— О чем вы подумали? О том, что мои методы не безукоризненны?
— Таких мыслей я бы себе ни в коем случае не позволил…
— Я не хочу таиться перед вами, но поймите — я еще не вполне уверен, что вы готовы воспринять некоторые вещи. Извините, но я пока не могу безоговорочно доверять вам. Возможно, я расскажу вам об этом позже, а возможно, что и никогда. Пока не надо расспрашивать меня ни о чем, наоборот, попытайтесь ответить на несколько моих вопросов.
— Буду искренне рад, если мне это удастся. Я помню, что я ваш должник.
— Вот этого не надо. Разве я похож на барышника? Вы ровно ничем мне не обязаны, ясно? Мне вообще никто и ничего не должен… до поры до времени. Я настаиваю на этом. Даже если Прунслик и намекал вам на что-то — забудьте. Я с вами не торгуюсь. Да, мне может от вас кое-что понадобиться, но это будет всего лишь дружеская услуга.
— Вы не представляете, как я хочу отблагодарить вас за то, что вы дали мне крышу над головой! Но мои возможности ничтожны, вы же знаете. Полицейский я никудышный.
— Ничего такого от вас и не требуется, что же до ваших возможностей, то вы и сами о них, похоже, не подозреваете. — Мы подошли к скамьям и сели на одну из них — Гмюнд с краю, потому что дальше ему было не протиснуться. — Меня интересует прежде всего ваше знание истории, — продолжал он. — Вы же изучали именно историю?
— Изучал, но потом мне это надоело.
— Неужто вас не занимало Средневековье? Ведь это же была ваша любимая эпоха, правда?
— Занимало, но совсем не так, как моих университетских преподавателей. Мне было совершенно все равно, какой король когда правил, против кого он плел интриги и кого карал за заговоры… и мне это безразлично до сих пор. Я жаждал иного знания.
— И какого же?
— Знания повседневности. Я мечтал перенестись в Прагу шестнадцатого, тринадцатого или одиннадцатого века, чтобы увидеть не только то, что ели на обед советники магистрата, ремесленники, швеи, солдаты, трактирщики, торговцы и нищие, но и побеседовать с ними, выяснить, о чем они думают, о чем грезят, к чему стремятся, чего боятся и чем восторгаются. У меня никогда не было учителя, который сумел бы проникнуться этой моей мечтой. Нет, один был, еще в гимназии. Но он покинул меня.
— А ваши родители? Разве они не одобряли этой вашей увлеченности?
— Они не могли взять в толк, как можно копаться в прошлом, когда со всех сторон напирает настоящее. Но против моего поступления в университет они возражать не стали, только плечами пожали. Возможно, если бы… Да нет, вряд ли. К тому времени они давно уже разошлись.
— Вас это наверняка мучило. Впрочем, я думаю, вы не нуждались в их поддержке. Или я ошибаюсь? Как получилось, что вы бросили учебу?
— Я не знал, что делать дальше. Все для меня утратило смысл. Но я не хочу говорить об этом — это тоже прошлое.
— Утратило смысл, говорите? И все же, как мне кажется, вы не изменили своего отношения к прошлому — великому романтическому прошлому.
— Да, верно, эта моя тяга никуда не делась, но не исключено, что она вредит мне. К чему все это в наши дни?
— Своими рассуждениями вы сбиваете меня с толку. Я понимаю, что вам это неприятно, но не могли бы вы хотя бы намекнуть, что вы имеете в виду? Ваши объяснения помогут мне, а вы ведь хотите этого, вы сами так только что сказали.
— Да я, видите ли, тоже теряюсь и не знаю, что говорить. По-моему, это было что-то вроде бегства, бегства ребенка, недовольного домашней обстановкой, войной между родителями. «Недовольного» — это слабо сказано, скорее это можно было бы назвать… Попытайтесь представить себе мою тогдашнюю ситуацию. То, что окружало меня, я ненавидел, а будущее сулило сплошной ужас — надежды не было никакой. Я между тем нуждался в тихой пристани для своих раздумий, я хотел избежать утесов тоски и водоворотов безнадежности. И я начал искать одиночества, меня тянуло к развалинам средневековых замков. Там все уже раз и навсегда произошло, история была уже написана. Однако не вся, для фантазии места оставалось достаточно. Я проводил там много времени, причем замки должны были принадлежать мне одному. Помню, как-то я полдня провел под старинными стенами в ожидании, когда некое семейство, устроившее в замке пикник, уйдет оттуда. В другой раз я отправился в запретную зону к руинам крепости, куда нельзя было ходить посторонним, потому что поблизости располагался военный аэродром. Мне пришлось быть очень осторожным, за такие вещи грозило исключение из школы — и это в лучшем случае. В худшем же меня прямо на месте мог застрелить патруль. Меня не поймали, но мать очень ругалась, говоря, что я шатаюсь где ни попадя и потому плохо кончу. В этом она, кажется, не ошиблась.
