшая и отцетворявшая миры? Сей день, как говорил Н.Ф. Федоров, его же Господь через нас сотворит, будет ли произведен совокупным действием демократических чекистов, возлюбивших Бога отцов и исполнившихся глубокого сострадания ко всем переселенным ими (нашими демократическими чекистами) на Луну? Станет ли теперь Земля первою звездою на небе, движимою не слепою силою падения, а разумом, восстановляющим и предупреждающим падение и смерть?
Занятый этими мыслями, я не следил за событиями, разворачивающимися в нашей квартире. Не все ли равно, что происходит тут, если человечество обречено теперь, может быть, навсегда, влачить оковы своей земной несвободы? Не все ли равно, если теперь, может быть, уже никогда не исполнится замысел наших великих Учиителей, если теперь никогда не откроется для всех нас, готовящихся стать чекистами нашей демократии, ширь, высь и глубь необъятная, но не подавляющая, не ужасающая, а способная удовлетворить безграничное желание, жизнь беспредельную.
Помню смутно казаков — их почему-то было уже не два, а человек десять.
Помню Екатерину Тихоновну, мы сидели с ней в одной комнате, и я писал пейзажи Юпитера масляными красками, пытаясь вставить в полюбившиеся мне ширь, высь и глубь ландшафтов Полякову и Федорчукова.
Полякова вставлялась.
О, как печальна была ее фигурка, затерянная в суровом пейзаже Юпитера!
А Федорчуков не вставлялся никак...
И это было знаком, что экспедиция не принята Галактическим центром... Сердце мое наполнялось неизбывной печалью. День желанный, день, от века чаемый, который должен был стать Божьим велением и человеческим исполнением, опять отдалялся от нас...
Не об этом ли и пела Екатерина Тихоновна в своих печальных песнях:
Без ветра шумела осина,
И горькая пахла кора...
Нет матери счастья без сына,
Забрали его мусора...
И плакала.
И казачий черно-петуховый генерал Гриша Орлов, обнимая ноги Екатерины Тихоновны, кричал:
— Матушка! Пожалей себя, матушка наша, не терзай душу! — и снова плакал, роняя слезы на колени Екатерины Тихоновны и на свой генеральский мундир.
И я тоже плакал, а Екатерина Тихоновна гладила меня по голове, и заключенный Лупилин подносил нам откуда-то блюдо с рюмками, наполненными шотландским виски, и тоже плакал.Странно, но жизнь продолжается и после разразившейся в нашей квартире катастрофы.
Сегодня позвонил Ш-С. и спросил, все ли в порядке.
Я ему ответил, что он все знает сам.
Ведь еще тогда на лестничной площадке он сказал, что, может быть, мы и не полетим вообще...
— Ты смотрел рукопись? — спросил Ш-С.
— Какую?
— Которую я тебе в портфель сунул. «Пока не запел петух» называется.
— Я должен огорчить тебя, Ш-С. ... — сказал я. — Полковник Федорчуков, улетая с Екатериной Ивановной на Юпитер, захватил твой портфель... Так что там, на Юпитере, твой петух будет петь...
Ш-С. хмыкнул и спросил, знаю ли я, что водяной, когда желает показаться людям, всплывает обычно в виде колеса или бороны?
На этом разговор прервался, черно-петуховый генерал Гриша доложил мне, что ужин подан, и я пошел ужинать.
За столом, накрытым в комнате Поляковой, кроме меня сидели Екатерина Тихоновна, которой теперь фамилия почему-то была Полякова, а также черно-пету- ховый генерал.
Подавал на стол кушанья депутат Векшин, облаченный в колготки и зеленую женскую кофточку с короткими рукавами. На руках у него были белые перчатки.
Депутат Векшин, как мне объяснили, заменил племянника Степу, который, как объяснили мне, уехал назад в Рельсовск.
Я спросил Векшина, очень ли огорчило его, что наш полет сорвался, и как он себя чувствует теперь? Все ли благополучно у него?
Векшин недоуменно посмотрел на меня, но когда черно-петуховый генерал нахмурился, вытянулся в струнку и отрапортовал:
— Премного благодарны-с...
Тем не менее от меня не укрылось, что он не вполне искренен.
Ах, Рудольф...
Ну в чем же я виноват перед тобой?
Если бы ты, Векшин, был упырем или хотя бы евреем, соседи по лестничной площадке, может, и поверили бы тебе, что ты депутат, но ты не упырь и даже не еврей. Кроме того, у тебя и штанов нет, а в рваных колготках и женской кофте с короткими рукавами далеко не уйдешь. И разве я виноват в этом? Разве это я так устроил мир?
Ах, Векшин, Векшин!!
Тебе безразлично сейчас, что в результате твоего (да, да, и твоего тоже!) недосмотра абсолютный дух не смог опять возвыситься до тождества субстанции и субъекта.Ты уже не осознаешь, Векшин, гнета неразумной силы! Ты изменил общему делу ради сладости рабства. Ты окончательно отказываешься от реального дела существ, бывших доселе лишь внешне сближенными.
Я виноват перед тобой, Векшин, но виноват нисколько не больше, чем перед Екатериной Тихоновной, пардон, Екатериной Ивановной, чем перед всем человечеством, заветные надежды которого я не смог оправдать.
Аппетита у меня не было.
Поговорив с Екатериной Тихоновной и черно-петуховым генералом Гришей, я выяснил, что они тоже знают многое.
Хотя они ничего и не слышали о планах Н.Ф. Федорова, но многое понимают, как и надо понимать.
На мой вопрос об относительной величине нашей планеты ко всей Вселенной Екатерина Тихоновна ответила, что величина эта подходящая.
А когда я спросил, чувствуют ли женщины и девушки половое сношение на расстоянии, казачий генерал Гриша захохотал и сказал, что еще как чувствуют!
Кроме этого Екатерина Тихоновна и черно-петуховый генерал сообщили мне кое-что, чего я не знал.
Оказывается, пока я рисовал пейзажи Юпитера с одинокой фигуркой Поляковой, — кстати, иностранный гость из Туркменистана, как сообщил мне любезно генерал, купил шесть моих полотен, — так вот, пока я занимался живописью, пытаясь уйти от мысли о катастрофе всего человечества, я успел жениться на Екатерине Тихоновне. Мне даже показали мой паспорт, где была сделана отметка об этом.
Кроме того, мне сообщили, что я являюсь теперь владельцем всей этой квартиры.
Я поблагодарил и спросил черно-петухового генерала, могу ли вернуться в свою комнату.
— Иди-иди. — улыбаясь, сказал генерал. — Только по коридору не очень шастай, а то уборка скоро.