— Мамочки, — сползла я со скамьи и попятилась к печке, вытянув в сторону скелета руку. — Дядька Лешак, это кто вообще? А?
Вскочивший тут же старик подбежал ко мне и стал всматриваться в лицо, пытаясь что-то рассмотреть или понять:
— Увидала, девонька?
— Издеваетесь? Да вон же он висит! Вон, у стены, вы не видите что ли?
— Вона! Висит? — усмехнулась Малуша.
— Вы что, совсем не видите?
— Блазнится тебе, пустое, — девушка с хрустом разгрызла хрящик, — не пугай, не из пужливых.
Очень аккуратно, словно опасаясь чего-то, Лешак приобнял меня за плечи и наклонился к уху:
— Дочка, что там?
Не спуская глаз с висящего человека, я описала его старику.
— Пить просит, дядька, жалобно так просит.
— А ты не давай, не давай, ни к чему оно. Попытай у него, чего явился. Ну-ка то, спытай!
— Эй, ты! — огненные глаза смотрели в пол, но едва я окликнула доходягу, как он тут же зашевелился. — Ты зачем мне явился? Почему никто больше тебя не видит?
— Встретимся мы вскорости, девица, встретимся. Водицы бы испить…
Я стояла перед пустой бревенчатой стеной и не могла поверить сама себе — человек исчезал, растворялся в воздухе. Последними пропали горящие диким огнём глаза.
— Нету его, дядька Лешак! Не вижу больше! Обещал встречу. — и тут воспоминание о странном сне заставило вцепиться в руки старика мертвой хваткой. — Не пущу, пока не расскажешь всё. Сон я видела с Марьей и птицами. Она просила пить не давать. Это ему что ли?
Не нужно было обладать сверхспособностями, чтобы увидеть страх в глазах Лешака. Страх и недоверие.
— Не ведаю, дочка, не ведаю!
— Возвращайся к Мстиславу, пришлая. Там твое место! — вот только Малушиного сарказма мне сейчас и не хватало.
— Сама решу, с кем и где жить, поняла, волчица? — это слово вырвалось само собой, но уже в следующую секунду я чуть не упала. И рухнула бы на пол, если бы старик не удержал.
Перекрывая окружающую меня обстановку, перед глазами появилось второе полупрозрачное изображение. Это была покрытая снегом лесная дорога, на которой в ожесточённой схватке сошлись человек и зверь. Мужчину я не узнала, он был бородат и одет в простую крестьянскую одежду, а вот волчицу я уже встречала во сне и наяву. Крестьянин взмахнул легким топором, и хищница с визгом отлетела в сугроб, разбрызгивая вокруг яркие как ягоды рябины капли крови.
Ладонь, прижатая к глазам, не помогала развидеть страшную картину: мужик еще раз ударил уже недвижимого зверя и, схватив за хвост и задние лапы, поволок к саням.
Я подняла голову — рваный кровавый след тянулся поперек Малушиного тела.
— Чего очи таращишь, клику-у-у-у-ша! — фыркнула девушка и принялась собирать посуду со стола.
Не замечая, как катятся по щекам крупные слезы, я пыталась подобрать слова, чтобы предупредить, рассказать, но фразы не выстраивались, голос не слушался, и только сильно дрожала нижняя челюсть. Мне не нужен этот чёртов дар. Не хочу такое видеть! Но судьба забавлялась, она ловко сменила картинку в стереоскопе и заставила смотреть новый эпизод будущего: Моревна в кольчуге, шлеме и длинном меховом плаще наставила на меня узкий короткий меч.
— Сыскался тать скоро, да и суд скорый будет. Сказывай, куда подевала?
Из-за спины Моревны вышел уже знакомый мне блондин и отвел клинок от моего лица в сторону.
— Допытаем, любушка, не до того. Потом допытаем!
— Да что же это такое! — от ужаса у встали дыбом волоски на руках.
— Чу! — негромко произнёс леший и провел пред моими глазами ладонью. — Ступай за чур! По чур наше, за чуром твоё!
Видения растворились в воздухе
— Это что? Это показалось мне? — старик решился и крепко обнял меня, а я уткнулась лбом в его плечо. Неужели и вправду я вижу то, чего сейчас нет? То, что только лишь должно случиться? — Страшно мне, дяденька.
— Эх, птаха ты залётная, как не страшно! Страшно! Иди-ка, девонька, умойся, охолонись, морок отгони.
Тётя Таня шинковала капусту с таким ожесточением, как будто вместо кочана перед ней лежала моя непутёвая голова. Я даже поежилась невольно.
