Теперь я знаю, что странные и жуткие происшествия в Сандвин-Хаузе начались гораздо раньше, чем любой из нас мог тогда себе вообразить, – и уж конечно раньше, чем думали я или Элдон. В те первые недели, когда время Азы Сандвина уже, истекало, не было совершенно никаких причин предполагать, что все его беды прорастают из чего-то настолько далекого, что это превосходит наше понимание. Только ближе к самому концу дела Сандвин-Хауза нам были позволены эти ужасные мимолетные проблески: намеки на что-то пугающее и кошмарное за рядовыми событиями повседневной жизни прорывались на поверхность, и в конце концов мы смогли мимолетно узреть сердцевину того, что залегало в глубине.
Сандвин-Хауз сначала назывался «Сандвин У Моря», но вскоре стало употребляться сокращенно – как более удобное. Это был старый дом, старомодный как все старые дома в Новой Англии; он находился по дороге в Иннсмут не очень далеко от Архама. В нем было два этажа, мансарда и глубокие подвалы. Крыша, была остроконечной, сложной формы: на нее выходило множество чердачных окон. Перед домом стояли старые вязы и клены, а позади лишь живая изгородь из сирени отгораживала лужайки от крутого спуска к морю, поскольку дом стоял на пригорке, несколько вдалеке от дороги. Случайному прохожему особняк мог бы показаться холодным, но для меня он всегда был окрашен воспоминаниями детства о каникулах, проведенных здесь с мо им двоюродным братом Элдоном.
Этот дом был для меня отдыхом от Бостона, бегством из переполненного города. До любопытных событий, которые начались в конце зимы 1938 года, я сохранил свои ранние впечатления о Сандвин-Хаузе; и лишь когда закончилась та странная зима, я осознал, насколько тонко, но вполне определенно Сандвин-Хауз изменился и из гавани моих летних каникул стал жутким прибежищем невероятного зла.
Мое знакомство с этими тревожными событиями началось довольно прозаически. Оно состоялось в виде телефонного звонка Элдона, когда я собирался садиться. ужинать вместе со своими коллегами по работе в библиотеке Мискатоникского университета, что в Аркхаме. Мы все находились в небольшом клубе, членами которого были. Я вышел к телефону, в одну из гостиных.
– Дэйв? Это Элдон. Я хочу, чтобы ты приехал на несколько дней.
– Боюсь, ничего не выйдет, я сейчас очень занят, отвечал я. – Но я могу попробовать сбежать на следующей неделе.
– Нет-нет, Дэйв, сейчас… Совы ухают.
Вот и все. И больше ничего. Я вернулся к оживленной дискуссии, в которой участвовал, когда меня позвали к телефону, и даже начал было снова поддерживать разговор, когда то, что сказал мне брат, сомкнулось у меня в голове, перебросив необходимый мостик через прошедшие годы. Я немедленно извинился и ушел к себе в комнаты готовиться к поездке в Сандвин-Хауз. Давно, почти три десятилетия назад, в беззаботные дни детских игр между нами с Элдоном было заключено некое соглашение: если один из нас когда-нибудь произнесет одну кодовую фразу, это будет означать крик о помощи. В этом мы поклялись друг другу. И фраза была – «Совы ухают»! И теперь мой двоюродный брат Элдон произнес ее.
За какой-то час я договорился, что меня заменят в библиотеке Мискатоника, и двинулся к Сандвин-Хаузу на автомобиле, гоня его намного быстрее, чем было разрешено по закону. Честно говоря, мне было наполовину весело, наполовину страшно: клятва, которую мы дали в детстве, была достаточно серьезной, но, в конце концов, это же было в детстве. То, что Элдон счел нужным произнести кодовую фразу сейчас, казалось, говорило о каком-то серьезном непорядке в его жизни. Теперь уже думал, что это, скорее, действительно последний крик о помощи в каком-то страшном бедствии, чем мимолетное возвращение к фантазиям детства.
Зябкая, с легким морозцем опустилась ночь, застав меня в пути. Землю покрывал легкий снежок, но шоссе было чистым. Последние несколько миль до дома дорога шла по берегу океана, поэтому вид вокруг был просто исключителен: море пересекала широкая желтая дорожка лунного света, а вода от ветра была подернута рябью, и грудь океана искрилась и сверкала как будто своим собственным внутренним светом. Деревья, дома, склоны холмов изредка нарушали восточную линию горизонта» но нисколько не портили красоты моря. И вот на фоне неба возникли очертания крупной неуклюжей конструкции – особняка Сандвин-Хауз.
В доме было темно, если не считать тонкой полоски света, пробившейся откуда-то сзади. Элдон жил здесь со своим отцом и старым слугой; раз или два в неделю приходила убирать женщина из деревни. Я подогнал автомобиль к той стороне дома, где стоял старый хлев, служивший гаражом, поставил машину, взял сумку и направился к дому.
Элдон слышал, как я подъехал. Я столкнулся с ним в темноте сразу за дверью – его лицо было слегка тронуто лунным светом, а ночная сорочка тесно облегала худое тело.
