Теперь удивился Грэм. Они с Камиллой всегда соблюдали дистанцию в отношениях, и дистанцию эту, в большей степени, установил он сам, очертив границы дозволенного. Они никогда не лезли во внутреннюю жизнь друг друга, и он не мог ожидать, что Камилла захочет нарушить неписаные правила, предложив помощь.
— Нет, мне помощи не нужно.
— Ну, тогда… Тогда — прощай, Грэм.
Она протянула ему руку, он молча коснулся ее губами; потом помог Камилле встать с диванчика. В молчании они прошествовали обратно в холл, не наткнувшись на тана; там Грэм, так и не проронив ни слова, коротко поклонился и вышел. Оседланный Бес ожидал его прямо у дверей — Грэм велел конюху Лорейнов не дотрагиваться до коня и не уводить его в конюшню.
Как хорошо, думал он, направляясь обратно в свое поместье, что обошлось без слез и причитаний. Впрочем, у него и не было оснований ожидать от Камиллы ни того, ни другого — она всегда умела держать себя в руках; иногда он просто завидовал ее выдержке.
По возвращении в замок Грэм в последний раз спустился в склеп к сестре, в последний раз положил цветы на ее надгробие в виде сломанного колеса. Последний раз посидел вечером на кухне у Укон — она специально для него расстаралась и испекла роскошный пирог. Аппетита у Грэма не было, как и все последние дни, но он, чтобы не обидеть добрую повариху, мужественно съел кусок; зато Мэнни расстарался и в одиночку слопал почти все, что оставалось. Укон все пыталась вызнать у молодого князя, что же такое стряслось, если он так спешно уезжает. Грэм отмалчивался. Объясняться он не собирался.
Больше в окрестностях не оставалось никого, с кем нужно было бы прощаться, и наутро светлейший князь Грэм Соло в сопровождении племянника покинул родовое поместье. Он держал путь в Карнелин. Показываться там было опасно, знакомцев у него в городе детства водилось немало, но он собирался рискнуть. Раз уж он не знал, вернется ли когда-нибудь в Наи, то был намерен заехать на могилу матери.
К его удивлению, могила оказалась ухоженной. Он-то ожидал, что заросла она так, что и колеса на ней не найти; уже в прошлый его визит густая трава делала могилу похожей на обычный холм. Сейчас же он увидел аккуратную могилу, выглядящую так, словно к ней регулярно приходили скорбящие родственники и, как минимум, расчищали ее от травы. Недоумевающий, Грэм стоял, склонив голову и положив ладонь на плечо Мэнни, и пытался сообразить, что же это значит. Ему не пришлось долго удивляться. Сзади неслышно подошел высокий, худой человек в черном одеянии с закрывающим лицо капюшоном, на поясе у него висела связка ключей, отягощенная двумя оловянными брелоками — один в виде фигурки ворона, второй — в виде сломанного колеса. Человек заговорил с Грэмом; он оказался одним из служителей Борона, присматривающий за могилами при храме. Он рассказал, что на должности этой находится всего пару лет, но успел привести кладбище в гораздо более достойный вид, это он может утверждать без хвастовства.
— Я ухаживаю за заброшенными могилами, — тихо говорил он. — Поправляю их, пропалываю траву. Знаете, господин, очень много брошенных могил… — он покачал головой, покрытой черным капюшоном. Можно было бы подумать, что так он выражает свое сожаление, но голос его оставался совершенно спокойным. Он просто констатировал факт. — Вот и эта тоже.
— Здесь лежит моя мать, — через силу выдавил из себя Грэм, не зная, зачем говорит это. — Она умерла двадцать пять лет назад.
Из темноты под капюшоном сверкнули внимательные, все понимающие глаза. Служитель Борона никогда не станет упрекать сына, стоящего на покинутой могиле матери, за то, что уделял ей слишком мало внимания. Мрачного Борона — равно как и его священников — не занимают подобные мелочи, относящиеся к этой жизни. Не занимают и людские чувства и горести.
