Не хватало воздуха, и лёгкое удушье рождало панику, но вот впереди забрезжили бело-синие переливы света, а потом появился и пронзительный звук — надрывались сирены. Я выплыла перед искореженной “семеркой” и задохнулась от неожиданности: Женька Васильева, чей вылет из разбитого лобового стекла был задержан врезавшейся в пах рулевой колонкой, распласталась на деформированном капоте, вытянув правую руку. На обочине, где примостились две машины ГИБДД, курили инспекторы, еще пара человек переговаривалась у разбитого джипа. По обрывкам фраз я поняла, что Славика считают виновником аварии и объявили в розыск. Не думала я, что наши судьбы так туго переплетутся.
Меня никто не замечал, хотя я чувствовала всё: холод, скрипучий снег под ногами, слабые порывы ветра. Посылая меня в другую реальность, Марья знала, что остаться здесь не смогу — бесплотной полупрозрачной тени не за что зацепиться в этом мире.
Взглянув на надкушенное яблоко, потянулась к Жениной руке. Полусогнутые пальцы были жесткими, заледенелыми и, преодолевая накатывающую дурноту, я всунула в безжизненную ладонь свежий фрукт.
Со стороны трассы послышался звук серьезного мотора. УАЗ “Патриот”, сверкая боками, притормозил и выпустил из своего салона грузного мужчину в форме.
— Ну, что у вас тут на ночь глядя? — спросил он озабоченно.
— Здравия желаю, Василий Сергеевич! — начал свой доклад один из инспекторов. — Смертельный вылет, так сказать.
— Кто?
— Женщина, молодая совсем.
— А второй?
— Сбежал, в розыск уже объявили.
— Скорая где?
— Плетутся возле Михайловки. Как всегда уж, то пень, то колода.
— Ясно…
Дальше я уже не слышала — яблоко, еще пару минут назад наполненное соком, высыхало на глазах, темнело, коричневело и морщилось. Вскоре вместо надкушенного шара в руке погибшей Жени остался значительно уменьшившийся в размерах сухофрукт. И тут окровавленные пальцы дрогнули.
— Живая! — кричала я разговаривающим мужчинам, но голос звучал лишь в моей голове. — Она живая! Да подойдите же сюда!
Но к Евгении Васильевой потеряли интерес. Теперь она была лишь трупом, портившим статистику аварийности.
Я махала руками, била по бокам патрульных машин — всё без толку. Серебристая сова, спикировав на головы начальника и подчинённых, вырулила в сторону “семёрки” и, клацнув когтями по металлу, села на капот.
— Ты смотри, что творит! Непуганая совсем! Какая красавица, — наперебой удивлялись инспекторы, и тут и кто-то перекрыл восторженные реплики громким выкриком: — Погодите, баба живая! Рука дёргается!
Один из гаишников, ускоряя шаг, направился к "семерке":
— Твою же мать! Звоните Матвейчуку, пусть раскочегаривает колымагу свою, девка чудом спаслась!
Все бросились к Жене и обступили мою машину, громко переговариваясь и зачем-то успокаивая пострадавшую, как будто она слышала:
— Потерпи, потерпи, милая, сейчас доктор приедет…
Ссохшееся яблоко скатилось по капоту и упало в снег.
— Она выживет? — допытывалась я несколько минут спустя у Марьи. — Выживет?
— Не засти свет, заполошная, — недовольно ворчала ведунья, заплетавшая роскошную пшеничную косу. — Яблочко, чай, не с простой яблоньки снято. А коли не поможет, то живой водицей обмоешь. Есть у меня баклажка для чёрного дня. Поделюсь — с тебя и горстки хватит.
И тут мне стало не по себе: баклажку с живой водой Малуша извела на Волче, оттого охотник так быстро на ноги и встал. Интересно, Марья в курсе пропажи, или запасы столь полезной жидкости у неё гораздо обширнее заявленных объемов?
Моревна поднялась и расправила спину. Её шитый неровным речным жемчугом сарафан выглядел слишком вычурно в этом подземелье, но вполне по-сказочному.
— Для милого дружка обрядилась, охоч он у меня до красных девиц, вишь-ка. Люба я ему принаряженная.