— Да ладно, вам не на что жаловаться. Неужели все у вас складывается так уж неудачно? Расскажите лучше, чем вы в этих замках занимались.
— Боюсь, особенно мне вас удивить нечем. Клады я не искал да и ради сладкого страха перед привидениями тоже туда не ходил, эти глупости мне были чужды; я говорю так, невзирая на то что среди древних руин мне доводилось слышать, видеть и переживать совершенно поразительные вещи. Впрочем, я сомневаюсь, что о них стоит говорить. Не хочу, чтобы это прозвучало как рассказ о каком-нибудь спиритическом сеансе.
— И все-таки попробуйте.
— Как я уже говорил, я и сам не знаю, что это такое. Единственное, что я могу сделать — это привести вам пример. Когда мне было то ли четырнадцать, то ли пятнадцать, я отправился в замок Троски, чтобы подобраться к башням с южной, неприступной стороны — прямо по скале. Сначала все шло хорошо, я поднимался вверх по лесистому склону, опираясь на самодельную трость. Потом мне пришлось цепляться за корни и камни, таким крутым стал подъем, тропинка же все больше сужалась и наконец исчезла совсем. А наверху деревьев уже не было — только голая растрескавшаяся скала. Я знал, что если продолжу подъем, то поставлю на карту свое здоровье или даже жизнь, но не догадывался, сколь опасным окажется это приключение для моего рассудка. Произошло все неожиданно: в тот самый момент, когда я почти у подножия замковой башни прижал руки к жесткому, знакомому на ощупь и приятно нагретому солнцем камню, погода резко изменилась. У меня заныли суставы, холод проник, казалось, к самому сердцу, мне дуло в спину, в ушах завывал ветер, а на шею упали первые капли дождя.
Если бы не камень, согревавший мне ладони, я, скорее всего, сдался бы. Я попробовал подняться еще на несколько метров, но оказалось, что уцепиться там не за что, тогда я спустился и попытал счастья в другом месте. И тут я услышал голос. Я в испуге задрал голову и увидел лицо какой-то девушки. На ней было красное платье, и она перегибалась через стену, соединявшую две башни — Панну и Бабу. Она указывала на что-то вдали. Ее голос звенел от волнения, но обращалась она не ко мне, как я поначалу подумал, а к кому-то, кто стоял у нее за спиной. Я ясно слышал ее, но не мог разобрать отдельные слова и понять, с кем она говорит. Мысль, что девушка эта — экскурсовод, я отогнал сразу. Стена, над которой виднелись длинные пряди ее светлых волос и присборенный рукав, казалась совершенно новой, она была выше и мощнее той, к какой я привык. Я сделал два шага по каменному выступу и протянул левую руку к грубо обтесанной глыбе с неглубокой ложбинкой посередине. Я прикоснулся к ней — и тут кто-то ударил меня по голове мешком, полным звуков. Мне стало больно, все вокруг кричало и причитало.
— Что вы слышали?
— Все. Лай собак и ржание коней, детский смех и насмешки подростков, сердитые голоса мужчин и веселые голоса женщин, глухие голоса стариков, сип умирающих, погребальный звон — и тут же звон новых подков, щелканье бича, мычание скота и хрюканье свиней, журчание воды, надрывающий сердце вой, стук какого-то примитивного механизма, удары о наковальню, лязг оружия. То и дело пела труба и раздавались звуки схватки — разные и похожие одновременно. Но ничто не могло заглушить нежный шелест шелков, мурлыкание кошек и даже шепот, плетшийся, как паутина, где-то в темноте. Я зажал ладонями уши, но особо мне это не помогло. Я понял, что глаза у меня крепко зажмурены, и открыл их. И снова увидел ту девушку. Она с удивлением смотрела на меня и что-то кричала, но из-за шума, который издавала каменная стена, я ее не слышал. Теперь она указывала куда-то вниз. Я взглянул туда и заметил тропку, которую, как ни странно, не замечал прежде. Она шла над обрывом прямо под высокой стеной, ныряла в заросли ежевики и упиралась в скалу, где у основания второй — более низкой и приземистой — башни чернела маленькая дверца. Тропинка была пугающе узкой. Я подумал, что, прежде чем смогу воспользоваться ею, оступлюсь и сорвусь вниз. И, однако, я попытался, потому что девушка на стене была красивее всех тех женщин, что довелось мне повидать на моем коротком веку. Ее лицо выражало мольбу, и я должен был действовать — меня переполняла решимость совершить любой подвиг.
