— А я что, невнятно изъяснялся?
— Сто.
— Семьдесят пять.
— Это стоит дороже.
— Посмотрим.
— Тебе нужен грубый секс?
— Да.
— С твоей малышкой я управлюсь за две недели. Если нужно быстрее нанимай другого жокея. Хорек любит подходить ко всему обстоятельно.
— Я заметил. К тому же неделя потребуется только на завязку с клиентами. Тебе же нужно покрыть свой долг.
— В тебе нет ни капли жалости. А между тем, я ведь тоже когда-то был клериком. Как ты. Тогда-то ко мне и прилипла эта кличка. Тогда курами называли шлюх, которые стояли на Аллее Ангелов. Теперь они повсюду в четырех кварталах…
Хорек не рассказывал почему к нему прилипла такая кличка и что с ним произошло после этого. Наверняка что-то похлеще, чем экономический кризис.
Колдун засыпал под его звуки. Свистящие, потому что два передних зуба Хорька были вывернуты почти что перпендикулярно. И пачка Портагас, которую он закупал у одного и того же скупщика краденного, вот уже на протяжении двадцати лет, издавала приятный аромат табака острова, которого нет на картах.
— Какое попустительство с вашей стороны!
Губернатор выпустил из кулака коробочку для пряностей и встал. Коробочка проделала замысловатый прыжок и ударилась о настольные часы в виде миниатюрного здания неизвестного назначения с декоративными башенками и пузатым куполом. Из нее выкатился кусочек сандала и приостановил свое движение почти у самых рук советника.
— С моей?
— Как такое вообще могло произойти в моем городе? А? отвечайте!
Советник поднял кусочек сандала и мял его, не утруждая себя ответом.
Вольности губернатора объяснялись тем, что совет этим днем решили отложить до следующей недели, и из всех служащих на своем посту задержался лишь его скромный слуга, которому он преподносил свои чувства в весьма раздраженном тоне.
— Меня беспокоит, что это может вызвать публичный скандал.
— На вашем месте я бы не беспокоился, мон синьор. Город велик, — советник распахнул руки в широком жесте, обводя кабинет, словно бы предлагая взглянуть на случившееся с высоты птичьего полета. Что губернатор и совершил, подойдя к окну. — Мне кажется, что скандал, если вообще возникнет, то уляжется также тихо, как укладываются спать жители этого города…
— Что вы хотите этим сказать?
— Я всего лишь хочу подчеркнуть, мон синьор, что до того как вы заступили на должность губернатора, в этом городе царил форменный беспорядок. Теперь же, когда мы поддерживаем тесный контакт с господином Басеньяном, множество наших проблем улаживаются сами собою.
— Но нельзя недооценивать Совет кардиналов.
— Мы также поддерживаем тесный контакт и с ними.
— Мне не понятны ваши пространные намеки.
— Все что остается вашему высочеству это ждать. Ждать, потому как выразился один мудрец, карета — это начало инертное, душа же — лошадь, двигающая экипаж, и как бы его оживляющая, дух же — кучер, направляющий движение по произволу. Наша карета движется сама по себе, душа же этого дела — вести, распространяемые плебеями, и кучеру в данном смысле остается слишком мало простора для действий. От вашего духа не зависит судьба пересудов, если конечно вы не желаете пустить ложные слухи…
— Нет, делать я этого не буду.
Губернатор облокотился на раму высокого стрельчатого окна, его взгляд скользнул по нервюрам и аркбутанам поддерживающим тонюсенькие башни и своды соборов Сан-Доминико и Сан-Франческо, их куполам, обратился на центр города сплошь усеянного огнями, базарную площадь. Дальний рассвет вычертил первую птицу. Это был Лори. Пестрый, напыжившийся. Вылетел у кого-то из клетки или кто-то выпустил.
Губернатор раздумывал как обманчиво зрение. Пару мгновений назад он принял его за голубя, а теперь…
— Кыш, кыш!
— Что вы делаете?
— Прогоняю этого бестолковыша. Здесь вороны. Они сожрут его.
— Пусть жрут. Это природно.