— Это же надо! Это же надо! — половина кочана была с яростью отодвинута в сторону. — Двадцать шесть лет, а мозгов как у цыплёнка! А ты куда смотрел, а? Какого лешего девку одну оставил?
— Мам, ну ты чего?
— Я тебе вот дам, чего! Я тебе устрою! Я вам обоим устрою! — тетя повернулась к нам с Михой и повела ножом из стороны в сторону. Стало совсем не смешно. — Отцу твоему, Евгения, я уже позвонила. Завтра к вечеру приедет. Хватит уже прохлаждаться. Тебя с работы уволят за прогулы. Ты этого хочешь? Да? Или тебе так замуж хочется, что ты готова за любого бандита выскочить?
— Он не бандит! — снова влез Миха и получил заслуженное:
— А ты помалкивай! Я вот еще узнаю, куда ты ночами бегаешь. Уж не в дом ли за синим забором, вот уж я узнаю!
Мы с братом сейчас были похожи на двух набедокуривших младшеклассников, которых, прежде чем накормить щами, нужно в воспитательных целях разделать под орех.
— Егор не бандит, он не виноват, что эти бомжи к нему полезли! — краем глаза я заметила, с каким уважением смотрит на меня Миха. Ему отваги не хватило. Да и как тут спорить с женщиной, у которой в руках кухонный тесак.
— Почему к другим не лезут? Почему к нам не полезли? Нечисто у него! Вон по телевизору рассказывали, как машины крадут и на запчасти разбирают. Вот в таких вот, между прочим, гаражах.
Не бандит он, видишь ли! — внезапно тетя села на табуретку и, поставив локти на стол, уткнулась лбом в запястье. — А если бы тебя пырнули? Он-то, боров такой, отряхнётся и пойдёт дальше. А ты? Ох…
— Мам, что? Плохо, да? Пустырничка?
— Яду!
— Ну мам, — Мишка сидел у материнских коленей и смотрел щенячьим взглядом, — ну перестань! Всё же нормально, Женька живая и здоровая. Мы там только порядок наведём и всё. Ну нельзя же человеку возвращаться в дом, где всё кровью вымазано, ну… Мама?
Совершено другим, сдувшимся и почти безразличным голосом Татьяна Васильева, моя героическая тетка, которую я в эту секунду была готова расцеловать, скомандовала:
— В кладовке возьми бутылку с перекисью. Сначала ею оттирайте. В мешке из-под сахара тряпки старые. Прямо весь и берите. Перчатки сам знаешь, где лежат. Вёдра, надеюсь, у него есть?
— Есть.
— И там, — она махнула рукой в коридор, — собаке собрала. Плов вчерашний и потроха куриные разморозила. Тоже душа живая.
— Мамка, — Михай с силой обнял мать, — ты у меня самая лучшая!
— Не подлизывайся, иди уже!
Брат убежал, а я не могла сделать ни шагу.
— Я, наверное, люблю его. У меня и не было никогда такого. Пока его не коснусь, и не живу вроде.
— Ты взрослая уже. Тебе родня не указ. Сама решай.
— Я уже решила.
— Решила…
— Мне с ним ничего не страшно, только за него.
Тётя вдруг сгорбилась как-то совсем по-старушечьи, и мне, наконец, стала понятная ее боль. Она тоже любила и боялась, и теперь в своей памяти наверняка не может разделить два этих чувства.
— Всё будет хорошо у нас, я тебе обещаю!
Мы прибрались в мастерской вместе с ребятами, которые работали у Егора, — Тимуром и Серегой. Заказчики ждали свои машины, и нужно было продолжать ремонт, чтобы не подвести начальника. Парни, жалея меня, сами оттирали засохшую кровь — человечью и собачью.
— И как ты его затащила? — Мишка в который раз задавал этот вопрос, а я так и не могла найти ответа. — В нем же килограмм девяносто костей и мышц.
Выйдя на улицу, оттянула ворот водолазки, который душил, хотя давно уже растянулся. Свежий снежок почти стер кровавые следы нападения. Я закурила и привалилась спиной к стене. Пара затяжек, и голова чуть закружилась, уходило странное напряжение. Больше курить не хотелось, я без сожаления притушила сигарету о кирпич, поискав глазами, куда бы кинуть окурок, и тут взгляд наткнулся на застрявшую между сваленными в ряд трубами блестящую вещицу. Брелок или большой кулон в виде искусно отлитой волчьей лапы был мне очень знаком. Оборванная цепочка зацепилась за металлический заусенец, а так бы провалилась безделушка в снег. Теперь осталось выяснить, чьё это добро. Совершенно неожиданно появилась уверенность в том, что это улика против убийцы. Полиция умыла руки, для вида поискав бомжей, охотившихся якобы за цветметом, но я дала бы голову на отруб, что эта серебристая лапа принадлежала совсем другом человеку. Но вот кому?