— Ее не обойдут вниманием, — только и сказал высокий священник. Оставалось лишь гадать, к чему относилась его фраза — к могиле женщины здесь или к ее загробной жизни там, у Борона. Грэм не стал ломать голову. Он молча вытряхнул на ладонь несколько золотых монет из кошеля, протянул их смотрителю кладбища. Тот не стал отказываться; золото моментально исчезло в недрах широкого одеяния.
— Да будет Борон милосерден к нашим душам, — донеслось из-под капюшона; и священник, задержавшись на полминуты, удалился так же бесшумно, как и появился. Задержка его, видно, была вызвана тем, что он ожидал услышать от Грэма подобающий в таких случаях ответ, но ничего не дождался. Грэм, когда-то почитавший черного Борона более всех остальных богов — даже Фекса — теперь не обращался к нему больше. Что толку почитать бога, который не слышит твоих молитв? А Грэм не раз и не два молил его о быстрой и чистой смерти…
— Ваша матушка умерла так давно? — едва слышно спросил Мэнни, когда долговязая черная фигура скрылась из поля зрения. — Вы были еще мальчиком?
— Мне было столько же лет, как тебе сейчас, — отозвался Грэм. — Или, может, чуть побольше. Но это, действительно, было давно. Слишком давно, Мэнни.
Так давно, сказал он про себя, что я уже почти не помню тебя, мама. Я, правда, помню еще чувства, с которыми приходил сюда лет тринадцать назад, вырвавшись из каменоломен. Помню, но вот только повториться они уже не могут. Стоя над могилой матери, Грэм снова почувствовал образовавшуюся в душе черную пропасть, в которой не было место чувствам после всего того, что с ним случилось в последнее время, и особенно — в последний год. Поэтому он не стал опускаться на колени, не стал брать с могилы горсть земли, не стал даже ничего говорить. Потому что говорить было нечего, а все было бы ложью и пустыми патетическими жестами. Он просто развернулся и медленно пошел к выходу с кладбища.
Глава 4
С прощаниями было покончено, теперь следовало подумать о месте на корабле до какого-нибудь истрийского города.
Грэму уже приходилось совершать морские путешествия, и воспоминания о них сохранились самые мерзкие. Наиболее неприятным из них было то, во время которого он отрабатывал свой проезд в качестве гребца; работка была просто каторжной. В буквальном смысле, потому что сидеть ему пришлось на одной скамье с каторжниками. Но тогда, десять лет назад, Грэм был нищим юным бродягой, никем он был, и капитан имел право поставить какие угодно условия проезда. Посадить же на весла родовитого князя не посмел бы ни один морской волк. Грэм отлично сознавал это, но, тем не менее, озаботился поисками судна на парусном ходу. Дело было не в том, что он боялся тяжелой работы или каторжников. Просто он еще слишком хорошо помнил, несмотря на прошедшие годы, как сам был таким же, как эти озверевшие, изможденные люди, только не на галере, а на каменоломне. Клеймо давно исчезло, скрытое множеством новых шрамов, но память о страшных годах оставалась.
Без труда он купил место на истрийском торговом паруснике — Свафнир знает, к какому виду он относился, Грэм никогда не разбирался в кораблях. Торговец носил непритязательное имя «Элизия» и был не самым высококлассным в своем семействе, но Грэма такие тонкости не волновали. Ему важнее было поскорее попасть в Минран, конечный пункт назначения, а капитан заверил, что его «Элизия», несмотря на невзрачный вид, весьма быстра. Грэм, в свою очередь, с поразившей его самого дотошностью выспросил у капитана, что за город Минран, где находится, далеко ли от Карата. Ответ его немного разочаровал. Минран располагался на Латере, то есть так далеко, как только возможно. Грэм и сам не знал, зачем ему вдруг понадобилось побыстрее оказаться в Карате, но он решил не заниматься на этот раз самокопанием. Понадобилось — и ладно. Утешил он себя тем, что, оказавшись в Истрии, уже не так сложно будет добраться до любого ее города.
Поднимаясь на борт, он поднял глаза и невольно вздрогнул: на палубе мелькнули вдруг рыжие локоны, будто языки огня. Волосы подобного цвета в его мыслях намертво сроднились с белокожим курносым личиком. Он сделал над собой усилие, заставив успокоиться, и обругал себя за глупость. Уж кому-кому, а Ванде нечего делать на борту истрийского парусника. Но что же, спросил он себя, показалось мне, что ли? Через минуту он понял, что нет, не показалось. Вот только огненная шевелюра принадлежала не Ванде, конечно же, а одному из матросов, совсем юному парню лет семнадцати, еще недавно, вероятно, бывшему юнгой. Грэм не успел рассмотреть его как следует, но успел заметить и его невысокий рост, и тонкое, даже изящное, сложение (совсем не подходящее для моряка), а так же зеленые глаза над россыпью веснушек, глаза мучительно знакомые. Он не сумел сразу сообразить, кого же они ему напоминают, и решил разузнать, кто такой этот рыжеволосый юноша, так же органично сочетающийся с компанией загрубевших, развязных матросов, как колибри — с толпой кур.
Каюта оказалась всего-навсего крошечным темным закутком, в котором с трудом размещалась пара подвесных коек. Грэм криво усмехнулся, но возмущаться не стал. В конце концов, корабль вовсе не был предназначен для перевоза пассажиров, и вряд ли даже капитан живет в намного более роскошных апартаментах. А когда Грэм плавал в качестве гребца, ему вообще не полагалось никакого личного закутка, в лучшем случае — крошечный пятачок под навесом на палубе, а то и просто под открытым небом.
Спустя какое-то время Грэм стоял на палубе, опершись на борт, и смотрел на удаляющийся берег Наи. Там, на материке, оставалась вся его жизнь, и не оставалось, кажется, ни одного человека, который пожалел бы об его отъезде. Грэм прикрыл глаза. Прожить тридцать два года, наворочать дел — и оказаться никому не нужным, без привязанностей и без целей. Надо еще постараться, чтобы так жить… вот он и постарался.
Наверху, где с полминуты назад что-то грохотало с явственно жестяными нотками, теперь переругивались два голоса. Один их них принадлежал Мэнни — звонкий и на удивление наглый, никогда Грэм не слышал у него такого. Как и тех выражений, которые мальчишка употреблял. Звук здесь, в каюте, был сильно приглушенный, но уж что было слышно — то было слышно. Второго голоса Грэм не знал, что неудивительно, поскольку на борту корабля он находился всего-то несколько часов, а голос принадлежал кому-нибудь из матросов.
В любом случае, стоило подняться и посмотреть, по отношению к кому это Мэнни позволяет себе такие выражения. Грэм промокнул влажным полотенцем щеки и подбородок, бросил его рядом с тазиком для умывания и, натянув тяжелый камзол из черного бархата, вышел на палубу.
Спорщики, как оказалось, стояли у самой двери в каюту, так что Грэм, открывая ее, едва не пришиб их — движения его были иногда очень уж порывистыми. К счастью, оба успели отскочить в сторону, пнув при этом (вторично) загрохотавшее ведро. Грэм остановился и по очереди смерил спорщиков взглядом. Мэнни имел вид необычайно задиристый, и только появление дядюшки немного смутило и остудило его. Оппонентом его оказался тот самый рыжеволосый юноша, чья шевелюра привлекла внимание Грэма в первую же минуту появления на «Элизии». Теперь Грэм смог рассмотреть его внимательнее и снова удивился изяществу его сложения. Юноша был невысок, особенно по сравнению с ним самим, но, несмотря на тонкость стана, достаточно крепок. Кожа его была необычно смуглой для рыжеволосого человека, и на ней почти терялась богатая россыпь веснушек. Буйная шевелюра цвета пламени спадала на плечи, обрамляя тонко очерченное скуластое лицо с зелеными, как малахит, глазами и слегка приплюснутым носом. На щеках золотился юношеский пушок. Грэм снова испытал тошнотворное чувство deja vu — похожее лицо он уже где-то когда-то видел, только не мог вспомнить, где. На юноше была обычная матросская рубаха, распахнутая на груди, и подвернутые до колен штаны. На босых ногах блестели капли воды. В руках он сжимал длинную палку с намотанной на нее мокрой тряпкой. Ситуация была ясна, учитывая откатившееся в сторону ведро и разлитую повсюду воду: юноша убирал палубу, когда Мэнни, с трудом способный пройти спокойно пару шагов и почти всегда носившийся сломя голову, налетел на него, опрокинув ведро и облив его водой. Сам он при этом не пострадал, но в случившимся считал себя абсолютно невиновным. Грэм впервые подумал, что, возможно, уж слишком потакает ему — парень рос не в меру нахальным.
— Так, — ровным голосом сказал Грэм. — И что у нас тут?
— Все в порядке, князь, — юноша коротко взглянул на него и поклонился. — Прошу прощения, это моя вина. Воду я сейчас уберу.
Похоже было, что вину на себя он взял не потому, что Мэнни был воспитанником знатного господина, занявшего одну из лучших кают. Скорее всего, ему просто не хотелось связываться с наглым восьмилетним пацаном.
— Твоя вина, говоришь?.. — медленно переспросил Грэм и перевел взгляд на Мэнни. Тот смотрел в сторону и делал вид, что происходящее его не касается. Он ждал удобного случая, чтобы улизнуть. — А мне сдается, что тут поработал вот этот молодой человек. Мануэль?..
— А что? — скандальным голосом сказал Мэнни, задирая нос до неба. — А чего он ведра на ходу ставит?!..
Юноша смерил его красноречивым взглядом, но промолчал. Грэм, с трудом сдерживая усмешку, суровым голосом спросил:
— Я полагаю, ты уже извинился? Мануэль?
Мэнни скисал на глазах. Видимо, добило его официальное обращение — никогда прежде Грэм не называл его полным именем.
— Не успел еще, — буркнул Мэнни.
— Ну так извинись сейчас.
Возможно, не надо было давить на мальчишку, тем более, что Грэм заметил, как в серых глазах разгорается нехороший огонек; но и наглость его следовало поумерить. Грэму вовсе не хотелось, чтобы Мэнни вырос таким же самоуверенным хамом, каким был его отец (при всех прочих своих достоинствах).
— Прошу прощения, — буркнул мальчик еще менее любезно.
Грэм сначала хотел было придраться к тону, но потом решил удовлетвориться и этим. Да, придется поговорить с мальчишкой как следует…
— Иди, — сказал он. — Только, ради богов, смотри себе под ноги.
Без единого слова Мэнни ушел в каюту. Грэм проводил его взглядом, усмехнулся и, наклонившись, поставил опрокинутое ведро к ногам юноши.
— Благодарю, князь, но зря вы… — начал было тот, вспыхнув.
— Как тебя зовут? — перебил Грэм, решивший узнать любым способом, и побыстрее, где же он видел раньше эти малахитовые глаза.
Юноша удивленно взглянул на него, откинув со лба челку, но ответил, старательно пряча удивление:
— Мое имя Лайонель Эрк, князь…
Вот так-так! Грэм вспомнил солнечный день, залитый светом маленький задний дворик, и рыжеволосого взлохмаченного пацана, который с благоговейным восторгом разглядывал гравированный клинок его бастарды. Неудивительно, что черты лица парня показались ему знакомыми.
— Лал, Безымянный меня побери… — пробормотал он, отступая на шаг. В голове у него образ семилетнего мальчишки никак не хотел связываться с красивым парнем, стоящим перед ним сейчас. — Скажи-ка, а твоего отца зовут Брайан…
— Эрк, — закончили они вместе. Теперь Лал уже не мог скрывать свое удивление; зеленые глаза его заняли почти пол-лица.
— Вы знаете моего отца?..