— Почему ты так говоришь, Магеррам? Интересный мужчина. Так сложен. Высокий… Красивые волосы. Все, что надо… Должность хорошая. Я думаю, стоит ему только пальцем поманить, любая прибежит.
Магеррам прямо побледнел от ярости. Даже мясистые губы задрожали.
— Что ты заладила: «Интересный»!.. «Высокий»!.. «Красивые волосы»… Да ты понимаешь в жизни хоть что-нибудь? Не красота делает мужчину мужчиной, а деньги! Мужчина тот, кто умеет делать деньги! Содержать семью! Красивой должна быть женщина. А мужчина пусть немножко лучше козла, и больше ничего не надо!
Он метался по комнате, размахивал руками, в уголках его губ пузырилась слюна.
Гаранфил сложила скатерть и спокойно вышла на кухню. Он пошел за ней следом, выкрикивая слова своих, как ему казалось, неколебимых жизненных правил, говорил и ждал подтверждения в глазах, жестах, словах жены.
Гаранфил молчала. И это еще больше распаляло Магеррама.
— «Интересный»! Скажи пожалуйста — интересный! На этого интересного я выложил сегодня почти сто рублей! Коньяк! Мясо! Вино, фрукты. Еще неизвестно, что получится…
Как сквозь глухоту доходил до Гаранфил голос мужа. Не мигая смотрела она на грязные кастрюли, сковородки, тонкую струйку бегущей из крана воды. Ей вдруг показалось, что стены кухни сдвигаются, и все меньше становится воздуха, скоро ей нечем будет дышать, и вся ее жизнь утекает, уходит тонкой, почти незаметной струйкой в мойку, заваленную тарелками. На мгновение высветилось в памяти солнечное утро за распахнутыми окнами класса, седоголовая Таира-муаллима, вдохновенно читавшая стихи Вургуна, ожидание чего-то радостного, того, что придет в скором будущем, — конец войне, Победа, какая-то новая жизнь, новые люди, институт… Увиделась полка — ее смастерил отец и радовался каждой новой книжке, ее пятеркам в дневнике, ее робким мечтам о педагогическом институте. «Главное, дочка, дело, любимое дело… То, что мы оставляем людям…» Уже с фронта писал: «Если придется умереть, знаю за что, — чтоб наша девочка, чтоб все наши дети были счастливы». Отец за это отдал жизнь. Счастлива она, Гаранфил?
— Да ты не слушаешь меня, жена!
И все исчезло, погасло: солнечный класс, папина полка, смешные мальчишки с их наивными записочками.
— Слушаю, слушаю, Магеррам.
Руки Гаранфил тискают, мнут грязное полотенце, комочки жира пачкают ее новое платье, и что-то нехорошее, тайное готово излиться в крике, слезах… Выскочить, толкнуть калитку, бежать, бежать туда, на свою улицу, в свой дом, к своим книгам и подругам… Утром проснуться в своей постели и удивиться странному сну, в котором торжественно и звонко отбивают время старинные часы, за стеклом поблескивает хрусталь и это лицо с глубоко сидящими беспокойными глазами, стерегущими каждое ее движение.
— Что с тобой, Гаранфил? Ты испачкала платье, не видишь, что ли?
— Да, да. — Она тяжело опустилась на табурет. — Позвони маме, как там дети. Эльчин так кашляет…
Магеррам испуганно умолкает под ее странным, невидящим взглядом.
— Тебе плохо? Гаранфил! Тебе плохо? Ты что, плачешь? Устала? — Он откидывает ее тяжелые пряди, гладит влажное, несчастное лицо. — Гаранфил!
— Да, да, устала. Плохо. Спать. Позвони, — она еле шевелит дрожащими губами.
— Ай, будь он проклят, этот босяк, этот красавец. Из-за него ты целый день…
Он берет ее бессильно падающие руки, пахнущие мясом и луком, прикладывает к своим щекам; целует пальцы, глаза.
— Я сейчас… Я сейчас… тебе постель… — Убегает и снова возвращается, стаскивает с нее туфли, легко поднимает и несет в спальню, безучастную, покорную. — Гаранфил, Гаранфил… Я для тебя… Я все для тебя. Ну, открой глаза! Посмотри на меня, Гаранфил!
