— Прошу вас. Мы с вами будем одни. Сесилия уезжает на благотворительный ужин.
Ладно хоть не придется встречаться с Фрэнки. Он не видел ее уже пять дней, с той самой ссоры у Исидора. Габриель и Исидор понемногу начали общаться, хотя отношения пока оставались натянутыми, но Фрэнки… Разочарование в ее глазах ранило его не на шутку. Хуже того, в ее взгляде Габриель прочел горькую покорность судьбе, словно она рассчитывала на него, но отнюдь не удивилась, когда он не оправдал ее надежд.
— Пожалуйста, — повторил Уиттингтон. — Я буду ждать вас в восемь часов.
Лицо дворецкого, который открыл дверь особняка Уиттингтонов, выражало страдальческую терпеливость, смешанную с легким отвращением.
— Мистер Уиттингтон вас ждет, — сообщил он с оттенком болезненного удивления в голосе. — Сюда, пожалуйста.
Габриель молча последовал за ним, подавив желание пнуть эту надменную задницу. Неужели кто-то еще держит дворецких? Разве они не вымерли, как динозавры?
Они миновали пропахший политурой холл с внушительным куполообразным потолком и вошли в комнату, которая, очевидно, служила кабинетом. Дизайн интерьера был определенно мужским: низкие кожаные кресла, гравюры со сценами охоты и книги в переплетах из телячьей кожи.
В эркере стоял огромный двухтумбовый стол. В дальнем правом углу стола Габриель заметил фотографию в позолоченной рамке, но кто на ней изображен, не увидел, так как фотография была перевернута обратной стороной. Над камином висел портрет Фрэнки в полный рост. Художнику удалось перенести на холст внутреннюю сущность модели, и картина получилась замечательной. Особенно хороши были глаза, отражавшие уравновешенность натуры Фрэнки, ее отзывчивость и мягкое чувство юмора.
Габриель повернулся к дворецкому, который взирал на него сверху вниз. На мгновение ему показалось, что высокомерный тип прикажет гостю ничего не трогать в кабинете, но тот лишь произнес:
— Ожидайте здесь. Мистер Уиттингтон скоро к вам присоединится.
Габриель уселся в удобное кожаное кресло с невысокой спинкой, скрестил ноги и постарался расслабиться.
Звук открывающейся двери заставил его поднять взгляд. Уильям Уиттингтон вошел в кабинет, и Габриель вновь ощутил силу личности этого человека — нет, не бьющую в глаза агрессивность и высокомерие типичного альфа-самца, а нечто гораздо более тонкое. Одно было несомненно: Уиттингтон — настоящий тигр, даже если ступает неслышно, как кошка.
— Добрый вечер. Спасибо, что пришли.
Хозяин протянул руку.
Габриель заметил под кожей вздувшиеся синие вены, да и рукопожатие показалось ему не таким крепким, как в первый раз. Или он ошибается?
— Выпьете чего-нибудь?
Уиттингтон подошел к застекленному книжному шкафу и положил ладонь на дверцу. За ней открылся бар с зеркальной стенкой, бокалами и рядами бутылок.
— Благодарю. Виски, если можно.
— Бурбон или скотч?
— Скотч, пожалуйста.
Уиттингтон передал Габриелю бокал и сел во вращающееся кресло перед письменным столом. Его лицо исказилось от боли, и Габриеля пронзила острая жалость, хотя такой человек, как Уиттингтон, в его сочувствии не нуждался.
— Ваше здоровье, — поднял бокал хозяин дома.
Габриель кивнул и пригубил виски — лучший, какой он пробовал в жизни. Он покосился на бутылку — марка ему неизвестная, какое-то шотландское название, которого и не выговоришь. И стоит, наверное, фунтов десять за порцию, не меньше.
— Прежде всего, — Уиттингтон в упор посмотрел на него, — я хотел бы вас поблагодарить.
Габриель передернул плечами, чувствуя неловкость.
— Я пока не добился серьезных успехов.
— Вы приблизили нас к правде. Это больше, чем смогла сделать полиция и частные детективы, которых я нанимал. По крайней мере, теперь нам известно, где таится зло. В Монк-хаусе.
«Зло» неприятно резануло слух Габриеля. Монк-хаус ассоциировался у него с ароматом цветов, смехом, прекрасной музыкой и… теплой дружбой.
— Потрясающие женщины, — промолвил Уиттингтон, не сводя с него пристального взгляда.
Габриель неопределенно кашлянул.
— Кто-то из великих сказал: «Все обманчивое пленит».
— Если не ошибаюсь, Платон.
Что ж, Габриель тоже способен проявить эрудицию.
— Верно, — слабо улыбнулся Уиттингтон.
— Мистер Уиттингтон…
— Просто Уильям.
— Уильям… Простите, но у меня не так много информации, как хотелось бы.
У Габриеля внезапно разболелась голова. Взявшись из ниоткуда, боль запульсировала над глазами.
— Скажите, мой сын жив?
Габриель тяжело вздохнул.
— Сожалею, но… думаю, нет.
— Вы так думаете или уверены в этом?
— Уверен.
В кабинете стало очень тихо. Уиттингтон сидел в кресле совершенно неподвижно. Габриель отвернулся, чтобы не видеть горя в глазах немолодого человека. Его взор скользнул по плавным линиям эркера и задержался на подсвеченной статуе обнаженной женщины в нише садовой стены. По замыслу скульптора длинные кудри кокетливо спускались ей на бедра, едва прикрывая лобок. У нее были полные груди и красивые округлые плечи, но статуя явно повидала виды: мрамор потрескался и кое-где отбился, вместо глаз на лице зияли пустые углубления.
Когда Уиттингтон заговорил, в его голосе слышались горечь и усталость:
— Фрэнки сказала мне, что Роберта, скорее всего, утопили.
— Да. Насколько я понял из выхода в «скачок», он утонул.
— Мой сын был отличным пловцом. Он обожал воду.
— Да, Фрэнки говорила. Но перед смертью с вашим сыном что-то случилось — вероятно, мозговая травма, из-за которой произошел частичный паралич тела. Что конкретно произошло, я не знаю, но, полагаю, именно поэтому он не сумел себя защитить. Я не собираюсь вас обманывать: пока все очень смутно, определенных выводов у меня нет. Единственное, в чем я твердо убежден, — ваш сын мертв. Простите, что не могу сказать вам ничего другого.