Очень много знакомых.
Ночью приснился сон.
Видел Феликса Эдмундовича Дзержинского. Он сидел расстроенный и очень грустный.
— Как же не огорчаться? — ответил он на мой вопрос. — Зачем вы Прибалтику отделили? У меня же на главных должностях в ЧК столько латышей! Кто теперь народ расстреливать будет? Евреи?!
К счастью, присутствовавший Ельцин заверил Дзержинского, что все латыши в ЧК останутся на прежних должностях, и Дзержинский успокоился.
— Ну, ладно тогда. — сказал он. — А то ведь мне работать не с кем будет... Не очень-то я надеюсь на наших.
Я проснулся и задумался: зачем Феликс Эдмундович так о евреях говорил?
Неужели и он антисемит?!
Это, конечно, объясняет, почему его памятник сняли с Лубянской площади.
Антисемитам теперь там не место. Времена товарища Ежова больше не вернутся!
Вечером пил чай у Абрама Григорьевича Лупилина.
Абрам Григорьевич очень жалел Горбачева.
— Я понимаю. — говорил он. — Я понимаю, Михаил Сергеевич — демократ и вообще великий человек. Но, скажите, почему он такой похожий на героев Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина?
Я на это ответил в том смысле, что Горбачев не был на баррикадах в августе и поэтому не излечился. Судьба его предсказана газетой «Аргументы и факты», которую я читал в туалете, но Михаил Сергеевич не хочет смириться и не замечает, что в результате становится похожим на героя Салтыкова-Щедрина. Но главное, он не был на баррикадах.
— Но ведь я тоже не был на баррикадах! — жалобно воскликнул Лупилин.
— Но вы и сидите на кухне, Абрам Григорьевич! — сказал я. — А в большую политику не лезете .
Сегодня, когда шел на выставку авангардистов, где должны были вручаться премии за концептуализм, встретил на Невском проспекте нашего редактора.
Он шел с господином Луковым.
Иван Иванович Луков — удивительный человек. После того как закрылся обком КПСС, он возглавил городской комитет демократических реформ, и наш редактор, как депутат, снова помогает ему в этом комитете. Вот уж воистину — неисповедимы пути. К тому же выяснилось, что редактор и Луков тоже идут на выставку.
Я не удержался и заметил, чтобы оживить общий разговор, как это все-таки замечательно, когда близкие по духу люди держатся вместе. И в тоталитарные времена, и во времена победившей демократии. Это обнадеживает в том смысле, что демократические реформы будут продвигаться и далее.
Редактор хмыкнул, а г. Луков насупился, и я поспешил перевести разговор на свои стихи в № 9. Редактор сухо ответил, что, возможно, № 9 вообще не выйдет и стихи поместят в № 11 или № 12.
Мне показалось, что редактор чем-то расстроен.
Я тоже расстроился, узнав, что № 9, возможно, не выйдет.Впечатления от выставки сильные...
Долго все ходили какие-то нервные, кого-то ждали.
Но вот.
— Господа! — взволнованно воскликнул господин Луков. — К нам приехал друг демократии — Собчак!
— Господа! — закричал, взбегая на сцену, человек, в котором я с трудом узнал до боли знакомого жителя телеэкрана. — Сегодня мы собрались на праздник концептуализма. Поэтому и я буду говорить о концепции. Да, у нас нет мяса, но, поймите, командно-административная система еще жива, и возможно, что скоро у нас — ха-ха! — не будет и хлеба. Но вы все знаете, как я люблю богатых людей, потому что у них есть все . Кроме того, не надо замыкаться в своем душном националистическом мирке. События в Грузии, а затем и у нас, всколыхнули мир. Интересы Америки и стран Запада требуют, чтобы мы затянули пояса! И если мы все будем терпеть, меня снова пригласят в Америку!
Собчаку бешено зааплодировали, а стоящий рядом со мной кооператор зачем- то даже вытащил свой отечный, как опухшее от пьянки лицо, бумажник и замахал им, словно собираясь бросить на сцену.
Потом Собчаку показывали выставку.
— Вот, Анатолий Александрович. — поясняли ему. — Это пейзаж. Тоже неплохая работа.
— Неплохая? — переспрашивал Собчак. — Н-да. Ну, что ж? Солидно. Не правда ли, Иван Иванович?
— Весьма-весьма. — соглашался с ним господин Луков. — Можно сказать, почти двуспально.
— Н-да. Хороший художник.
Не знаю почему, но меня Собчак разочаровал. Конечно, он большой демократ и интеллигент, но ведь кооператор так и не швырнул ему на сцену свой отечный бумажник.
Приходил Векшин.
Вообще-то он приходил к Поляковой Екатерине Ивановне, но не застал ее и долго сидел в моей комнате и ругал бывших коммунистов, которые суют палки в колеса реформы.
— Они пугают народ капитализмом! — говорил Векшин. — А я вот не знаю, надо ли бояться капитализма. Ну да, первые несколько десятков лет будет трудно. Но ведь потом-то все наладится. Если народ будет хорошо работать на предпринимателей, то, может быть, уже через пятьдесят лет наступит облегчение. Ты посмотри, уже сейчас наши предприниматели подкармливают и демократические партии, и прессу. И ведь неплохо, уверяю тебя, кормят. А в будущем кое-что, может быть, перепадет и народу, если он будет так же верно служить предпринимателям, как и наша пресса.Я слушал Векшина, кивал ему и думал, вспомнит или не вспомнит Рудольф, что должен мне сто рублей.
Не вспомнил.
Выпив кофе, он спросил, нет ли у меня водки, и когда я сказал, что и водки нет, и денег на водку нет, потому что мне теперь не платят пенсию, обиделся и ушел.
А я снова задумался, надо ли включать его в экипаж для переговоров с Парламентом Вселенной. Достоин ли он этой чести?
Порадовало другое...
Минут через пять после Векшина вернулась домой Полякова.
Я взял бутылку водки (водка у меня была, я обманул Векшина) и пошел к Поляковой, и мы просидели весь вечер вместе. Уже выпив, я прочитал Поляковой стихи, которые должны были выйти в № 9, а теперь появятся в № 11 или № 12. Стихи такие:
Умирал на Марсе звездолетчик,
Красной пылью заволакивало след.
И в глазах, темнеющих, как ночи,
Догорал далекий звездный свет...
Гасли друг за другом поколенья В красной марсианской тишине...
И рассыпались в последнее мгновенье Звезды, как росинки на стерне...