— А-а-а, — протянула я вежливо, чувствуя, как сосёт под ложечкой. Дурацкая привычка — есть во время стресса.
— Пожалуй за стол, девица, — усмехнувшаяся Марья Моревна театральным широким жестом указала направление.
На длинном столе лежала свернутая в рулон скатерть. Ведунья схватила ее за край и рванула вверх. Полотно развернулось, накрыв столешницу поперек, и на нем стали появляться материализующиеся из воздуха крынки и миски, наполненные самой разнообразной едой.
— Это что? Скатерть-самобранка что ли? — не веря своим глазам, спросила я. — Это как так получается? Есть-то можно или нет?
— Не робей, девица, не побрезгуй нашим угощеньицем!
С опаской отломив кусочек от пышной лепешки, я вдохнула аромат и оценила вкус и качество воздушного теста. Даже если эти кушанья всего лишь галлюцинация, такой способ самообмана успокоит изголодавшийся желудок хотя бы на какое-то время.
Несколько минут мы ели молча. Первой не выдержала Марья:
— Кощея пытаешь? — догрызала она куриное крылышко. — Пошто? Да не хвастай мне, правду увижу.
— Домой вернуться хочу, — не стала лукавить я. — Мстислав рассказал, что если Кощею помочь силу обрести, то он любое желание спасителя выполнит.
— Вона как…
— А еще все знают, что это ты Кощея в плен взяла и где-то у себя держишь в тайном месте.
— А сказывал ли тебе Мстислав-поганец, что я б его и до порога не допустила бы? Нет? То-то! Гнильца внутрях у дружка твоего; такового и на дух не потерплю, даром, что Иван его в прихвостнях держит. Ты ему в подмогу, вот уж возрадовался поди, когда из сугроба вынимал, оборотень лесной. Гниль его в волчью шкуру и забила. Поделом.
— Было дело, ухаживал даже.
— Не далась?
— Неа. — замотала я головой, уплетая невероятно вкусную сметану.
— То-то же, — Моревна сложила руки на столе и неотрывно следила за каждым моим движением.
Её синие очи, до головокружения похожие на глаза Волче — вот что значит родная кровь! — высасывали, лишали воли.
— Видела я Кощея, — нужно было выяснять у ведуньи всё до конца, — воды просил. Так и будет, увижу его?
Встав с лавки, Марья провела пальцем по краешку стола, раздумывая:
— Не всё, что видится, сбывается. Глядишь бывалоче — ночь блазнится, а глаза открываешь — ясный день.
— Ты мне говорила, что до Мстислава не доеду, а я доехала. Это просто не сбылось, да? Почему? А как сделать, чтобы не сбылось? Или чтобы сбылось?
— Живи покуда у меня, — Моревна прибивала взглядом к месту, — научу всему, что ведаю.
— Зачем?
— Так пращурами велено, — загадочно ответила Моревна.
— А если не захочу?
— А ежели я тебе полонника своего не открою?
Я пожала плечами:
— Ладно, если нужно пожить, значит, поживу.
Но богатырка обошла стол и села рядом, взяв мою ладонь в руки.
— Все вкруг по Кощееву следу бродят, то я ведаю. Вот и Иван выпытывает, вызнаёт. Престол себе хочет, шапку княжью.
— И ты ему расскажешь?
— Нет ему веры. — горько усмехнулась Марья. — Блудливый пёс завсегда со двора смотрит.
— Погоди, как это блудливый? А зачем ты тогда того, поддалась ему? — кажется, я начинала понимать, отчего ведунья хочет держать меня при себе: ей отчаянно нужна была наперсница, подружка-единомышленница, которой поплакаться не зазорно.
— По сердцу он мне, люб — мочи нет. Коли в поддавки надоть, так и поддамся. Соскучусь — выгоню. Горе слезами вытечет, уж такая бабья доля.
— Если любишь, то, может поможешь? Ну, княжью шапку там, престол добыть, а? — осторожно спросила я. — А Кощея можно опять скрутить. Один раз же у тебя получилось.
— Курице не летать, псу не княжить, — отрезала Моревна и провела пальцем по середине моей ладони. — Не разумеешь ты силы кощеевой, девонька. Тьма чёрная светлым солнцем покажется, коли он в силу войдёт. Скольких он живота лишил, сирот по земле множил, народу погноил в застенках подземных немеряно-несчитано. Вот и ты об себе думаешь…
— А ты? Ты не хочешь попросить у него для себя чего-нибудь?
