Тревожные времена наступили в Рельсовске.
Дилер Петров, например, дегустируя импортный спирт, во всеуслышание заявил, что готов сам оплатить перевозку в Кремль паровоза и рельс, чтобы Борис Николаевич Президент мог задавиться там в любое удобное для него время.
Заодно он готов переправить в Кремль и свою тещу, неважно живую или мертвую.
Я пытался отговорить дилера Петрова от его безумного предприятия.
Как бывший историк Рельсовска, я объяснил, насколько опасен этот путь, и в качестве подтверждения рассказал, что вынужден был зарыть имевшиеся у меня ваучеры в Пензенской области между станциями Соседка и Башмаково, в степи под одним курганом.
— А что если и тебе, Петров, придется поступить так с тещей в минуту опасности? — спросил я. — Что ты тогда скажешь в Кремле? Как посмотришь в глаза Борису Николаевичу Президенту?
Кроме того, я предложил обсудить идею регуляции правящего разума природы, но — увы! — не был услышан.
Между тем, эти выливающиеся в длительные публичные дискуссии настроения и привели к тому, что противостояние дилеров и членкоров начало слабеть и, наконец, совершенно исчезло...
— Кто я есть? — спрашивал сын у отца. — Может быть, есть хорошо перейти в членкоры?
— Не знаю, сынок... — расстроенно отвечал отец. — Никто не знай, что есть лучше. Теперь у нас есть консенсус, но смыслу жизни нет.
Смысл жизни был потерян, ясное и понятное всем деление рельсовцев на дилеров и членкоров оборачивалось фикцией, а порожденная новыми политическими и общественными реалиями смута разрасталась, клубилась на улицах и в местах общественного пользования.
Рельсовцы ходили подавленные, растерянные.
Гигантские толпы их собирались в те дни возле Фединой избы.
Рельсовцы били в кастрюли, размахивали пустыми бутылками и знаменами и круглосуточно скандировали:
— Пёр-ни-и! Пер-ни-и! Пёр-ни, Фед-я-я!
И вот тогда-то и пёрнул Федор Михайлович Любимов.
ВОСЬМОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.
ОКОНЧАНИЕ
Не могу забыть тот волнующий день, когда перед тем как передать свой труд новому главному историку Рельсовска, я решил вынести его на суд общественности.
— Ну, как?.. — глядя в зеркало, волнуясь, спросил я у Федора Михайловича Любимова, который взял себя на труд прочесть мое сочинение, пока я бегал за виски в шоп «Ближний овраг».
— Глубоко. — сказал Федор Михайлович. — И поучительно. Ты ведь знаешь, Додик, я всегда говорил, что тебе писать надо.
— Спасибо, Федя. — сказал я. — Но, извини, разве ты не дочитал мою рукопись до конца? По-моему, у тебя было достаточно времени. Я по дороге в «Ближний овраг» попал в триста тридцать девятую гражданскую войну, и только одно утешало меня среди тягот ее, что у тебя будет время дочитать рукопись до конца.
— Я дочитал ее, Додик, до конца! — сказал Федор Михайлович. — И если ты, несмотря на выпавшие тебе тяготы триста тридцать девятой гражданской войны, все-таки сумел принести виски, выставляй бутылку на стол и мы будем, Додик, говорить о твоей работе так же глубоко и поучительно, как она написана.
— Нет, Федя! — выставляя на стол бутылки, сказал я. — Хотя и принес тебе виски, но ты не дочитал мою рукопись до конца. Если бы ты дочитал, ты бы знал, что я обманывал всех, выдавая себя за незаконнорожденного сына Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе — грузинского еврея Давида Эдуардовича Выжигай- лошвили. На самом деле, Федор Михайлович, я являюсь рядовым колхозником Афанасием Никитичем Туликовым.
— Ну и что? — откупоривая бутылку виски, спросил Федор Михайлович Любимов. — Выпьем, Додик, за твой выдающийся труд. Дочь Зевса и Мнемосины явно не равнодушна к тебе. И только одно это имеет значение, а все остальное — чепуха.
— Ты прав, Федя! — вынужден был согласиться я. — Разумеется, все это чепуха. Хотя признаюсь, что мне было обидно, когда меня, выдающегося масона современности, подвергли аресту, грубо поправ все основополагающие принципы демократии и прав человека.
— Да, Додик, да. — сказал Федор Михайлович, осушая свой стакан. — Я тоже говорю, что наплевать нам на человека, но его права и основополагающие ценности демократии мы будем защищать до конца.
