Но другие горожане — а их было большинство! — подобного мировоззрения не разделяли. Даже напротив, встречаясь с евреями, они почему-то всегда краснели, опускали глаза, старались побыстрее прошмыгнуть, словом, вели себя, будто заняли трешницу, а отдать позабыли.
И очень любили в Рельсовске порассуждать на тему неведомо откуда взявшейся, но такой неизбывной вины перед евреями.
— А как же иначе?! — отвечал на это Федор Михайлович Любимов, прозванный в Рельсовске мыслителем. — Какой же это яврей, ежели ты себя перед ним виноватым не чувствуешь? Это фикция одна, а не яврей!
— Но вина-то, вина-то откуда? А, Федя? Чего мы худого этим явреям сделали, чтобы виноватыми себя чувствовать?
— А хорошего чего? Ничего? Ну вот, отсюда и виноватость! Им же, явреям, если разобраться, тоже нелегко. Мучаются, бедные, что таким народом бестолковым управлять должны. А вы еще и не цените, оттого и сами мучаетесь, виноватость ощущаете...
Так просто и ясно разъяснял мыслитель самые загадочные явления природы, и восхищенные земляки не уставали дивиться его уму. Поспорив для приличия, они всегда потом хвалили Федю.
— А умной ты черт, однако... — говорили они. — Тебе бы в депутаты куда податься, а ты у ларьков спиваешься.
— Кто это сказал, что я спиваюсь? — удивлялся Федор Михайлович. — Вот дед у меня, да. Дед алкоголиком был. Отец тоже пил, но уже не так. А я совсем, можно сказать, против них слабо пью . И сын. Нет. Сын вообще не пьет, ему еще потерпеть надо пару лет. Вот когда три года исполнится, пускай догоняет нас, если сумеет. А что? Такая нация, понимаешь ли. Генсек пил, президент пьет. Что? Михаил Сергеевич мало пил? Ну, правильно.. У него и пятно на лбу от этого выросло, и с президентов его выгнали. А в президенты назначили другого достойного алкаша. Наш теперь человек в президентах.
— Депутат! Ну, чистый депутат! Прямо как Галка, чешет! — восхищались собутыльники.
— В депутаты он могёт, это да... Только чего мы-то без него делать будем? Мало ли еще чего спросить придется...
— Да. Депутатов и так хватает. А нам Федя и самим нужен!
Но мы отвлеклись...
Неизбывная рельсовская виноватость перед евреями, если и не украшала город, то, как справедливо отмечали наблюдатели, заметно смягчала местные нравы.
— Вот сука, а?! Подвинься, говорит! — возбужденно кричал у пивного ларька начальник местной милиции Петр Николаевич Исправников. — Мне, говорит, выходить надо! Ну, хотел я этому козлу в морду врезать, а потом думаю: вдруг яв- рей. Нехорошо тогда получится, решат, что антисемит я, из милиции выгонят.
— Да какой это еврей, Петр Николаевич? Я ж его знаю... Самый обычный инженер, в Восьмых Федорчуковищах живет. Вполне можно было по морде дать.
— Так откуда ж знать. — тяжело вздыхал Петр Николаевич. — Сомнение, понимаешь, взяло... А он, сука, понимаешь, воспользовался этим, сошел на остановке. Вот ведь гад! Пусть теперь только попадется мне!
Случай этот, а о нем даже в газетах писали, не единственный пример благотворного влияния городских евреев на местные нравы.
Или вот другой пример, также почерпнутый нами из газет.
Собирает, бывало, Петр Николаевич Исправников народ.
— Ты . — говорит, — на демонстрацию пойдешь. А ты чего встал? В морду давно не получал? Ты кем сейчас?! Ты вообще за демократию или совсем дурак, а?!
— Ну, кем-кем? — отвечают ему. — Пару раз демократом был. Пару раз коммунистом. Одно время в Районном Комитете Охраны Рельсы работал. Сейчас шабесгоем у Якова Абрамовича служу.