— Нешто у меня недостаток в чём? — глухо ответила Марья. — В силе я, во здравии, молода, красна, мужем тешена. А Ивана спроважу, так есть у меня заменники на примете. Батюшка позлобствует, да и приголубит, дай только срок. Не стану я человечью кровь на свою выгоду обменивать. Гнить Кощею на цепях.
Перспектива выпросить у пленника богатырки переход в свой мир становилась все туманнее. Я отупело смотрела, как собеседница водит пальцем.
— Братец мой люб ли тебе?
Тему она меняет мастерски.
— Люб. Но я ведь и не знаю его совсем, а вдруг мы характерами не сойдемся? Ну, знаешь, разные интересы, хобби… Короче, с лица нравится, а что внутри, еще не знаю. — я заворожённо смотрела на свою руку — на коже ладони, там, где прошелся ноготок ведуньи, появлялась красная линия.
— От твоей кровушки, по синей водице, от синей водицы к мураве-траве, — зашептала богатырка, выписывая новый узор, — от муравы-травы к вороньему глазу. С вороньего глаза слеза стечёт, на былую дорогу возвернёт.
Нежное свечение, такое же, как и у Колючкина, стало пробиваться сквозь кожу, будто внутри у меня находился источник этого света. Силуэт был банален — трёхпалый листок на тонком черенке. Я не задала вопроса, а Марья ничего не объяснила. Накрыла мою ладонь своей, запечатала.
— Ступай за мной, горницу твою укажу.
— Горницу?
Замедлив шаг, ведунья повела плечом:
— Уйдёшь али останешься?
Хороший вопрос. Мстиславов терем, конечно, удобен, и пироги его кухарка печёт улётные, но то, что открылось во мне, требовало понимания, развития и умения. Марья могла научить многому, да и Кощей, что способен перемещаться между мирами, всё равно являлся целью номер один.
— Останусь.
— Не боись, — хищно сверкнула глазами Моревна, — приковывать не стану! А коли словечко пустишь, где да как Марья-богатырка бывает, со свету сживу.
Мы прошли по земляному коридору, что вёл вверх, метров пятьдесят, пока глаза мои, привыкшие уже было к одиноком факелу, что несла Марья, не ослепли от утреннего света нарождающегося морозного дня.
Перед нами, вышедшими на поверхность земли, а не в избу Лешака, как я поначалу думала, высился прекрасный расписной терем с замысловатым коньком на крыше и обширным двором с хозяйственными постройками, по которому уже сновала прислуга обоих полов.
— Ничего себе!
Марья не ответила на моё восклицание, а пошла вперёд. Люди не удивлялись тому, что их хозяйка шествует мимо в сарафане и тонкой блузке. Только кланялись и снова бежали по делам.
Просторная светёлка с большим пристенным ларём понравилась мне сразу. Слюдяное окошко смотрело, по моим прикидкам, на юг, под ним широкая короткая лавка; небольшой стол с парой непривычных современному человеку стульев, располагался по центру. Кровать, заваленная перинами и подушками, стояла слева у стены.
— Поживай, девица, добром привечаем! — богатырка слега поклонилась, красивые серьги с жемчугом тяжело колыхнулись. — Дивись да не кичись, смотри да не упускай.
Она несла какую-то белиберду, но странным образом набор непонятных слов убаюкивал внимание и подозрительность. И вообще хотелось спать — сытое и пережившее собственное спасение тело требовало отдыха.
— Почивать ложись! — приказала Моревна и, уже открывая дверь, остановилась, вспомив важное: — В тереме Иван с зятьями гостюют. — хотела что-то добавить, но не стала.
Я подошла к впечатляющей кровати и, повернувшись спиной, рухнула вниз так, что ноги, спружинив от перины, подскочили вверх. Спать!
— Горазда ты бока давить, девица! — Золик-человек сидел рядом и внимательно рассматривал меня. — Лицо у тебя писанное будто.
— Ты чего здесь делаешь?
— Скуку разгоняю. Княжич до обеда глаз не раскроет, ввечеру медовухи выел бочонок. Злой был что пес.