Ариозо этого города, если конечно у него была мелодия — а она, несомненно была, как и у любой вещи — играл свою особую музыку. Музыку пьяных ночей и текстильной мануфактуры, пробуждающейся ранним утром и неумолкающей до позднего вечера, ропот базаров и тишину переулков, биение дворянского сердца в такт увядающего первенства в музыке, моде и живописи, нелепость «врожденного благородства» попираемого историей и формирование нового сословия — прозорливого и всесторонне развитого человека, тоску и неудовлетворенность жизнью рыцарства. Бывшего рыцарства. Великодушие, отвага, верность данному слову, изящество речей и поступков, преданность королю отходило на второй план, отправлялось на дно истории, в анналы хроники пылящейся где-то на нетронутых полках монастырей и скрипторий, уходило в небытие, будто девизы синих забытых гербов выцветших со временем: «Доблесть — наше кредо!», медведь на серебряном фоне, мечи опущенные на пурпурное поле. К жизни взывали новые гимны и новый девиз. Что-то наподобие: Герцог Савойи, иду своею дорогой.
Див поднял газету, брошенную пареньком у угла дома.
«Неверная магия», сводки погоды, колонки бегущего курсива от руки, снова печатные буквы. «Убийство на мосту Гранильщиков».
Он отшвырнул газету, наблюдая на ходу за молочницей, разливающей белую жидкость, казалось фосфоресцирующую в серых сумерках. Одинокий горожанин в небольшом дворике, еще мокром от росы.
Он вытащил из-за пазухи коричневый дневник и отправил его туда же, где еще не выросла громада мусора. Но вскоре непременно и обязательно…
Это не было похоже ни на муравейник, ни на улей. У этого города была своя особая аура, пробуждающаяся с наступлением ночи и исчезающая с предрассветным туманом будто фата-моргана, скрывающая от неусыпного взора пикетов паутину уличной жизни и неписанного этикета кварталов Курятника, что походило на череду бесконечных кошмаров. Не таких, от которых просыпаешься с криком, и в которых импульсные страхи обретают простые и ужасающие формы, а другого, бесконечно более тревожного сна, где все до ужаса обыденно, и все же совершенно неправильно.
По утру все было четко и ясно.
Взгляд молочницы провожал его, пока он не скрылся в очередном проулке. Несознательное блуждание его по закоулкам Брэйврока под утро, — когда он вышел было еще темно, — отдавалось ломотой во всем теле. Или тому виной была вторая пачка Gracia, выкуренная им почти без остатка.
Див свернул у лавок ждущих неугомонных хозяев и степенных, во всем основательных покупателей. Прошел неизменный фонтанчик, к которому сходились, по меньшей мере, около десятка аллеек ведущих с узеньких тесных улиц, поднялся на третий этаж гостиницы в свой номер. Усталость валила с ног. Но это было как раз то, чего он и добивался.
До сих пор он не рассчитался с Хорьком как того подсказывала его совесть. Она не то чтобы была дорога ему как память, сколько обременительна. А обременять ее сверх меры ему не хотелось.
Воровка. Ему вспомнились ее губы. То, что он давно и безуспешно пытался забыть. И даже Мизель Гранжа способствовала этому более или менее. Он не запомнил ее лица. Только губы. Словно бы она украла у него что-то, чего у него никогда не было, но ему всегда хотелось иметь. Оторвала кусок души.
Конверт оставленный на тумбочке Мизелью Гранжа. Так и не распечатанный. Тридцать три тысячи шестьсот пятьдесят четыре серебряных. А как он, в сущности, собирался отдать Хорьку причитающееся, если так и не положил деньги в банк и не обналичил вексель?
А что собственно представляет его душа?
Немного от вора, немного от клерика, немного от того, чем он занимался в прошлом и ценителя старины. Антиквариат его души. Воспоминания. Он был молод. И все же бывает, так что однажды случившееся заставляет тебя постареть лет на сорок. Он седел раза два. Мало это или много? Никто не скажет.
Голоса, плывущие с улицы, вырвали его из сна. Или он еще колыхался в полудреме лежа на животе. Первым делом он налил себе вина. Хорек опустошил все его запасы, так что пришлось обстоятельно потратиться. К тому же Рунди явно не поймет отсутствие выпивки. Он был рад тому, что друид вот так без предупреждения мог запросто наведаться к нему в гости.
Спустя какое-то время он разглядывал через стекло бокала вино. Он мог разглядывать его оттенки часами, но делал это не так часто.