— Ну, что молчат. — сказал мыслитель. — Значит, энто серьезно.
— Да ну. — нерешительно запротестовал Витя-райкомовец, недавно появившийся в Рельсовске, но уже сделавшийся известным своими антисемитскими взглядами. — Ну, пропали евреи, и хрен с ними! У нас и продукты пропадали, а жили... А тут... Глупое дело...
— Странно ты рассуждаешь, Виктор... — сказал в ответ Федя. — Порою даже и глупо. Ни за что не подумаешь, что в райкоме работал. Насчет продуктов у нас, по-моему, и из стариков никто не помнит, чтобы они в достатке были. А про евреев этого не окажешь . Они всегда имелись. Поэтому и на душе, Витя, спокойно было. Знали мы, если они рядом, то значит, и мы не пропадем. Хоть какого- нибудь продукта да завезут, чтобы с рядовыми обывателями и они не вымерли. А теперь что? Теперь, спрашивается, на кого надеяться?
Вот так, как всегда доходчиво, разъяснил Федор Любимов возможную альтернативу, но тревогу его слова не рассеяли.
Напротив, совсем неспокойно сделалось на душе обывателей.
Грустно было и жалко себя до невозможности.
— Что же теперь делать? Неужто и электричество отключат, Федя?
— Может, и отключат... — отвечал мыслитель. — С какой стати освещать, если даже евреев нет!
— И что же будет-то тогда с нами?
— А то и будет... — хладнокровно, как и подобает мыслителю, ответил Федор. — Видно, гражданы, скоро мы все исчезнем.
Томительная тревога, усиливаемая разными антисемитскими слухами, помешала рельсовцам с должной серьезностью отнестись к предсказанию мыслителя.
О словах Федора рельсовцы вспомнили, когда было уже слишком поздно...
ЧЕТВЕРТОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Прежде чем приступить к рассказу о Втором исчезновении, расскажу о том незабываемом впечатлении, которое произвели на меня Рельсовск и его замечательные обыватели, когда я впервые приехал в этот чудесный город хана Батыя, Петра Созонтовича и Бориса Николаевича.
Поразительно, но как только я появился в здешних оврагах, все сразу поняли, что я командировочный.
— Верно. — не стал спорить я. — Но объясните, как вы это определили? Мне это очень важно знать. Дело в том, что я работаю на секретной работе и должен сохранять инкогнито.
— А у нас такие, как ты, толстомордые, пешком не ходят.
Видит Бог, что я никогда не страдал полнотой, и поэтому слова эти показались мне необоснованной лестью.
Однако приглядевшись, я увидел, что на лицах окружающих членкоров и дилеров лежит печать того аскетического одухотворения, которая вырабатывается напряженной, непрерывной работой мысли. Остро и ясно светилось в глазах окружающих меня рельсовчан стремление побыстрее осуществить радикальное преобразование мира для его подлинного, действительного познания.
Особенно очевидно это стало, когда я попросил рельсовцев рассказать историю их славного града.
Свою историю рельсовцы любили, и дважды повторять просьбу мне не пришлось. Не прошло и нескольких минут, а я уже знал, что раньше на Рильсовщине жили-были графины.
Но потом пришел Ленин с ведром и графинов не стало, а в честь Ленина назвали Ленинград, а в честь ведра — Свердловск.
При Сталине по всей Рильсовщине цены снижали для народу.
При Брежневе деньги платили ни за что.
Потом Горбачев был, при нем социальную справедливость завели.
Теперь еще лучше .
Теперь можно, например, последние ботинки продать у вокзала, и никто у тебя документов не спросит.
Меня поразило тогда, насколько выстраданы знания в Рельсовске.
В каком-то другом месте человек пойдет в библиотеку, прочитает книгу и узнает все, что хочется, а в Рельсовске иначе. В Рельсовске любое знание через нутро, через почки, через печенку пропускают, и уже не искоренить потом это знание никогда, как не вывести никаким шампунем печеночную желтизну с лица.
И тогда, восхищенный духовной красотой жителей Рельсовска, я объявил возле пивного ларька, что присваиваю от имени Межгалактической комиссии статус масонского центра этому чудесному городу хана Батыя, Петра Созонтовича Фе- дорчукова и Бориса Николаевича Президента.
Как ни странно, рельсовцы отнеслись к этому сообщению без особенного воодушевления.
— Это тебе с самим Ельциным надо поговорить! — сказали мне.
— С Ельциным?! А где я поговорю с ним?!
— Да вон же стоит он .
И мне показали на мужика с пульсирующей на виске синей жилкой. Он мычал и косо ухмылялся при этом.
— А кто это такой?! — удивился я.
— Этот-то? Так это и есть наш Борис!
— Ельцин?
— Ну да. Неужто сами не видите? Он уже только и может улыбаться. Метастазы пошли в мозг. Даже откуда он и то не помнит. Вот мы и зовем его Борей Ельциным.
Присмотревшись внимательней, я понял, чем была вызвана ошибка рельсов- цев. Да. Ухмылка человека была такой же косоватой, как у Бориса Николаевича Ельцина, весьма схожим было и мычание, однако имелись и отличия, которые перечеркивали все сходства. Человек, стоящий возле рельсовского ларька, был трезвым и по-рельсовски тощим, и именно это и дало мне возможность сразу же опровергнуть ошибочное предположение...
Но это отступление .
Вернемся к нашему повествованию.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, или ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВТОРОЕ
Между прочим, именно в те дни, как явствует из документов, проблемы оголо- дания народов серьезно заинтересовали господина Громыхалова.
— Иудкин, ты чего, а?! — возмущенно закричал он, как явствует из воспоминаний. — Ну, я понимаю, что имиджмейкер ты, а не хрен моржовый. Но зачем старух голодом морить, а? Чего тебе, Иудкин, старухи худого сделали?
— Инфляция такая. — отвечал на это мечтательный поэт. — Дефолт. Это у нас только пятилитровый банк восьмилитровым стал. А у фаундрайзера этого, у Якова Абрамовича, слышали, целую литру слили. Теперь двухлитровый у него банк называется. Менаджмент, в общем.
— Менаджмент? — задумчиво переспросил Громыхалов. — А-а. Ну, тогда ладно . Чего же ты молчал про инфляцию? Я думал, ты просто так старух голод моришь, а раз дефолт, тогда все культурно, понимаешь ли.
Вот так, за делами, и проглядели все, — Иван Гаврилович Громыхалов не исключение! — что из города исчезают русские.
Исчезновение это совершалось хоть и не так стремительно, как исчезновение евреев, но тоже быстро, а результат оказался еще страшнее .