Ветеринар не спускал с меня глаз:
— Если что — сразу звоните!
— Конечно, но вы же сказали, что ничего серьезного, — я улыбалась так, словно от качества улыбки зависел размер скидки, — что органы не задеты.
Пойманный в капкан собственной честности молодой мужчина слегка нахмурился и назидательно произнёс:
— Животные не могут рассказать, как чувствуют себя, задача хозяев тщательно следить за состоянием собаки. Температуру мерить каждый вечер и утро, антибиотики колоть по схеме. Если что-то не понятно, звоните в любое время дня и ночи.
— Спасибо! — Михай решительно влез в диалог и крепко пожал ветеринару руку. — Сестру жених уже заждался, — совершил он контрольный выстрел в сердце зоодоктора.
На заднем сиденье Мишкиной машины мы расстелили старое одеяло и аккуратно уложили собаку. Я села рядом и зачем-то сжала в ладони переднюю лапу, погладила пальцем шершавые холодные подушечки:
— Всё, домой едем, милая.
— Слушай, ну и цены у них! Конские! За такие деньги человек в гостинице может жить. Скидку-то хоть сделал?
— Сделал, сделал, не ворчи! — смеющийся взгляд брата в зеркале заднего вида всегда действовал на меня ободряюще. — Зря я что ли улыбалась ему целый час?
— Ох, Евгения! Не завидую я твоему будущему мужу: глаз да глаз за тобой!
— За собой следи, Дон Жуан деревенский.
— Кстати, Славик о тебе спрашивал. Мужик весь в переживаниях, нехорошо как-то вышло. Все думали, что вы вместе, а тут вон как.
— Ничего, он взрослый мальчик, переживёт.
— Всё равно, Жень, поговори с ним по-человечески.
— Хорошо, Миш, я поговорю.
Ночью я не смогла уснуть. Стоять на краю чего-то пугающе нового было жутковато. Всё путалось в голове, сплеталось в ворох вопросов без ответов, мучило. Если я вижу будущее, то можно ли его изменить? А если можно, то как? Сумею ли увидеть, как выбраться из этого проклятого места?
Стараясь не разбудить никого, обулась и накинула шубу. Ночь была мглистой, ветренной, завтра повалит снег — небо уже надувало щёки. Так отчаянно захотелось тепла, зелени первых листочков, ласкового солнца, кажется, не наступит никогда весна. Просто из вредности. В наказание нам, бестолковым людишкам.
— Очей не сомкнёшь? — из ниоткуда появившаяся Моревна встала рядом, привалилась плечом к срубу, засунула ладони в рукава красивой белой шубки.
Я любовалась на её безупречный профиль, на облачка пара, вылетающие из совершенных губ и абсолютно точно знала, что теперь могу говорить с ней если не на равных, то достаточно смело.
— Кто это? Тот, кому пить давать нельзя.
— Кощей.
— Почему нельзя?
— С одного ведра — как дитя малое, с трёх — как мальчонка, с семи — как добрый молодец, а уж с десяти и войску с супостатом и не справиться.
— И что с того?
— Разорять земли пойдёт. Княжество мое поедом поест, людей сгубит, пашни вытопчет, леса пожжёт, реки высушит. Нежить.
— А почему от отца прячешься?
— Гневается тятенька. Не по его воле взамуж пошла.
— Не боишься, что я разболтаю?
Марья усмехнулась:
— Не из таковых будешь. Токмо с Мстиславом не балуй, оборотень он. В нем злостью нутро выстлано, а злосчастье из пасти вылетает. Не одолеешь!
— Мы с ним пришлые оба. Как нам домой вернуться?
Удивительное умиротворение снисходило на меня от этого разговора. Не с соперницей или врагом беседовала — с сестрой или близкой подругой. Без недомолвок, без язвительности, без лжи.
— Ужели не увидала еще?
— Нет.
— А он пытает?
— Угу. Слушай, а что за молодец с тобой ко мне во сне являлся. Высокий такой, со светлыми усами…
— Муж мой, Иван.
— Это не тот ли, что к сестрам погостить уехал?
— Он, соколик, — вздохнула Моревна.
— Ты же можешь его вернуть, поведовала бы, так и прискакал бы сразу.
— Его со мной видела? Стало быть сам прискачет, — улыбнулась красавица. — Долго мы с ним бились, пока я слабинки не дала. А не дала бы — век в девках просидела бы. Так-то с мужиками ладить нужно — подраночком прикинуться, да и верти им, как желаешь.
— Подраночком! — фыркнула я слегка обиженно. — Когда к нему на грудь Малуши всякие вешаются!
— Эка…, — засмеялась негромко княжеская дочь, — сама ведаешь — с ноготочек Малуше той осталося.
И тут я повернулась к Марье, схватив ее за рукав:
— А если предупрежу её, а? Так нельзя же, когда человек умереть может. Нехорошо так поступать.
Внимательный взгляд кажущихся в сумраке черными глаз изучал моё лицо, рвался внутрь — я чувствовала это.
— Не сумеешь ты смертыньку отвести, кликуша. Не дадено тебе силы такой. На какую тропинку не свернёшь, а к развилке явишься. Волче — брат мой названный, един отец, да матери разные. Моя — княгинюшка, его — дворовая девка. Ростили рядом нас, в надёже друг на дружку. Да только как кровушуку не мешай, в разные ручейки растекается. Ему Мстиславу служить да зверя бить, мне княжий стол занимать. Одно скажу — обиду нанесёшь брату — сгною в подземелье!
— Нанесёшь ему обиду, как же! Уеду я завтра. Тяжко мне смотреть на них. Уеду к Мстиславу.
— Не уедешь, — покачала головой ведунья, и негромко свистнула.
На зов прилетела знакомая мне уже серебристо-серая небольшая сова, приземлившись на ближайшую к нам ветку сосны.
— Мой пригляд тебе. Подруженька верная, совушка-круглая головушка. Молвить не станет, путь укажет.
— Зачем? Куда?
— Зябко, ступай в дом.
— А ты? — обернулась я, но передо мной уже не было красивой молодой женщины, только две совы улетали вглубь леса.
В горнице после мороза было тепло. Прислонив ладони и щёку к почти остывшей печке, я невольно угадывала в темноте силуэты спящих Малуши и Волче. Вот охотник завозился; заскрипел, вздыхая от облегчения, под ним сосновый топчан, и босые ноги зашлёпали в мою сторону.
— Ты поправился, смотрю, совсем, — шептала я темной фигуре, высившейся всего в шаге.
— Где была?
— На небушко смотрела.
— С кем перемолвилась?
— Ого, да ты мне допрос устраиваешь что ли? Тебе то что?
Волче двинулся вперёд, и я инстинктивно выставила перед собой руки, которые тут же коснулись обнаженного тела, обвязанного по талии полотном.
— Болит?
Сильные пальцы ухватили за запястье и подняли ладонь выше, прижав к груди.
— Извела ты меня под самый корень. Мочи нет терпеть Мстиславову заботу по тебе. Один раз отбился и второй устою, лишь бы ты рядом осталась.
— Это так у вас отбиваются? Когда чуть кишки на снег не вываливаются? Ничего себе! — я попыталась вырваться, но не тут-то было.
— Постой, ладушка! Дай раздышаться чуточек.
— Малушу разбудишь! — прошипела я чуть быстрее, чем следовало бы. — Я чужих объедков не подбираю, у волков изо рта мясо не вытаскиваю. Ну вас, зверей! Живите по своим законом, а меня не трогайте! — если бы Волче мог слышать мой внутренний голос, он бы изрядно удивился: всё естество тянулось к этому мужчине, я находила оправдания самым смелым своим и неосмотрительным поступкам, что могла бы совершить, да что там! Я даже готова была первая поцеловать его! Но разум и страх встали перед желаниями тела непробиваемой стеной, как казалось.
— Горюха…
— Не горюха я тебе, понял! Не горюха! Женя меня зовут!
— Неужто матушка так величала? — с улыбкой произнес Волче, и это подлило масла в костёр.
— Прикинь!? И батюшка тоже! — не замечая того, я говорила всё громче. — И брат, и дядя, и тё…
Внезапно время остановилось, и на ярком экране внутреннего взора, который растянулся от стены до стены, я увидела такое, от чего подогнулись колени и разом пересохло во рту. За этим зыбким полупрозрачным видением обеспокоенное лицо Волче казалось бледной маской.
— Горюха?
— Всё нормально, нормально всё! — прижиматься к его груди было так хорошо, что испуг прошел очень быстро, уступив место совсем другим и очень опасным чувствам. — Я видеть начала всякое. Будущее что ли. Не знаю… Кличу, выходит.
— Боязно? — лучше бы он не спрашивал так, лучше бы не обнимал ласково.
— Боязно, — чуть приоткрыв губы, я уже мечтала о поцелуе, когда дядька Лешак прикрикнул со своей лавки:
— Угомону на вас нет! Добрым людям дрёму распугали!
Нас расцепило и разнесло каждого в свою сторону.