— А еще мне жалко, Федя, своей квартиры. — признался я. — Хотя мы, масоны, и не придаем значения обладанию недвижимостью, но мне жалко своего приемного отца, Эдуарда Амвросиевича. Где он будет жить, когда отправится в изгнание? Сможет ли Петр Николаевич Исправников заменить ему меня?
— Не надо жалеть ничего, кроме дружбы и виски! — сказал Федор Михайлович. — С чувством жалости невозможно жить в исчезающем городе. Ты, Додик, исчез давно. Тогда еще и гражданских войн не было. Теперь ты появился, но только для того, чтобы снова исчезнуть. Зачем тебе жалеть еще о чем-то? Мы все исчезнем!
И наполнив стаканы, Федор Михайлович рассказал мне, что он отлично знал меня, еще по школе, где мы занимались фарцовкой, а потом, когда появились очереди за водкой, мы торговали с ним местами в очередях.
— Знаешь, сколько часов мы в этих очередях провели?! — сказал сегодня Федор Михайлович. — Ты даже и не представляешь . Неужели можно забыть такое .
— Поразительно. — сказал я. — Ты такой умный, Федор Михайлович, а простого пустяка сообразить не можешь. Если я — рядовой колхозник Афанасий Никитич Туликов, то я не могу быть Давидом Эдуардовичем Выжигайло и не могу помнить то, о чем говоришь ты. Если бы я даже и вспомнил, я бы обязан был, никому не говоря ни слова, позабыть это. Иначе мне надо будет снова идти в НИИ Человека и Трупа и сказать, что я обманул самого Петра Николаевича Исправни- кова, вспомнив то, чего не было. Ты хочешь, чтобы я обманул Петра Николаевича? И это советуешь мне ты, величайший мыслитель современности.
— О нет-нет, любимец дочери Зевса и Мнемосины . Я не советую тебе идти по пути обмана. Зачем. Наш путь означен и так. Выпьем, Додик, за тебя, исчезнувшего в ментовке восемь лет назад... Мне говорили, что тебя менты Петра Николаевича удавили.
— Я тогда на Плутон улетел! — сказал я.
— Ну и как там? Ты все восемь лет там провел?
— Это по-нашему восемь лет. А на Плутоне это чуть больше дня. Там тяжело, Федор Михайлович. На Плутоне очень велика сила притяжения. Там тяжело.
Федор Михайлович кивнул.
— Царство мертвых. — сказал он. — Но я не понял, Додик, из твоей рукописи, зачем вернулась в наш город теща Бориса Николаевича Президента.
— А как ты думаешь, Федя? — сказал я. — Неужели ты, со свойственной тебе проницательностью, не видишь, что наступило время «В» и началось свободное перемещение живых и мертвых.
— Ты уверен, что оно началось?
— Уверен, Федор! — сказал я. — Нам надо спешить, Федя. И так уже американские космонавты весь ближний космос загадили. Это альтернатива Федя. но для нас, масонов, такой альтернативы нет.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ, или НА ПОРОГЕ ЧЕТВЕРТОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ.
ОКОНЧАНИЕ
— Я пойду! — взволнованно сказал Федор Михайлович. — Я отважно брошу в лицо Борису Николаевичу Президенту. Я скажу: мы ждем от вас, мы надеялись, что вы — упырь, а вы. вы предали идеалы.
— Ну, вот видишь! — сказал я. — Теперь ты, Федор Михайлович, даже в принципе не понимаешь, какая у масонов сложная работа. Внезапно исчезаешь и так же внезапно появляешься там, куда тебя направляют. Ты, говоришь, Федор, что мы с тобою занимались фарцовкой, а потом торговали местами в очереди за водкой. И что? Почему ты думаешь, что я не помню этого? Я очень хорошо помню, как в городе на Неве, где мы жили с тобою, мы пили шотландское виски, которое ты так любишь. Я могу напомнить тебе, как мы сидели на кухне, смотрели телевизор, а заключенные — депутат Векшин и майор Лупилин телевизор не смотрели и виски не пили, потому что у них было много работы по квартире.
Я наполнил виски наши опустевшие стаканы и объяснил Федору Михайловичу, что, оказывается, Борис Ельцин был подменен.
— Но страшно не это, Федя. — сказал я. — Двойник Ельцина оказался спившимся и больным, и никто не мог отличить их. И до сих пор не может. Но дело не в этом, дело в том, что он перестал быть упырем.
Во-вторых, я открыл Федору Михайловичу, что он сам был раньше поэтом, дважды героем Вселенского Союза Ф. М. Шадрунковым, но потом у него была потеря памяти и он позабыл об этом.
— С поэзией мы потом разберемся! — сказал Федя. — Ты про исчезновения объясни со своей, с масонской точки зрения.