11052.fb2
В последний раз он вернулся к полуночи. Ботинки и брюки его были в комьях присохшей глины, руки расцарапаны.
— Быстрей, Гаранфил, быстрей. Неси с кухни посуду, стаканы, вазочки, ставь в сервант на место сервизов. На пустые вешалки повесь по одному платью. Да! Ты завернула в ковер каракулевые шкурки? Хорошо. На пианино поставь… Что-нибудь поставь… Игрушки, простые вазочки. Убери все и…
Он странно икнул и бросился в туалет. Она слышала, как его рвало, как он захлебывался и кашлял… Надо было помочь ему, дать воды, полотенце, но у нее не было сил подняться со стула.
Тихие, шаркающие шаги, втянутая в плечи голова, отчего горб стал особенно заметен, прилипшие к мокрому лбу грязные волосы… Она слегка отшатнулась, когда он направился к ней, но он взял ее за руку, потащил во двор, и дальше, за дом. Споткнувшись, Гаранфил тихо вскрикнула, но он зажал ей рот рукой.
— Тихо, тихо. У нас нет времени. Надо успеть. Дай руку, Гаранфил. Вот… Пощупай… Шестой кирпич от края. Раз… Два… — он провел ее ладонью по наружной стене. — Шестой, запомни. Шестой кирпич. У него отбит кусок. Если что… Там восемнадцать золотых червонцев. Запомнила? Вынимается легко, не зацементирован кирпич. Шестой кирпич. А теперь иди в дом, прибери там. Я немножко… Сердце. Иди, иди, Гаранфил. Я сейчас…
Он присел на старую покрышку. В лунном свете она видела только горб, тень от крыши скрыла руки, голову. Это было так страшно — жалкий, безголовый, чуть шевелящийся комок…
Гаранфил поднялась, держась за стену, бесшумно поплелась в дом…
Когда все было прибрано, вымыт пол, в серванте расставлены дешевые чашки, керамические вазочки, на пианино брошены книги, посажены куклы, Магеррам с серым заострившимся лицом внимательно оглядел комнату. Гаранфил била дрожь, она вжалась в угол дивана, не сводя с мужа огромных, диковато поблескивающих глаз.
— Дети… Хорошо, что не видели.
Магеррам встрепенулся:
— Да, да. Пусть пока побудут у матери. Солмаз я тоже отвез туда. Заехал в школу и отвез.
Заметив, как дрожит она в своем старом байковом халатике, он принес ей из спальни шаль, заварил крепкий чай и, подложив под голову подушку, присел рядом.
— Гаранфил, — в горле его что-то булькнуло, он тихонько погладил ее холодные, покрасневшие пальцы. — Бедная моя Гаранфил. Не плачь, слышишь?
— Я не плачу, Магеррам. За тебя страшно, за детей. Что ты такого… плохого сделал, Магеррам? День и ночь работаешь… Что случилось? Зачем вещи надо прятать?
— Заведующего хлебной лавки, ну, что в Черном городе, взяли.
Удивленно вскинулись тонкие смолисто-черные брови.
— Как «взяли»? Куда «взяли»?
— Арестовали, Гаранфил.
— А ты тут при чем, Магеррам?
Магеррам прикрыл рукой воспаленные веки, но и так, с закрытыми глазами, он видел ее розовые, трепещущие ноздри, все еще гладкую белую шею, маленький, капризно изогнутый рот…
«Ничего не объяснишь. Не поймет. Ничего про жизнь не знает. Сколько получаю — не знает. Сколько стоит мясо на базаре-не знает. И что за английские лодочки и японский халат, вышитый золотыми цветами, отдал я четыре зарплаты, тоже не знает. Как теперь жить будет?»
— У меня там… Ну, несколько моих буханок было. Неожиданно, как коршуны налетели. Как только сгрузили им хлеб. Закрыли и пересчитали. Вот и нашли эти… ну, тридцать — сорок буханок.
Гаранфил приподнялась с подушки.
— Беги к участковому, Магеррам. Сам говорил, что он хороший человек, свой человек. Пусть закроет это дело.
Магеррам покрутил головой, вздохнул:
— Как раз участковый знак подал. Сказал — иди вынеси быстро ценные вещи. С обыском придут. Только, смотри, говорит, я ничего не знаю. Ни верблюда не видел, как говорится, ни помета его.
Гаранфил ахнула, прикрыв ладонью рот.
— Ай, аллах! А Калантар-муаллим?
— Будь проклят тот день, когда он встретился на моем пути. Знает этот шакал уже. Ушел в сторону. Самую большую долю себе брал. А теперь… Передал, чтоб я всю вину за левый хлеб на себя взял.
— Да как это можно, Магеррам? Неужели…
— «Можно»… «Нельзя»… Кому-то все можно, кому-то ничего нельзя.
— Но ты же не сам… Тебя же Калантар-муаллим уговаривал, учил, как жить надо! Вот за этим столом. Думаешь, я глупая, совсем ничего не понимаю?
— Еще участковый сказал: «Надо, чтоб один виноватым был. Если все, кто… Ну, кто в деле замешан, откроются, — совсем плохо будет». Групповое хищение, понимаешь? Если под такую статью попадешь, сам бог не сумеет выручить.
— Магеррам, тебя же все знают, все уважают…
Он горько усмехнулся.
— Это не меня уважают. Мой дом, мою машину, мои деньги, угощения… Пока все это есть — уважаемый человек. А если попался — каждая паршивая собака начинает лаять. Потому что ты уже никто. Никто, понимаешь? Под-су-ди-мый. Арестант!
Она отшатнулась, замахала руками:
— Нет, нет!
— Гаранфил… — Он застонал, всхлипнул. — Гаранфил… Если я в тюрьму… ты не бросишь меня?
— Как ты можешь подумать такое?
Он сполз коленями на пол, ткнулся жалким, постаревшим лицом в ее теплое, едва прикрытое халатом бедро.
— Лучше умереть мне, чем потерять тебя. Не могу, не хочу жить без тебя, Гаранфил.
Неловко обвила рукой короткую, жилистую шею.
— Не говори так, не думай. Поднимись.
Гаранфил все пыталась приподнять его голову… За десять вместе прожитых лет ни разу не видела она мужа таким жалким, раздавленным, старым, с дряблыми черными подглазьями, бесформенным мокрым ртом. На блестевшей безволосой голове проступали коричневые пятна. Она старалась незаметно высвободиться из его цепляющихся рук, вжалась в спинку дивана.
— Встань, Магеррам! Нельзя, не надо так!
Он сдавленно рыдал, что-то клокотало, сипело в его груди, под пиджаком на спине уродливо двигался горб.
— Да буду я твоей жертвой, Гаранфил. Скажи, поклянись, не бросишь?
Она силой заставила его подняться, села рядом.