Она открывает глаза и долго не мигая смотрит на него, так странно смотрит, что он пятится к двери, потом возвращается к окну, чтоб задернуть штору на окне, и замирает, прислушиваясь к глухим, похожим на бред словам.
— Оставь. Хоть луну оставь.
— Какую луну? А? Хорошо, хорошо. Спи. Не думай… Я позвоню твоей матери. Посуду тоже вымою. Хочешь, посижу с тобой? Хочешь? Не дай бог совсем разболеешься. Может, чай тебе… Нет? Хорошо, хорошо…
Он поспешно выходит, чтоб не видеть, не чувствовать на себе странный, нестерпимо чужой взгляд широко открытых глаз. Быстро, бесшумно управился с посудой, вытер мокрый стол и, налив себе крепкого чая, присел на табурет.
Вот и день прошел. Хорошо хоть детей с утра отправили к Бильгеис. Устала Гаранфил, бедняжка. Шутка сказать, с раннего утра до полуночи на ногах. Обычно ей мать помогает по хозяйству. А тут сам избегался и жену замучил. Конечно, от усталости все. Слова какие-то непонятные про луну… Пусть успокоится, уснет. И глаза такие… Как будто не здесь, не дома она, а где-то в другом месте. Раза два так уже было. Ни с того ни с сего слезы. Недавно ночью ей приснилось что-то страшное, как маленькая, дрожала и вот так же смотрела в окно. Потом проходит. Заботы по дому, дети… Нелегко, конечно, четверо сорванцов. А с другой стороны, кто теперь упрекнет его в том, что жена не работает. Новую моду взяли — чтоб все женщины работали. Детей несчастных чуть свет тащат в ясли или детский сад, а мать чтоб на производстве… Нет, все-таки он был прав, что уговорил ее родить четверых. Во всем он, Магеррам, прав оказался. Теперь у Гаранфил полное право сидеть дома, воспитывать детей. Какая уж тут работа… Чтоб каждый босяк вроде этого Биландарлы пялил глаза на его жену? Он, Магеррам, сам добился всего в жизни. Пусть ослепнут глаза завистников, отсохнет язык. У кого самая красивая, умная, кроткая жена? У него, Магеррама. Здоровые, смышленые дети… Дом — всего полно, крепкий — пушкой не пробьешь. Зарабатывает слава аллаху, не оставляет его своими благодеяниями. Среди друзей, знакомых — почет и уважение. А все потому, что семью свою содержит дай бог каждому.
Так думал Магеррам, прихлебывая чай, и думы эти несли ему покой, тешили самолюбие. Он очень любил такие вот минуты уединенности, когда можно было, не заглядывая никому в глаза, не унижаясь, испить из чаши собственной значимости, ощутить себя хозяином своей крепости и своей судьбы.
Что ж, была в его рассуждениях неоспоримая, не нуждающаяся в доказательствах правда. Как говорят в народе: бог, создав человека внешне убогим, зажигает над ним яркую путеводную звезду.
…После восьми лет тоскливого ожидания, когда, казалось, супруги и надежду на ребенка потеряли, появился на свет Магеррам. После него тоже не было детей. Единственный сын был светом в глазах, никто не смел перечить капризному баловню. Рос он беспокойным, упрямым, а почувствовав безотказность окружающих, и вовсе уверился в собственной исключительности. Еле окончил пятый класс — на тройку знал одну лишь арифметику, а остальные предметы вроде и не касались его. В забавах и праздности пролетело лето… А осенью Магеррам заявил, что больше не пойдет в школу. Целую неделю уговаривали. Учительница из школы прибегала, мать плакала, умоляла Магеррам стоял на своем. Ничего не оставалось отцу другого — хоть какому-нибудь ремеслу сына обучить.
Упросил соседа, уважаемого в селе сапожника Мамеда-киши, взять сына в обучение. Две недели маялся Мамед-киши, глядя, как, посвистывая, слоняется Магеррам по маленькой мастерской. Или прилипнет к окну — не оторвешь. И лаской, и хитростью старался Мамед-киши заинтересовать мальчишку. Ничему не хотел учиться Магеррам — набойки прибить на собственный ботинок не хотел. Не выдержал мастер, зазвал к себе отца Магеррама.
