В левом каземате у станкового пулемёта сидели двое — Горяев и Альянцев. Альянцев прибыл в отделение вместе с двумя сапёрами. Это было несколько дней назад, когда пулемётчики во главе с Усовым заступили на боевую вахту в укреплении.
Вдалеке, справа и слева, были слышны частые хлопки выстрелов и треск пулемётных очередей. Иногда тяжело ухали орудия. Горяев поминутно привставал на колено и смотрел через щель на чёрную полосу лесной опушки.
— Почему они не атакуют? — спрашивал Альянцев тихо.
Горяев не отвечал. Он сам удивлялся тому, что после второй атаки немцы успокоились. Может быть, они что-нибудь замышляют? Он подозревал, что и Альянцев думает об этом и тревожится. Пожалуй, Альянцев даже боится. Он сидит, втянув голову в плечи, и о чём-то думает.
Известие об окружении вначале тяжело подействовало на Горяева. Сознание сдавили невидимые клещи, и он думал — всё пропало. Но твёрдый голос сержанта Усова, спокойствие Любова, прежняя деловитость Анисимова — всё это ободрило его. Горяев признался себе, что они смелее и мужественнее его.
И, стыдясь перед этими людьми, он отгонял страх, старался говорить твёрже и спокойнее, так же, как они.
— Они могут разрушить ДОТ из орудий… — полувопросительно и в то же время полуутверждающе сказал Альянцев.
— Бросьте хныкать, — ответил Горяев.
— Почему наши не прорвутся к нам?
— Будет время — прорвутся.
— Они могут опоздать, — уныло проговорил Альянцев.
На этот раз Горяев искренне возмутился. Он понял, что Альянцев боится только за себя. Хотелось ответить этому человеку обидным словом, назвать его трусом, но Горяев сдержался и только сказал словами коменданта:
— Мы будем держаться!
Он вдруг поверил, что он может быть таким же, как Усов и Любов. Мы — это звучало сильно и придавало уверенность.
В каземат заглянул Сибирко и моментально исчез. Остались слова его песенки:
— Поёт, — с раздражением произнёс Альянцев и ещё больше съёжился.
Горяев улыбнулся. Раньше весёлость Сибирко ему тоже часто казалась неуместной. Но теперь он увидел, что связист всегда таков. Сибирко любил музыку. Он с первого раза улавливал мотивы, готов был часами просиживать у радиоприёмника и слушать концерты со всего света. У него была особенность: он по-своему неожиданно переделывал тексты песен и арий. Сейчас Сибирко пел, а два часа назад сосредоточенно и сердито стрелял из своей винтовки.
— Приготовиться! — послышалась команда Усова.
— Немцы! — сказал Ершов, пробегая около каземата.
— Опять… — встревоженно и со страхом прошептал Альянцев.
А Горяеву уже совсем не было страшно. Он хотел показать коменданту, что может быть мужественным. Он хотел, чтобы его сейчас видели мать и Лёля. Они будут гордиться им.
— Не стрелять, — скомандовал Усов.
Горяев посмотрел в щель. Двое немцев осторожно пробирались к ДОТ-у между заграждениями, неся белые флажки.
— Убирайтесь ко всем дьяволам! — закричал Усов. — Стрелять буду!
— Русс, сдавайсь! — кричал немец, видимо, офицер. — Вы будете гуляйт, сдавайсь!
— Зато вы больше не будете гулять, если не уберётесь отсюда, — ответил Усов.
— Может быть, они ничего не сделают… — пробормотал Альянцев.
— Молчать! — закричал комендант.
— Уходите отсюда! — со злостью отрезал Горяев, сжимая ручку затыльника пулемёта. — Вы трус, вы боитесь! Стыдно, — добавил шёпотом.
— Русс, сдавайсь! — кричал немец. — Мы дадим, русс, жизнь!
Слова гитлеровца подействовали на Усова, как оскорбление.
— Считаю до трёх… раз… два…
Немцы, должно быть, неплохо понимали русский счёт. Они начали пятиться, потом быстро пошли, затем побежали.
— Три… — засмеялся комендант и скомандовал:
— Огонь!