— Куда бежать? — плакал майор. — Это же моя квартира. Я всегда жил тут. И замок тебе не сломать, услышат.
— Ну и хрен с тобой! — разозлился Векшин. — Тогда я один пойду.
— Ну куда, куда ты в переднике и колготках этих убежишь... Тебя же в психушку отвезут.
— Я у этого сраного грузина штаны стащил, в ванной в грязном белье зарыл!
— А я?! Григорий Иванович ведь до смерти забьет меня, если ты убежишь...
— Не забьет! — сказал Векшин. — Если и поколотит, то не до смерти. Кому-то ведь у них работать надо! Они уже не могут без этого!
— Но мне же одному не справиться! Вы же сами знаете, Рудольф Николаевич, что мне нельзя поднимать тяжелого!
— Знаешь что, Абрам Григорьевич...
— Что?!
— Мне насрать, чего тебе можно, а чего нельзя! Желаешь ишачить — оставайся. Мне наплевать, что с тобой будет!
Вы знаете, что я — очень уравновешенный, как и положено астронавту, человек.
Но сейчас я разозлился.
Меня раздосадовало, что Векшин сквернословит, а главное — как легко нарушает он клятвы дружбы, как легко разрывает узы товарищества.
— Не плачьте, Абрам Григорьевич! — громко сказал я из туалета. — Вы не погибнете от непосильной работы. Я не позволю Рудольфу предать вас. Сейчас я доложу генералу Орлову, что Векшин собирается бежать... А вы задержите его, не давайте ему ломать замок.
— Федька! — закричал из чулана Векшин. — Ты следишь за мною, стукач поганый! Не смей, сука позорная, Гришку будить! Ты что? Ссучился, падла?!
— Векшин! — сказал я мягко. — Ты не прав, Рудольф. Ты называешь меня сукой и стукачом, но какой же я стукач, какая же я сука, если хочу спасти тебя. Подобно господину Канту, ты, Рудольф, обладаешь чудовищным неведением того, что известно всем людям. И не только на нашей Земле, но и на других планетах. Вспомни, какой трагедией для Абрама Григорьевича, да и для тебя самого, обернулся прошлый побег, еще при покойном председателе Федорчукове .
— А сейчас я убегу, Федор! — горячо заговорил Векшин. — Ты откроешь чулан, и я проберусь в ванную. Там, в корзине с грязным бельем, у меня брюки зарыты! Выпусти меня, Федя!
— Нет, Рудольф! — сказал я. — По-моему, ты все-таки меня не понял. Хотя общее свойство всех категорий знания есть смертность, а общее свойство всех категорий действия — бессмертие, но, как говорит генерал Орлов, у них в партшколе всегда различали действие и действие, знание и знание. Я уверен, чтогенерал все равно поймает тебя и мне можно и не беспокоиться, но меня, Рудольф, тревожит другое. Предавая сегодня своего друга, ты завтра предашь демократию и все наше общее дело...
— Да пошел ты! — перебил меня Векшин и выматерился.
— Рудольф! — сказал я. — Неужели ты все позабыл?! Вспомни Герцена и Огарева. Вспомни Воробьевы горы... Вспомни клятву, которую они дали в виду Москвы. А ты. Извини, Рудольф. Я вижу, как старость в тебе переходит в младенчество, но совершается это совсем не так, как нужно для общего дела! Поэтому я просто обязан сообщить о твоем безумном намерении генералу Орлову. Я обещаю тебе, что буду лично ходатайствовать, чтобы тебя не очень сильно наказывали за этот проступок.
Разбудив генерала Орлова, я рассказал ему о готовящемся побеге.
— Бежать, говоришь, надумал? — почесываясь, переспросил генерал. — Ну- ну. Видно, кворум ему давно не считали. Катя! Слышала?
— Слышала. — Екатерина Тихоновна откинула одеяло и села в постели. — Чего с него взять, если в депутатах блытался. Пакостник такой.
Она зевнула, потом посмотрела на меня.
— Ну, чего уставился, Федя? Голой, что ли, своей супруги не видел? Подай халатик — вон там лежит.
Стараясь не смотреть на такую прекрасно-розовую Екатерину Тихоновну, я исполнил ее просьбу. Хотя халатик был из яркого желтого шелка с крупными красными цветами, но в комнате сразу стало как-то серее, как будто убавили свет, когда Екатерина Тихоновна накинула его на свои плечи.
Запахнув халатик, Екатерина Тихоновна встала.
Григорий Иванович тем временем натянул шаровары с лампасами, офицерские сапоги, засунул за голенище плеть и пошел открывать чулан.
Мне он поручил отыскать спрятанные депутатом брюки.
Я нашел эти брюки не сразу. В корзине с грязным бельем их не было, хотя я перебрал все вещи. Оказалось, Векшин и тут обманул меня — он засунул грязные брюки Давида Эдуардовича Выжигайло-Никитина под ванну...
Когда я вышел с брюками на кухню, Екатерина Тихоновна уже сидела в кресле и курила сигарету, наблюдая за разговором генерала Орлова с узниками.
Голые, в одних только передниках, они стояли возле стены, а генерал Орлов, похлестывая плетью по голенищу сапога, неторопливо прохаживался вдоль этого не очень-то героического строя.
— Нашел? — спросил он у меня.
— Да. — сказал я. — Векшин их под ванну засунул.
— Одни брюки были?
— Одни.
— Ну ладно... — генерал Орлов повернулся генерал к майору Лупилину. — Значит, говоришь, депутат тебя бежать уговаривал?
— Так точно!
— И почему же ты не побежал, а?
Майор замешкался с ответом, и генерал несильно ударил его волосатым кулаком по лицу.
Что-то хрустнуло в майоре, он качнулся назад, но тут же выпрямился, застыл, как прежде, вытянув руки по швам.
— Как можно-с, господин генерал! — не обращая внимания на текущую из носа кровь, ответил он. — Я не имею права покидать территорию этой квартиры без вашего разрешения-c!
— Прости его, Гриша. — мягко проговорила Екатерина Тихоновна. — Он не хотел тебя огорчать. Это депутатова работа!
— Слышал? — сказал генерал Орлов майору. — Пойди, принеси тряпку. Подтирать будешь.
И он повернулся к депутату Векшину.
Почему-то, хотя во сне Векшин и пытался укусить меня, мне стало жалко его.
— Извините, Григорий Иванович. — сказал я. — Рудольф, конечно, виноват. Но я обещал, что вы не будете его чрезмерно наказывать.
— Да, Гриша. — поддержала меня Екатерина Тихоновна. — Высечь высеки, но поаккуратнее. Чтобы работать мог. А ты, Федя, возьми там, в шкафчике, бутылку. Налей, а то сердце чего-то защемило.
— Как скажешь, Катенька! — сказал генерал и скомандовал майору, чтобы тот принес из коридора скамью.