— Эмм, мне бы себя в порядок привести, умыться там, делишки всякие, ну ты понимаешь… При тебе как-то стыдно.
— Видывал я тебя, красавица, и неумытую и нечёсанную, — восточный принц легко вскочил на ноги и отошел к окну, — птицей всякого насмотрелся.
Я огляделась и обнаружила медный таз и глиняный кувшин.
— И всё же не пойму, как так получилось, что ты стал человеком, а? Волче же тебя птенцом нашел и сам выкормил. Не от людской же еды у тебя руки выросли? — спросила я, умываясь ледяной водой.
Но Ворон Воронович хранил молчание, уперев ладони в верхние углы оконной рамы. Сейчас, с приподнятыми лопатками и напряженной спиной, он очень напоминал птицу перед полётом. Что мучило этого красивого парня?
— Ладно, не хочешь говорить, так тому и быть.
Золик обернулся, и блеск в его чёрных очах был похож на еле сдерживаемую злость. Или отчаяние?
В самой большой комнате терема бы накрыт стол, который по количеству яств мог бы переплюнуть какой-нибудь средней руки банкет. Во главе, как и полагается мужу, сидел Иван. По обе стороны зятья — Сокол и Орёл.
— А вроде как женщинам за общий стол нельзя, нет? — тронула я Золика за руку.
— У Марьи свои порядки, — ободряюще улыбнулся ворон, и чуть подтолкнул меня вперёд, — с того конца садись.
Явилась и Моревна в своём удивительном сарафане и расшитом затейливой вышивкой головном уборе. Никто не ел, все ждали сигнала от хозяина, а Иван, явно наслаждающийся властью, медлил, при этом бросая частые взгляды в мою сторону.
Они сидели друг напротив друга — муж и жена, и мне казалось, что между ними зреет противостояние, природа которого стала понятной после беседы с ведуньей-богатыркой. Марья, хоть и хорохорилась, любила мужа и, наверное, как многие женщины, мечтала стать полной дурой, чтобы не видеть примет низменных желаний, черного нутра, нечестности в поведении такого близкого к сердцу человека. Должно быть, осознание неверного выбора мучило её, но требования тела пока звучали громче шепота предчувствий.
Милостиво взяв ложку и зачерпнув из большой глиняной миски, Иван разрешил приступать к еде, и стол ожил, к хлебу и пирогам потянулись руки, зажурчали напитки.
— Вижу, дом гостями прибывает, Марьюшка? — княжич немного перебирал с пафосом, но его мужская красота притягивала взгляд и немного отвлекала от тона произносимых фраз.
— Сложил батюшка терем во мою потеху, вот и тешу себя, милый друг.
— Хороша потеха, — муж сдержал уязвлённое самолюбие, но всё равно постарался уколоть — красну девку в дом к молодцам привесть.
Я уже было открыла рот для язвительного ответа, но опередила Моревна.
— Молодцам? — наигранно удивилась она. — Мужей добрых, о здравии жён пекущихся, вижу, а из неженатых парней у нас только конюхи да подпасок.
Иван сверкнул глазами и принялся жевать, его зятья посматривали на меня, однако кроме пустого любопытства их взгляды ничего не выражали, ну и хорошо. Только Золик выделялся из этой неприятной компании. Ел молча, в разговоры не встревал, но его улыбка — одними уголками губ — лишила дара речи молоденькую служанку. Погоди, красавчик, разгадаю я и твою тайну.
— Это вот рогоз, а это кровянка, — Марья, одетая в свой ведовской костюм, вела меня вдоль стены, на который были развешены пучки трав.
Она сорвала сухой бутончик и, растерев его между пальцев, понюхала.
— Ягодный дух, сладкий, на-ка то.
Я вдохнула сухой аромат и зажмурилась. Лето, солнце, зелёная поляна…
— Тоскун-трава, — ведунья поднесла к моему носу несколько сухих былинок.
Запах и вправду был какой-то уж больно густой и грустный.
— А волчьи ягоды у тебя есть? — спросила я без всякой задней мысли, но Марья сменила тему.
Она подошла к знакомому мне котлу, который появился в ее лаборатории вместо кровати, и кинула горсть травы в закипающую воду.