– Я знал, что на тебя можно рассчитывать, Дэйв, – сказал он, беря у меня сумку.
– Что случилось, Элдон?
– Ох, не говори ничего, – нервно произнес он, как будто кто-то мог нас услышать. – Подожди, Дай время, и я тебе все расскажу. И тише, пожалуйста, – давай пока не будем беспокоить отца.
Он повел меня в глубь дома, с крайней осторожностью передвигаясь по широкому холлу к лестнице, за которой были его комнаты. Я не мог не заметить неестественного спокойствия, царившего вокруг: тишина нарушалась лишь звуками моря за домом. Меня с самого начала поразила несколько жутковатая атмосфера, но я отмахнулся от этого ощущения.
Уже в его комнате, при свете, я увидел, что брат серьезно чем-то расстроен, несмотря на напускную радость по поводу моего приезда – который, кстати, явно был для него не концом ожидания, но лишь звеном в цепи событий, Элдон осунулся, глаза его ввалились, а вокруг них были видны красные круги, как будто он несколько ночей совсем не спал. Руки его беспрерывно двигались с той крайней степенью нервозности, которая свойственна невротикам.
– Ну, теперь садись. Будь как дома. Ты поужинал, а?
– Поужинал, – заверил я его и стал ждать, пока он решится снять с души бремя.
Он прошелся взад-вперед по комнате, опасливо открыл дверь и выглянул в коридор – и только тогда подошел и сел со мной рядом.
– Ну, тут все дело в отце, – начал он без всяких предисловий. – Ты знаешь, что мы всегда умудрялись жить без какого-то видимого источника дохода – и все же денег всегда хватало. В роду Сандвинов так было на протяжении нескольких поколений, и я никогда не забивал себе этим голову. Прошлой осенью, однако, денег у нас почти совсем не осталось. Отец сказал, что ему надо отправиться в поездку, и уехал. Он путешествует редко, но я вспомнил, что когда он ездил куда-то в последний раз, лет десять тому назад, наше положение тоже было весьма суровым. Но когда он вернулся, денег опять стало много. Я никогда между тем не видел, как мой отец уезжает из дома и как возвращается: просто однажды наступает день, когда его нет, и точно также он появляется. В этот раз так и было и после того, как он приехал, денег у нас снова оказалось в достатке. – Он озадаченно покачал головой. – Признаюсь, некоторое время после этого я очень внимательно просматривал «Транакрипт» в поисках сообщений об ограблениях, но их не было.
– Может, он ведет какие-то дела, – пробормотал я.
Он опять покачал головой:
– Но даже не это сейчас меня беспокоит. Я мог бы об этом вообще забыть, если бы не тот факт, что эта поездка мне кажется как-то связанной с его нынешним состоянием.
– Он что – болен?
– Н-ну… и да, и нет. Он не в себе.
– Как это – «не в себе»?
– Ну, мой отец – не тот человек, которого я знал всю жизнь. Понимаешь, мне трудно это объяснить, и я, естественно, очень расстроен. Впервые я понял это, когда узнал о его возвращении и, замешкавшись у его двери, услышал, как он разговаривает сам с собой низким гортанным голосом. «Я их надул», – повторял он несколько раз. Он, конечно, еще что-то говорил, но я тогда не стал слушать. Я постучал, а он резко крикнул, чтобы я шел к себе и не смел выходить до следующего утра. Вот с того самого дня он ведет себя со всевозрастающей странностью, а в последнее время мне стало казаться, что он вполне определенно чего-то или кого-то боится – не знаю… К тому же начались какие-то необычные вещи…
– Какие?
– Ну, для начала – влажные дверные ручки.
– Влажные дверные ручки! – воскликнул я.
Он мрачно кивнул.
– Когда отец впервые увидел их, он вызвал нас со стариком Амброзом на ковер и стал допрашивать, кто из нас ходил по дому с мокрыми руками. Мы, конечно, руки всегда вытирали. Он выгнал нас из кабинета, и этим все кончилось. Но время от времени одна-две ручки оказывались влажными, и отец начал их бояться – в нем появилась какая-то встревоженность, я не мог ее ни с чем спутать.
– Что же было дальше?
– Потом, конечно, шаги и музыка. Эти звуки, кажется, доносятся из воздуха или из земли – честно говоря, не знаю, откуда точно. Но есть то, чего я никак не могу понять, и чего отец откровенно боится – да так, что все больше и больше старается не выходить из своей комнаты. Иногда он сидит там по нескольку дней кряду, а когда выходит, то у него вид человека, готового к тому, что на него сейчас бросится какой-то враг: он вздрагивает от каждой тени и малейшего движения, а на нас с Амброзом и на женщину, которая приходит убирать, не обращает никакого внимания. Хотя ей он ни разу не позволил войти в свои комнаты и предпочитает сам содержать их в чистоте.