Но произошло как раз то, чего я опасался. Спуск вниз, к тропинке, был очень сложным, и, прежде чем я достиг ее, моя нога поскользнулась на мокрой скале, и я скатился в колючки. И в ту же секунду воцарилась тишина. Падение не было длительным или опасным — я ободрал кожу на руках, поцарапал шею и лицо и больно ушиб ребра. Я встал, оценил свои ссадины и поспешил прочь. Даже ни разу не оглянулся. Когда я добрался до деревьев, дождь, точно по команде, прекратился. Небо было ярко-синим и совершенно чистым.
— Любопытнейшее, совершенно поразительное событие, — медленно произнес Гмюнд, перебирая пальцами бороду. — И знаменательное. Вы много их пережили?
— Да.
— Скажите, а как воздействует на вас этот храм? Вам не кажется, что и здесь с вами может случиться что-либо подобное, похожее на то, что вы испытали в старинном замке? И возможно, прямо в эту минуту?
— Не знаю. Состояние, в котором я оказываюсь (теперь реже, раньше — чаще), наступает неожиданно. Поверьте, я вовсе не дорожу такими переживаниями, после них мне бывает очень трудно вернуться к обыденным делам и притворяться, что ничего не было. Как же непросто мне возвращаться в мир, который — в отличие от тамошнего — скучен и беден! Признаюсь, я с огромным удовольствием остался бы в нем навсегда. Но это невозможно. Оттого, что я желаю или не желаю, ничего не зависит.
— Скучный и бедный мир, говорите? Так поднимите же снова голову и полюбуйтесь моими звездами на небосклоне! Такое богатство — до которого вдобавок можно дотронуться!
— Ваши слова лишь подтверждают мои, — печально гнул я свое. — Чтобы подняться над здешним убожеством, нам приходится всегда смотреть вверх. Вверх — или назад.
— Вы выражаете мои сокровеннейшие мысли, Кветослав: глядеть вверх или глядеть назад — вот два выхода из горестной ситуации, в которой мы очутились на переломе веков; два выхода, который в идеале можно соединить в один. Я буду столь же искренен с вами и скажу вот что: вы как раз тот человек, которого я разыскиваю всю мою жизнь. Только вы можете ответить на наши вопросы, только вы…
Его тон, взволнованный и настойчивый, был мне неприятен. Я инстинктивно отсел подальше и спросил:
— Что значит — на наши?
— На мои вопросы, вопросы Раймонда и… вообще. Людей, которым необходимо в деталях знать прошлое, чтобы…
— Чтобы?
— Чтобы оно вновь смогло стать настоящим.
— Странное желание. Вы же знаете, я плохой историк. Меня интересуют вещи, которые неинтересны академической науке. Меня интересуют… жизнь в прошлом, повседневный быт, настоящее время во времена давно прошедшие, прошедшие для нас, но продолжающиеся в вечности. Это вы имели в виду? Среди тысяч иных вещей меня занимает, например, следующая: ход мыслей бондаря Криштофа Направника после того, как он, выйдя двадцать пятого октября одна тысяча четыреста одиннадцатого года из своего дома «У золотого крестика» и направившись по Неказанке к Пршикопу, нащупал в кошеле странный угловатый предмет, который он туда утром, когда одевался, не клал и которому там было вовсе не место. Какой исторический труд ответит мне на этот вопрос?
— Никакой. Ваш интерес научно не обоснован, потому что открытия в данной области, какими бы удивительными они ни оказались, не могут быть подкреплены фактами.
— Вот именно. Любой историк отмахнется от моих вопросов. Поэтому я и бросил университет. Больше всего на свете я ненавижу факты. Они загоняют меня в угол, связывают мне руки, пригибают к земле и крушат мою волю к жизни.
— Это еще больше утверждает меня в собственной правоте. Вы нужны нам. Мы вам заплатим.
Он насмешил меня.
— Ваше восхищение моей особой, господин рыцарь, льстит мне, но вы все еще не сказали, что вам нужно.
— Вы наверняка уже поняли, что я избегаю прямого ответа — во-первых, потому, что не хочу напугать вас, а во-вторых, потому, что вы и сами не любите прямолинейность. Так что я отвечу вам вопросом.
Он не без усилий встал со скамьи, перешел на другую, евангельскую сторону нефа и оперся рукой о стену в том месте, над которым распускался целый букет горделивых, стремившихся ввысь нервюр. Повернувшись ко мне, он продолжал:
— Вы знаете, кто построил этот храм?