— А. В люди выбился. — говорит Исправников, и все вокруг вздыхают завистливо и вместе с тем по-рельсовски сочувственно.
Поэтому, когда замечено было, что евреи вдруг исчезли из города, событие это неприятно поразило как членкоров, так и дилеров. Достоверно известно, что даже самого Ивана Гавриловича Громыхалова это известие застало врасплох.
— Полно врать-то, — сказал он за обедом, услышав об этом исчезновении. — Я только что сам с Макаронкиным разговаривал.
— Так ведь Яков Абрамович не еврей, оказывается, — почтительно возразил Громыхалову его заместитель по политическим вопросам поэт Евгений Иуд- кин. — Поговаривали, правда, будто в детстве он евреем был, но нет, выдумки. Это теперь точно известно .
— Кто же он? Турок? Якут?
— Ничего точно не известно, Иван Петрович. Сам видел у него в паспорте «фаундрайзер» записано .
— А у тебя что записано? — оторвавшись от борща, спросил Громыхалов. — Может, ты тоже не еврей?!
— Какой же я еврей, Иван Гаврилович? — обиженно сказал поэт. — Если хотите, сами посмотрите...
И он, действительно, вытащил паспорт, где — Иван Гаврилович даже глазам своим не поверил! — было написано: «имиджмейкер».
— Что это за национальность такая? — удивился Громыхалов, разглядывая со всех сторон новенький паспорт. — Я думал, это самое, что такой национальности и на свете нет. И вообще .
— Не могу знать. — ответил Иудкин, бережно пряча документ в карман. — Мне паспорт менять надо было, вот и выдали такой. Господин Макаронкин говорит, что так теперь моя нация называется по уточненным данным.
Иван Гаврилович Громыхалов громко засопел и хотел смазать Иудкина по роже, но сдержался.
«Берите себе столько суверенитету, сколько сможете проглотить!» — вспомнил он мудрую мысль господина Президента, и даже в носу у него засвербело. Откуда знать было, сколько энти имиджмейкеры могли суверенитета проглотить .
Хлюпнув носом, он снова склонился над тарелкой с борщом.
Нос у него даже вспотел от испуга.
Да.
Всего ждал Громыхалов от Иудкина, ко всякому готов был, но чтобы вот так, сразу, имиджмейкером, понимаешь ли...
Защемило сердце от нехороших предчувствий. Да и вообще, нехорошо как-то сделалось, словно смысл из жизни вынули и живи теперь неизвестно как и зачем.
— П-простите, Иван Г-гаврилович. — отвлек его голос Иудкина. — Вы борщом капнули. А вам надо на правлении банка сейчас выступать.
— Ты чего, совсем охренел, Иудкин? — рассердился Громыхалов и запустил тарелкой в своего имиджмейкера. — Ты весь город опозорить хочешь?!
Ловкий Иудкин сумел уклониться от летящей тарелки, но возражать не стал. Он знал, что любой непорядок в своей одежде Иван Гаврилович воспринимал, как позор всего столь любимого им Рельсовска.
Оговорюсь сразу, что в нашей реконструкции исторических разговоров и ситуаций мы опираемся на достоверные свидетельства и источники.
Похоже, что так и было на самом деле.
Так и чувствовали себя рядовые рельсовцы.
Что-то этакое — не то хмарь, не то сумерки — нависло над городом, мучительное недоумение застыло в глазах, поползло по склонам, затопило многочисленные Федорчуковища .
И снова мысли рельсовцев привычно устремились к столице нашей Родины, но — увы! — напрасно вглядывались они в экраны телевизоров, напрасно льнули к приемникам. Ни по телевизору, ни по заграничным «голосам» ничего не говорили о Рельсовске, словно евреи никуда и не исчезали из города.
И это совсем уж сбивало с толку, от этого не хмарь даже, а едкий дым расползался по умам, выедая последние островки покоя...
— Да. — подтвердил на сходке у пивного ларька Федор Любимов. — Энто, уважаемые земляки, самое страшное и есть.