То, что рассказал мне двоюродный брат, встревожило меня не столько из-за странного поведения дядюшки, сколько из-за состояния его самого: к концу рассказа он расстроился почти болезненно, и я не мог отнестись к этому ни уравновешенно, как мне этого хотелось, ни серьезно, как он считал, события того заслуживали. Поэтому я сохранял заинтересованное безучастие.
– Я полагаю, дядя Аза еще не спит, – сказал я. – Он будет удивлен, обнаружив меня здесь, а ты сам не захочешь, чтобы он узнал, что это ты меня вызвал- Поэтому, думаю, нам лучше всего сейчас подняться к нему.
Мой дядюшка Аза был во всех отношениях противоположностью своему сыну: Элдон выглядел скорее длинным и тощим, дядя же – приземистым и тяжелым, не столько толстым, сколько мускулистым, с короткой толстой шеей и странно отталкивающим лицом. Лоб у него едва ли был вообще: жесткие черные волосы начинали расти в каком-нибудь дюйме от кустистых бровей челюсть его была окантована бородкой от одного уха до другого, хоть усов он и не носил. У него был маленький, едва заметный носик; глаза же, напротив, были настолько ненормально велики, что первый же их взгляд мог испугать кого угодно. Их неестественные размеры подчеркивались очками с толстыми линзами, которые он носил постоянно, поскольку с годами его зрение слабело все больше и больше, и где-то, раз в полгода ему приходилось посещать окулиста. Наконец, его рот был как-то особенно велик – не груб и толстогуб, как можно было бы предположить при общей комплекции дядюшки, – нет, губы как раз были очень тонкими: больше всего поражала ширина рта – не менее пяти дюймов, – так что при короткой и толстой шее и обманчивой бородке казалось, что голову от туловища отделяет только линия рта. Словом, у него была внешность какого-то диковинного земноводного, и в детстве мы звали его «Лягушкой», поскольку уж больно он походил на тех созданий, которых мы с Элдоном ловили в лугах и на болоте через дорогу от Сандвин-Хауза.
Когда мы поднялись в его кабинет, дядя Аза сидел сгорбившись, за своим столом – довольно естественная для него поза. Он немедленно обернулся к нам, его глаза сощурились, рот слегка приоткрылся; но выражение внезапного страха мгновенно сошло с его лица, он приветливо улыбнулся и зашаркал от стола мне навстречу, протягивая руку:
– Ах, Дэйвид, добрый вечер. Я не думал увидеть те бя до самой Пасхи.
– Я смог удрать, дядя, – ответил я, – вот и приехал. К тому же, в последнее время от вас с Элдоном ничего не было слышно.
Старик метнул быстрый взгляд на сына и я невольно подумал, что хоть брат и выглядел старше, чем на самом деле, дяде моему на вид никак нельзя было дать его шестидесяти с чем-то лет. Он предложил нам стулья, и мы немедленно погрузились в беседу о международных делах – к моему удивлению, в этом вопросе он оказался чрезвычайно хорошо осведомлен. Легкая непринужденность его манер сильно оттеняла то впечатление, которое я получил от Элдона; я на самом деле угле начинал думать всерьез, что братом овладела какая-то душевная болезнь, когда получил подтверждение его самым худшим подозрениям. Посреди фразы о проблеме европейских меньшинств дядя вдруг замолк, слегка склонив голову набок и как будто вслушиваясь во что-то, и смешанное выражение страха и вызова промелькнуло на его лице. Он, казалось, совершенно забыл о нашем присутствии – так велика была его сосредоточенность.
Он сидел так минуты три, и ни Элдон, ни я не шевелились – мы лишь слегка поворачивали головы, стараясь услышать то, что слышал он.
В тот момент, однако, нельзя было сказать, что именно он слушал: снаружи поднялся ветер, внизу бормотало и грохотало о берег море. Над этим шумом поднимался голос какой-то ночной птицы – жуткое завывание, которого я раньше никогда не слышал. А у нас над головами, на чердаке старого дома, не прекращался шорох, как будто ветер проникал сквозь какое-то отверстие внутрь и шелестел где-то в комнате.
Все эти три минуты никто из нас не пошевелился, никто не заговорил. Затем лицо дядюшки вдруг исказилось яростью, он вскочил на ноги, подбежал к открытому окну, которое выходило на восток, и захлопнул его с такой силой, что я побоялся, стекло не выдержит. Но оно выдержало. Мгновение он стоял там, что-то бормоча себе под нос; потом обернулся и поспешил к нам, и его черты снова были спокойны и дружелюбны.
– Ну что ж, спокойной ночи, мой мальчик. У меня еще много работы. Чувствуй себя здесь как дома – как обычно.
Мы попрощались – снова за руку, слегка церемонно – и вышли.
Элдон не произнес ни слова, пока мы вновь не спустились в его комнаты. Там я увидел, что его всего трясет. Он обессиленно рухнул в кресло и закрыл лицо руками, бормоча:
– Ты видишь!.. Я говорил тебе, какой он. И это еще ничего.