— Вы, мужики, уже пёрнули все. Хорошо или плохо — другой вопрос. Но вы пёрнули. И значит, ждать от вас больше нечего. А я.— Федор Михайлович многозначительно умолк.
— Что ты, что ты, Федор Михайлович?! — заволновался спикер Яков Абрамович Макаронкин.
— Я — нет. — выдержав паузу, сказал Федор Михайлович.
— Что нет, Федор? — еще сильнее занервничал Яков Абрамович Макарон- кин. — Мы не поняли, в президиуме, ты за Закон или против? Что ты говоришь?
— Ничего . Я говорю, что еще не пёрнул пока.
Надо сказать, что 106-й Внеочередной съезд рельсовских депутатов проходил в разгар сто тридцать третьей гражданской войны, начавшейся, как вы помните, из-за жарких дискуссий об основах датировки событий московской истории.
Многие депутаты выступление Федора Михайловича Любимова восприняли именно в контексте международной политики.
— Ну, и что же из этого следует, господин Любимов? — нервно спросил Яков Абрамович Макаронкин.
— Как что? — удивился Федор Михайлович. — То и значит, что я еще пёрну!
Речь Федора Михайловича произвела неизгладимое впечатление на всех жителей Рельсовска.
— Действительно. — рассуждали они. — Каждый, кто хотел, уже сказал все, что хотел сказать. Каждый, кто хотел что-то сделать, уже сделал. Один Федор Михайлович, кажется, пока держался в стороне. Он один пока еще не пёрнул. А ведь это его, Фединым, умом дошли мы до смысла реформ? И вот теперь Федор готов действовать солидарно с московскими директивами. Конечно, неизвестно, что будет, когда он пёрнет, но всё равно надеяться больше не на что... А так все- таки хоть какой-то свет в конце тоннеля.
Вот так рассуждали рельсовцы, и даже те, что никаких иллюзий на перемены не питали, вздыхали и задумчиво роняли:
— Погодите... Еще Федя у нас не пёрнул...
И тогда как будто зыбкий свет возникал среди темноты, и редел, редел надвигающийся мрак сто тридцать четвертой, самой кровопролитной и страшной, рельсовской войны.
К сожалению, биография Федора Михайловича Любимова изучена очень слабо .
Исследователям не удалось установить, когда он родился, где, в какой семье. Ничего не известно нам и о его прежних занятиях.
Закончил ли МГУ?
Путешествовал ли за границей?
В документах, переданных из канцелярии Главного Предиктора Восточных Территорий, Федор Михайлович возникает сразу в Большом Федорчуковище у пивного ларька, словно здесь, у ларька, родился, здесь вырос, здесь получил образование .
И, конечно, можно было бы упрекнуть древних летописцев, возмутиться, дескать, почему не потрудились они заглянуть в паспорт гражданина Любимова и не сообщили нам этих сведений! Известно ведь, что Федор Михайлович не единожды попадал в вытрезвитель, и заглянуть в его паспорт не составляло труда!
Это так.
Однако я не спешил бы с упреками.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, или СВЕТ В КОНЦЕ ТУННЕЛЯ.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Плоть от плоти города, этот мыслитель словно бы и возникает из бряканья кружек, из неторопливых разговоров, что ведутся в очереди за пивом.
Это не преувеличение .
Ведь Федор Михайлович не просто аккумулировал в себе надежды и чаяния рельсовцев, он сам был их надеждой и чаянием.
Сколько раз во время изнурительных боев сто тридцать четвертой гражданской войны в блиндажах и траншеях по обе линии фронта вспоминалось Федино имя.
— Эй, Васька. — скажет, бывало, полевой командир Витя-райкомовец, заправляя в пулемет новую ленту. — Сгоняй-ка к Феде, спроси!
— Чего спросить-то? — шмыгнув носом, вскакивает отважный сорванец.
— Ну, этого. Не видно ли света в конце тоннеля.
— Чего-чего?
— Как чего?. Узнай. Не пёрнул ли он.
И вот Васька-Гаврош, пригибаясь под трассирующими очередями, уворачиваясь от бомб и снарядов, бежит, бывало, в Большое Федорчуковище к Фединой избе, где пьет мыслитель с супругой своей Екатериной Ивановной водку.
Стукнет в окно юный герой, и, если Федор Михайлович уже тяжел, выйдет на крылечко Екатерина Ивановна.
— Что, тетя? — отважный мальчишка спросит. — Не видать еще света в конце тоннеля?
— Нет, — ответит Екатерина Ивановна. — Не пёрнуто еще у него. Опять нажравшись лежит!
И вернется такой Васька в свою часть, а там и Витьки-райкомовца уже нет, и дот разворочен прямым попаданием снаряда, и только из воронки, из земли, густо пропитанной кровью, поднимется голова и спросит:
— Ну что?
— Нет... — ответил Васька, горестно вздыхая. — Не видать еще света в конце тоннеля. Опять, говорят, пьяный заснул.
И уронит израненный боец голову, и закроет карие очи.
А Васька утрет рукавом слезы и побредет по развороченному снарядами городу, прибьется к какой-нибудь боевой части с той или другой стороны фронта...
И когда вчитываешься в скупые строки рельсовских хроник, когда перебираешь описания сражений сто тридцать четвертой гражданской войны, когда видишь, сколь высока была в насмерть сцепившихся армиях вера в Федора Михайловича, тогда понимаешь, что Любимова просто не могло не быть.
Кто-то — не Вольтер ли? — сказал однажды, что даже если бы не было такого человека, как Федор Михайлович Любимов, его нужно было придумать, и его обязательно придумали бы, потому что надеяться людям кроме как на него было не на кого.
Но — увы — Федор Михайлович и тогда не пёрнул.
Потому что такой человек, как он, в отличие от политиков-скороспелок, ничего не делает только ради того, чтобы сделать.
Нет.
Не такого ведь света в конце тоннеля и ждали от Федора Михайловича рель- совцы, не за это гибли на фронтах гражданских войн.
И Федор Михайлович не обманул их надежд.