— Прошу, брат, не таи обиду на меня. Не могу больше. Неплохой у тебя паренек растет… Шустрый. Но для дела сапожного непригодный. Наше ремесло усердия требует. А сын твой трудиться не любит. Посмотри, может, к другому делу пристроишь.
Отец Магеррама от удивления не нашелся что сказать. Каждый вечер он спрашивал сына, как идет обучение, и тот глазом не моргнув отвечал, что Мамед-киши не нарадуется его прилежанию. Как же так? Сын даже обещал в скором времени отцу новые ботинки сшить…
Вернувшись домой, он отругал сына за вранье — а тому хоть бы что.
Нехорошо получилось и с часовщиком Мурсалом. После долгих пререканий, уговоров, слез матери, всем своим видом выражая пренебрежение к затее отца, пошел Магеррам к часовщику. Пришли в будку, увешанную старыми ходиками, блестящими луковицами карманных часов, репродукциями из «Огонька»… Мурсал оторвался от дела, протер платком простодушное, чуть одутловатое лицо, нацепил очки и внимательно посмотрел на неуклюжего рыжеватого подростка. И чем больше разглядывал Мурсал своего будущего ученика, тем тоскливей сжималось сердце Рустама-киши.
— Ну что ж, дорогой. Я обещал тебе… Прямо завтра с утра и начнем.
Но на следующее утро Магеррам даже из постели не вылез.
— Что я там забыл, у твоего часовщика? Хотите, чтоб ослеп? У меня живот болит который день!
Он так мученически закатил глаза, что Зибейда с упреком обратилась к мужу:
— Оставь, отец, пусть хоть полегчает ребенку. Успеет, наработается. Пойди лучше свежий катых принеси, хорошо от живота.
— Да какой он ребенок! Смотри, усы пробиваются, меня ростом догнал!
Рустам-киши грозно двинулся к постели сына, но запричитала, заохала жена, встала у кровати, раскинув руки…
Никогда не видел Магеррам отца в таком гневе, с грозно вскинутыми кулаками, даже струхнул немножко. Кто знает, если бы не мать…
Вспыльчив, но отходчив был Рустам-киши. Через несколько дней отвел присмиревшего Магеррама к другу детства, шапочнику Абдулсаламу. Все село ходило в папахах и кепках, сшитых Абдулсаламом. Ах, какие это были кепки! Козырьки — сантиметров за двадцать дальше носа, самого тщедушного мужчину делали похожим на большого начальника. И зарабатывал неплохо Абдул-салам. Но уже на третий день Магеррам снова заупрямился: «Кожа так воняет задыхаюсь».
Рустам-киши даже с лица спал в этих хлопотах. В лицо смотреть людям стыдно.
— Слушай, Магеррам, — он уперся в сына злым, прищуренным взглядом. — В последний раз пойду попрошу… В магазин еще попробую тебя. — Он вздохнул. — И если ты опять… Смотри, плохо будет…
В непонятной этой угрозе отца, в дергающихся, на сухом лице желваках было что-то, что насторожило Магеррама. «В магазин пойдет… Магазин — не вонючая лавка шапочника… Интересно, в какой магазин? Неужели к самому Абдулрагиму?!»
Обычно холодные, безучастные глаза Магеррама заметно оживились.
— Поработаешь рабочим, силы тебе не занимать, потом, бог даст, продавцом сделают. И если здесь, — Рустам-киши легонько стукнул сына по лбу, — хоть что-нибудь есть, со временем до завмага дойдешь. Как сам Абдулрагим жить будешь, а?
Магеррам даже улыбнулся отцу.
— Я что, я согласен. Только… Рабочим, говоришь? Я пять классов зачем кончил? Скажи, что продавцом сумею, — Магеррам замялся. — В какой магазин? Два магазина у нас… — Серые с рыжинкой, глубоко сидящие глаза впились в замкнутое лицо отца.