— Гляди…
Я наклонилась и увидела Волче. Он стоял голой мощной спиной ко мне на заснеженном берегу какой-то речки и, зачерпнув бадьёй в проруби, опрокинул на себя ледяной поток. Закрутил головой, отфыркиваясь и отирая ладонью лицо.
Можно было не сомневаться, что Марья забавляется, наблюдая за моей реакцией, но сдержать судорожный вздох было трудно: не каждый день видишь столь совершенное мужское тело во всей красе.
— Мавок забавит, дурень. Утянут в омут и сгинет добытчик. А вот еще, гляди, — богатырка повела рукой сквозь поднимающийся пар, и я увидела Славку, разморившегося в бане. Да что же это…
Стало жарко, будто сидела рядом, и я оттянула ворот рубахи, чтобы вздохнуть глубже.
— А вот на-ко то! — пролетела рука над котлом, и в темной глади показался Золик.
Нет, я не сразу узнала в этом тонкокостном совершенстве, подкидывающем вверх тяжёлую булаву, своего ворона. Раздевшийся до пояса восточный красавец был чуть субтильнее Мстислава и менее могуч, чем Волче, но лепили его со знанием дела — всего было в меру. Гибкий и сильный, смуглый мужчина тренировал мышцы, отрешенно глядя в пустоту перед собой, и если бы в моем сердце нашлось местечко, я бы втащила туда Золика.
Вдруг изображение с поверхности черной воды исчезло, и Марья задумчиво потерла подбородок.
— Налюбовалась?
— Ну… да…
— Вот она — беда твоя. Всех желаешь.
Будто пощёчину отвесила. Отец часто называл меня влюбчивой вороной, несколько раз я всерьез собиралась замуж, а потом внезапно остывала, руша все планы.
— Мечешься, — Моревна внимательно смотрела в мои глаза, пытаясь что-то нащупать. — Пристанище найди, стёжку свою.
— А ты? Не мечешься? Ивана-то ради постели возле себя держишь?
Марья вскинула голову, и полупрозрачный экран застелил всё пространство: я видела прижигаемое полуденным солнцем поле, на котором лежали сотни мертвых воинов, кружили в дрожащем от жары воздухе стервятники, рыскали голодные шакалы и лисицы, слакивающие лужицы человеческой крови.
Хрупкая спина женщины, сидящей возле мертвеца, вздрагивала от рыданий. Тонкая кольчуга поблескивала на солнце, непокрытая голова пушилась взлохмаченными влажными волосам, текла вниз и укладывалась на землю кольцом тугая пшеничная коса.
Я хотела заглянуть в лицо, но не знала, как повернуть видение.
Откуда-то, словно из-за глухой стены, раздался голос богатырки:
— Ступай!
И я пошла.
Было очень жарко, стрекотали в невытоптанной ещё кое-где траве одуревшие кузнечики, девушка, оплакивающая потерю, была на расстоянии вытянутой руки, но прежде я задержала взгляд на убитом.
Высокий темноволосый витязь смотрел в небо карими застывшими глазами. Вскинулись в последнем удивлении густые прямые брови, на усах и короткой бородке запеклась кровь. Красивый был мужчина. Совсем молодой.
— Милая, — обратилась к незнакомке, и она повернулась на звук, но смотрела сквозь меня.
Сколько было Марье? Семнадцать-восемнадцать? Если сейчас она вошла в пору женского расцвета, то тогда была пленительна юношеской красотой нераспустившегося бутона. Синие заплаканные глаза и лучики слипшихся от слёз ресниц делали богатырку похожей на фарфоровую куклу.
Кряжистый, еле передвигающий ноги мужчина средних лет подошел к девушке и положил на плечо руку.
— Буде, Марьюшка. Пора тризну собирать.
— И я с ним в огонь сойду, батюшка! Не жить мне без него!
Князь нахмурил брови, его лицо превратилось в равнодушную маску. Он ухватил дочь за косу и рывком поднял на ноги, развернув к себе.
— Не гоже княжне сопли по мужику размазывать. Не сватана ещё!
Экран погас, и больше не нужно было спрашивать и выяснять.
— Так, говоришь, как травка-то эта называется, — протянула я руку к лежащему на столе сухому венику.