— При чем тут история?
— При том, — сказал я. — Хотя это утверждение и противоречит пункту № 3, из Межгалактического Центра уже доставлена в Рельсовск аппаратура для организации перемещения первых партий россиян в Галактику Обетованную . Если я не вспоминал этого раньше, то отнюдь не потому, что не помню, и, разумеется, не потому, что я не Додик Выжигайло. Почему ты не подумал, Федор, что я не вспоминаю об этих подробностях только потому, что мне, выдающемуся масону современности, западло вспоминать, как грубо нарушались права человека. Но ты-то, ты-то, Федор Михайлович, как ты мог позабыть о незабываемых днях, проведенных на берегах Невы. И это ты! Величайший мыслитель, на которого, наполненные надеждой, направлены взоры миллионов жителей Рельсовска и всей Российской Федерации, собравшейся в дальний полет! Ты понимаешь меня, Федор?!
И я наполнил виски его стакан.
Федор взял стакан и кивнул.
— Да. — сказал он. — Я понимаю .
— Это меня очень радует, Федор. Подойди, Федя, и обними своего старого друга! Теперь ты узнал меня?
— Не важно, узнал я тебя или нет. — сказал Федор Михайлович. — Не важно, кто ты. Важно, кем тебя назначили. Важно только то, назначение кем ты сам принял.
Я вспомнил про Воробьевы горы.
Вспомнил про клятву, которая была дана в виду Кремля.
Это была волнующая минута.
— Федя! — сказал я. — По-моему, ты пёрнул, Федя.
— Ты думаешь? — спросил этот великий мыслитель современности.
— Да, Федор! — сказал я. — Да.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, или ПРЕОБРАЖЕНИЕ.
НАЧАЛО
В больших городах теперь какие зимы?
Словно в конце света, ни тепла, ни мороза — одна только слякоть, стылость и мерзость вокруг.
Тем более, что еще после тринадцатой гражданской войны в городе перестало работать паровое отопление, и с тех пор зябкая сырость поселилась в квартирах. Здесь, в синеватых пластах едкого дыма, среди заросших копотью стен, рельсов- цы каждый день встречали готовыми, что этот день и будет для них последним.
И так встретили они и тот достопамятный, великий день.
С утра еще ничего не предвещало, что дню этому суждено повернуть историю города. Было, как всегда, тускло и слякотно, но перед обедом пронесся слух, что Федор Михайлович задумался.
— И что, давно он уже думает?! — раздраженно спросил главный предиктор города, президент Сто сорока литрового банка Иван Гаврилович Громыхалов у Евгения Иудкина, доложившего ему эту весть.
— Верочка! — переадресовал Иудкин вопрос секретарше. — Срочно выясните... Когда он задумался?
— Н -не заметили. — заикаясь от страха, через минуту доложила секретарша. — Вроде, говорят, порядочно уже сидит.
— Вро-о-де! — раздраженно сказал Громыхалов. — У вас всегда: вроде! Никакой серьезности!
— Ну, Иван Гаврилович! — в отчаянии воскликнула секретарша. — Ну, миленький! Ну, понимаем, что не бережем вас.
Она зарыдала и, уронив на пол бумаги, выбежала из кабинета, а главный предиктор набрал номер председателя городского комитета по охране рельсы.
— Ты знаешь, что он думает?! — прямо в лоб спросил он.
— Знаю. — ответил Чижов. — Что делать, Иван Гаврилович?
— Макаронкин где?!
— Заседает уже. Нам членкоров тоже собирать?
— Собирай! — Иван Гаврилович бросил трубку, а потом приказал Иудкину закладывать для выезда броневик.
Потом Громыхалов позвонил директору НИИ Человека и Трупа.
— Поедем что ли, Петро?
— Надо, Ванек, ехать. Никуда не денемся. Ребяты готовы уже. А еще и НАТО тоже обещало пособить.
— Ну, тогда, Петро, с Богом. Поехали.
Но доехать до Большого Федорчуковища они не успели. Броневик Ивана Гавриловича застрял в ликующей толпе, несущей транспарант «МЫ СДЕЛАЛИ СВОЙ ВЫБОР — ТЕПЕРЬ ФЕДЯ СДЕЛАЕТ СВОЙ!».
— Иудкин, — сказал Громыхалов. — Погляди там. Чего шумят-то?
Евгений Иудкин послушно выбрался из броневика. Бронетранспортеры рэкетиров застряли в толпе, запрудившей улицу.
— Пёр-нул! Пёр-нул! — скандировали обезумевшие от радости рельсовцы. — Пёр-нул! Фе-дя пёр-ну-ул!
Иван Гаврилович чуть подал броневик в сторону, чтобы не закрывать бронетранспортерам сектор обстрела, но там творилось что-то непонятное.
Рэкетиры, побросав пулеметы, спрыгивали с бронетранспортеров и братались с дилерами и членкорами.
— Ванька! — захрипел в рации голос Исправникова. — Ты понимаешь, Ванька, что делается?
— Не психуй, Петро! — сказал Иван Гаврилович. — Будем митинг открывать.
— Какой митинг! Какой митинг?! — заволновался Петр Николаевич. — У меня стрелять некому!
Но Иван Гаврилович уже не слушал его.
— Ну, основоположник! — сказал он Иудкину. — Давай! Рвани что-нибудь в духе текущего момента!
Иудкин понимающе кивнул и — не зря его держал при себе Иван Гаврилович! — тут же полез на броневик.
Укрепился на нем и взмахнул рукою с зажатым в ней беретиком.
Вначале Иудкина было плохо слышно, но постепенно голос рос, а толпа стихала, и последние строки прозвучали в полной тишине, проникая в самые отдаленные уголки площади: