- Убийца!
Он не разглядел, кто крикнул это ужасное, гадкое, мерзкое слово первым. А потом и разглядывать было нечего: орали все.
- Жирный ублюдок!
- Пес вонючий!
- Бурганово отродье! Козлиный кал!
- Смерть ему!
- Смерть!!!
- Смерть!!!
Последнее слово, раз прозвучав, уже не смолкало. Напуганный до колик в животе скопец, не в силах понять, за что вдруг на него ополчились все эти люди, отчаянно извивался, рычал и плакал, но все без толку. Стражник не отпускал его ворота, челядь бесновалась, и казалось, что этому кошмару не будет конца. Но конец все же наступил. Равнодушное время, словно споткнувшись, остановилось, и потянулось длинное, длинное мгновение мгновение звенящей тишины, сквозь которую даже были слышны крики птиц в саду и шелест листьев; закрылись рты; Бандурин, тоже умолкший, перестал дергаться и замер. Но даже самое длинное мгновение должно обязательно кончиться. Стражник протянул другую руку и ею ухватил Бандурина за шаровары, потом, ухнув, качнул его и - с размаху вбил головой прямо в стену, разукрашенную чудной мозаикой. Раздался треск. Челядь выдохнула изумленно-восхищенное "Ах!", монолитные ряды её дрогнули, но не распались. Сотня глаз в полном молчании смотрела, как мозаика окрасилась кровью, как стекали на роскошный ковер розовые струйки, тут же впитываясь и цветом своим оживляя бледный серо-зеленый цвет ковра. А потом все разошлись.
*
Ближе к полудню, когда солнце уже вовсю светило в окна, Кумбар велел слуге принести ему вина погорячее и, кряхтя, начал выпутываться из покрывала. Борьба продолжалась долго: коварное покрывало крепко опутало ноги старого солдата, так что ему пришлось напрячь все силы и порвать врага. Освободившись, он с воплями и стенаниями забрался в кресло, схватил чашу, доверху наполненную расторопным слугой, и жадно выпил её. Настроение было ужасным, и неудивительно. Баксуд-Малана мертва, Дигон пропал - никто его нынче не видел, затылок саднил и ныл, и уже сейчас на нем красовалась огромная как булыжник шишка, а в довершение всех неприятностей дурень стражник, направлявшийся на смену караула, заметил безумного евнуха у его тела и размозжил бедняге башку, приняв его за искомого убийцу. Впрочем, по поводу евнуха сайгад не слишком переживал: видно, такую судьбу уготовил ему Тарик с пророком своим Халимом. Но куда подевался Дигон? И кто, в конце концов, подкараулил его самого, наперсника Хафиза Агранского, личность неприкосновенную, ночью в саду и не постеснялся камнем пробить голову?
Кумбар поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, сопровождая занятие сие стонами и печальными вздохами, и снова обратился к чаше с вином.
Крепкий, обжигающий грудь напиток пробудил дремлющий до сих пор аппетит старого солдата. Кликнув слугу, он приказал немедля принести жареного каплуна с бобами и масукой - кисло-сладкой травой, и связку любимых им крабовых палочек; тенью метнулся тот за портьеру, шаркнув туфлями по волнистому ворсу ковра - Кумбар сморщился: он терпеть не мог бессловесность и исполнительность дворцовой челяди... Но куда же подевался Дигон? Может быть, и он пал жертвой предательского нападения в саду? Нет, покачал раненой головой старый солдат - кого-кого, а Дигона преступнику убить не удастся... А вдруг?..
Губы сайгада внезапно пересохли. Он сунул руку под халат и начал с остервенением чесать живот, покрытый жестким волосом - верный признак того, что Кумбару не по себе. Воображение услужливо рисовало ему картину за картиной, и одна была страшнее другой. То видел он демонов, терзающих мертвое тело юного Дигона, то Черного Всадника, воткнувшего копье в его шею, то стаю грифов, нарезающих круги в зловеще багровом небе, а внизу, разметав гриву черных волос по траве, опять же лежит Дигон, а в груди его торчит рукоять кинжала убийцы...
Впечатлительный Кумбар совсем разволновался. Он вытянул толстую руку и растопырил пальцы, проверяя, дрожат ли они. Они дрожали. Тогда сайгад вновь припал губами к спасительному напитку, шумно отхлебнул глоток, чувствуя, как живая горячая струя водопадом низвергается в его желудок, смывая все гнусности последнего времени туда, откуда им потом нетрудно будет выйти вместе с прочим ненужным человеку хламом; второй глоток позволил старому солдату криво улыбнуться; после третьего он понял, что на самом-то деле все складывается не так уж плохо - Баксуд-Малана и евнух переселились в мрачные Ущелья, а кто сказал, что там хуже, чем в подлунном мире? никто оттуда пока ещё не возвращался; Дигон найдется; убийца... А что убийца? Должен же и он когда-то успокоиться и остановиться...
Слуга бесшумно появился с подносом в руках, проворно расставил на маленьком столе требуемые яства. Кумбар схватил жирную гузку каплуна, вцепился в неё крепкими зубами и, когда сок потек по его подбородку, уяснил наконец суть всего происходящего: не проси богов о лучшем дне, ибо сей день и есть лучший. Старый солдат предовольно ухмыльнулся, вытер рукавом жир с лица, и продолжил трапезу.
*
"Алма, Хализа, Баксуд-Малана... Алма..." Глаза нестерпимо болели от яркого света, проникающего сквозь ресницы и веки, - словно кто-то поднес к лицу пламя свечи; в голове гудели, вопили и грохотали дудки и барабаны, и Дигон все порывался вскочить, полагая, что началась война и надо чистить оружие и вставать в первые ряды. Но тело его как будто окаменело, и только сердце осталось пока живым, но и оно уже стучало глухо, медленно, неровно. "Алма, Хализа, Баксуд-Малана..."
И вдруг аккериец ясно припомнил все, что произошло с ним ночью: перепуганный стражник, фальцетом вопящий о новом убийстве; потом холодное уже тело Баксуд-Маланы, которая должна была прийти к нему в полночь, но смертоносный кинжал настиг её раньше; грязный кабак на окраине Шудура, вино, струящееся по руке, и - озарение... Что же было дальше? Он пошел во дворец с единственной целью - вытащить из норы убийцу и показать всем, чтобы исчез страх, чтобы ни одна душа не отправилась в Ущелья от руки демона в человеческом обличьи... Диния налила ему вина - ароматного, горько-сладкого, липкого... Дигон глотнул лишь раз, и прежде, чем он успел произнести хоть слово, вязкий туман окутал его голову; перед глазами закружились стены, скрипка, Диния, потолок, снова стены...
Дигон открыл глаза, с удивлением обнаружив, что сделать сие оказалось совсем не трудно, и вперил взор в обшарпанный потрескавшийся потолок. Солнечный свет, который он принял за пламя свечи, залил всю комнату, и лучи его играли на потолке и стенах, прорываясь в дыры легкой занавеси, болтавшейся на окне. Звуки дудок и барабанов неожиданно слились, и оказались тягучей печальной мелодией, исходящей из-под смычка скрипки Динии. Дигон быстро поднялся, сел на узком топчане.
Тонкая гибкая рука со смычком скользнула вниз, оборвав музыку. В наступившей тишине аккериец явственно услышал собственное тяжелое дыхание, а ещё клекот павлинов в саду и далекие крики городских обходчиков. Синие глаза его, как ни странно, свободные от похмельной мути, вперили взгляд свой в такую же синеву глаз напротив. И ещё раз поразился Дигон искусству богов, создавших поистине неземную красоту.
В Динии не было яркости, не было живости здешних горячих девиц, но зато в ней самой существовала музыка - не та, которую слышат уши, а та, которую слышит тело. Эта девушка могла быть торжественной оэдой, сочиненной придворным музыкантом, и могла быть тоскливой песней гирканского кочевника; под её взором обряды черных дикарей Зембабве с их резкими ритмичными танцами свершились бы безо всяких тамтамов, а старухе-рыбачке из далекого Ванахейма не пришлось бы брать в сухие морщинистые руки трехструнную мангру, чтобы спеть надтреснутым голосом своим монотонную старинную балладу - глаза Динии сыграли б все это и так.
Дигон расчесал пятерней спутанную гриву, прокашлялся. Его охватило страстное желание снова ощутить в своих руках её хрупкое гибкое тело, вдохнуть запах её волос - травяной, чуть терпкий, услышать её тихий, завораживающий голос... Но, вдруг появившись, желание сие так же вдруг пропало. Сглотнув горький похмельный ком в горле, аккериец взял со стола кружку с теплой водой, в два глотка осушил её. Затем, все не спуская глаз с Динии, нащупал на топчане у стены свою куртку, накинул на плечи. Проверил пряжку кожаных штанов - застегнута.
Кажется, больше заняться было нечем.
Диния подняла смычок, провела им по струнам скрипки, что лежала на полу, брошенная небрежно хозяйкой. "Уа-ау-у", - взвизгнула скрипка, недовольная таким обращением. Девушка усмехнулась, бросила смычок под ноги Дигону. "Алма, Хализа, Баксуд-Малана..." Он жестко усмехнулся ей в ответ и наступил на сей хрупкий, как тело скрипачки, прутик.
Раздавшийся в тишине легкий хруст был подобен разрыву молнии: Диния дернулась; в синих глазах её пробежала искорка боли и страха.
Солнце, сыплющее серебро и золото на её белокурые волосы, скрылось на миг за белым пухлым облачком, и тень изменила черты девушки. Жесткие складки легли у губ и меж бровей, глаза потемнели и взгляд их стал неприветлив, сух. Но вот солнечный луч вновь проник в комнату - Дигон глубоко вздохнул, узнавая прежнюю Динию, смотревшую на него с любовью и нежностью. Ему захотелось плюнуть в эти глаза.
- Зачем? - прохрипел он, только сейчас начиная чувствовать похмельный гул в голове. - Что? - звонкий негромкий голосок-колокольчик заставил его вздрогнуть, как то бывало прежде. - Зачем ты убила Алму? - Она любила тебя, - пожав узкими плечиками, пояснила Диния. - Она говорила, что ты возьмешь её в жены... Что вы уедете вместе, в Аккерию.
- Так вот почему она сказала "че-ди-ня-би"!. "Почему Динис меня убил..." Ты... Ты хуже суккуба... Ты грязная тварь... - Я поняла потом, что она только мечтала, - невозмутимо продолжила девушка. - Но она не смела даже мечтать о тебе. Озноб пробежал по коже Дигона. Он ощутил, как поднимается в груди знакомая волна дикой ярости, первобытного гнева. Но для этого ещё не пришло время, а посему он усилием воли загнал вглубь себя все чувства и через пару вздохов смог посмотреть на скрипачку так спокойно, как только умел.
- Как... Клянусь Тором, не могу понять, как ты смогла задушить ее? Вино, - легко ответила Диния. - То же вино, какое и ты отведал нынешней ночью.
И какое пили стражники в коридоре на половине невест?
Да. Но мне пришлось смешать его с их пивом.
- И Алма... - Алма уснула после первого же глотка, а затем... Затем все было просто.
- А Хализа? А Баксуд-Малана? - Глупые индюшки, - сморщила Диния хорошенький носик. - Хализа приняла меня за мальчика и влюбилась. Мне пришлось нелегко: она все порывалась затащить меня в постель.
От такого цинизма даже видавшему виды Дигону захотелось сплюнуть на пол. Что он и сделал.
- И поэтому ты убила ее? - Нет. Ты... Ты отпустил жирного ублюдка ты понял, что не он удавил Алму. Что мне оставалось делать? Я боялась... пухлые губки Динии изогнулись, - пойми же, Дигон... Пока он был в темнице, я могла жить спокойно - убийцей считали его! Но потом - потом ты снова стал бы искать... настоящего преступника... Что мне оставалось делать? К тому же, я хотела избавиться и от евнуха... - А он-то чем тебе не угодил? - Он тоже думал, что я мальчик. И... О, Митра... Дигон, послушай, он приходил сюда каждый вечер, он... Он ревновал меня к Алме, глупец... Сначала я даже была этому рада: он решил разлучить меня с ней и нашептал Хафизу, что сайгад скрыл от него самую красивую... Все оказалось проще, нежели предполагал прежде Дигон. Она убила Хализу только для того, чтобы подозрение вновь пало на евнуха, коего в тот день освободили из темницы. Но при чем тут Баксуд-Малана?
- Но при чем тут Баксуд-Малана? - Она говорила, что хочет убежать с тобой. - Вздор! Клянусь Тором, ты несешь вздор! Ты отлично знаешь, что я не стал бы убегать отсюда ни с Баксуд-Маланой, ни с Алмой, ни с тобой! прогремел Дигон, поднимаясь с топчана и сжимая кулаки. - Чего ты хочешь, Дигон? - испуганно отшатнулась Диния. - Правду! Я хочу правду и больше ничего!
- Хорошо.
Она на миг задумалась, как бы размышляя, сказать правду или снова солгать. Синие глаза её потухли, и теперь казались блекло-голубыми, почти бесцветными, рыбьими... Дигон с неприязнью отвернулся.
- Я родилась в Шамаре... - Ты родилась в царстве Бургана, - грубо перебил аккериец. - Может быть... Я не помню дня своего рождения...
Она повторила ночную мысль Дигона, и от этого ему стало ещё противнее.
- Шамар - город в Эвилонии. Не такой большой как Тарантия, но очень красивый... Дома там... - Мне наплевать на дома в Шамаре! Я хочу знать, почему... Почему ты - гнусная убийца! - Дома там - высокие, в два этажа, упрямо повторила она. - На окнах - витражи. Похожие на те, что здесь, во дворце. Это так красиво, Дигон... Внутри я никогда не была, но мне рассказывали, что потолки там изукрашены лепниной, а у самых богатых и мозаикой! Я мечтала жить в таком доме... Но... Я жила в жалкой хибаре у восточных ворот, с теткой - старой злобной гадиной, которая каждый день убивала меня... Палкой, словом, снова палкой...
- Хватит! - рявкнул Дигон, теряя терпение. - Какое мне дело до твоей тетки и до тебя! Не тяни и говори толком, а не то, клянусь Тором, я не выдержу и сверну твою нежную шейку! - Алма, Хализа и Баксуд-Малана не знали, что такое нищета. Они росли в красивых домах, они спали в чистых мягких постелях, а не на соломе, как я! И им никогда не пришлось бы бродить по миру и зарабатывать себе на жизнь!
- Нет, - устало помотал головой Дигон. - И это тоже вздор. Ты убила их не поэтому. - А почему? - она удивленно приподняла стрелы бровей, но в глазах её удивления не было. - Просто тебе нравилось... убивать. Тор! Мне тоже нравится убивать, но в драке! Когда мой меч встречается с мечом, а мой кулак с кулаком... А ты - ты просто грязная тварь, и я хочу отправить тебя туда, откуда ты пришла - к Бургану... - Я не боюсь Ущелий, Дигон. Возьми!
Рука Динии ловко нырнула под половицу и выудила кинжал - такой, каким была убита Баксуд-Малана - с простой рукоятью, обоюдоострый.
- Возьми! - снова сказала она, протягивая Дигону клинок.
- И убей меня. - Я лучше голыми руками раздавлю вонючую ящерицу, чем дотронусь до тебя, - с гадливостью выдохнул Дигон, делая шаг к двери. Диния засмеялась. Еще вчера этот смех - переливчатый, нежный - заставлял его сердце трепетать в предвкушении ночи, но сейчас... Он пинком распахнул дверь и, не оглядываясь, вышел.
*
Cумерки - как это часто бывает в Шудуре - наступили вдруг. Но в покоях Кумбара было светло: в треноге весело трещал огонь, и блики его порхали светлячками на бутылях темного стекла, кои высились на столе громадой сплоченного войска, и даже двум чашам места здесь не осталось, так что Дигону и сайгаду приходилось не выпускать их из рук. Они не выпускали их с большим удовольствием.