Нунехия Усфазановна всегда с грустью продавала вещи Торопуло. Сейчас она вытащила бархатную юбку, капот цвета Нильской воды, зеленое платье из прозрачной шерсти, отделанное на груди и рукавах зеленым плиссированным газом, башлык.
- Что сейчас охотнее купят?
Машинально она открыла коробку, в двадцать пятый раз увидела донышко шляпы матушки Торопуло, имитирующее кочку, покрытую мхом.
Также машинально она закрыла коробку.
Наконец, решила продать зеленое платье из прозрачной шерсти. Может быть купит знакомая артистка. Можно еще ей предложить кружева.
Захлопнула Нунехия Усфазановна старинный сундук. Открыла красный сундук, там на дне лежали тюлевый шарф, вышитый золотом, опушенный гагачьим пухом и кружевная кофточка.
- Это для опереточной певицы хорошо, - подумала старушка, а вот теперь для Торгсина, барахолки и молочницы что выбрать?
Вытащила из большой черной картонки фальшивый апельсин, пучок лент - это для барахолки, серебряный автомобиль с кожаным сидением - это для Торгсина.
Она нашла сверток, заинтересовалась им. Развернула - перечница в виде пули.
Наконец, для продажи и обмена вещи были отобраны.
Нунехия Усфазановна решила отправиться сперва к знакомой опереточный артистке. Если она сама не купит, то купят ее подруги, им нужно одеваться, такова их профессия. Потом - в Торгсин, а завтра на барахолку. С трудом слезая с табурета, она сокрушилась:
- Хотя бы за неделю меня предупредил, что ему деньги нужны. Все за бесценок ведь продать придется. Совсем он не в своего папашу. Тот все в дом носил, а этот все из дому тащит. И для чего? Чтоб всяких прощалыг угощать!
Она вспомнила, что еще есть в сундуках. И даже почти задрожала от ужаса ценного в них почти ничего уже не оставалось. Один сундук - с устаревшими корсетами, другой с бумажными выкройками платай, третий с волосяными валиками, накладками, локонами. Оставалось еще несколько платьев с кринолинами, да пучки дикованных лент, да легкие, как пух, бальные туфельки с необыкновенными носами. Нунехия Усфазановна высморкалась.
Но вдруг она улыбнулась, она вспомнила про сундук с сувенирами. Она его еще не трогала - там бювары с массивными серебряными крышками, испещренными надписями, паровозы, поднесенные служащими железной дороги по случаю двадцатипятилетия служебной деятельности папаши Торопуло. Там ордена старшего Торопуло.
* * *
Локонов чувствовал, что он является частью какой-то картины. Он чувствовал, что из этой картины ему не выйти, что он вписан в нее не по своей воле, что он является фигурой не главной, а третьестепенной, что эта картина создана определенными бытовыми условиями, определенной политической обстановкой первой четверти двадцатого века.
Вписанность в определенную картину, принадлежность к определенной эпохе мучила Локонова. Он чувствовал себя какой-то бабочкой, насаженной на булавку.
Локонов выглянул в окно. Стояла темная ночь. Шел дождь.
Локонов налил валерьянки с ландышами. Выпил.
- Надо как-то вернуть молодость, иначе жить невозможно, - подумал он, отделаться от ощущения этой пустоты мира.
Немец, приподнимая шляпу, любезно улыбаясь, кланялся собачке. Кончив раскланиваться с собачкой, он подошел к трамвайной остановке и стал с пьяной услужливостью подсаживать публику, приподнимая шляпу и пошатываясь. Немец был из загадочной страны, которую совершенно не знал Локонов. Он знал Германию Гете и Шиллера, Гофмана и Гельдерлина, но совершенно не знал, что представляет Германия сейчас, чем она дышит.
Этот немец, раскланивающийся с собачкой, напоминал ему скорее немца Шиллера из "Невского проспекта", чем реальную личность. Но все же Локонову захотелось подойти к немцу и завязать с ним разговор.
Локонов подошел к трамвайной остановке, но потом раздумал и подождал следующего трамвая. Дома, за стеной, молодой голос пел:
Не плачь, не рыдай же мой милый,
И я тебя тоже люблю.
Локонов прислушался:
По тебя я давно, друг мой милый, страдаю,
Но быть я твоей не могу:
Отец мой священник, ты знаешь прекрасно,
А ты, милый мой, коммунист.
За стеной было дребежжание посуды. Невидимому, там мыли чашки, ножи и вилки. Сквозь дребежжание посуды слышался голос:
Советскую власть он не любит ужасно,
Он ярый у нас анархист.
При слове "анархист" Локонов улыбнулся.
И пала мне в голову мысль роковая
Убью я ее и себя,
Пусть примет в объятья земля нас сырая.
"Романс", - подумал Локонов.
И правой рукой доставал из кармана
Я черненький новый наган.
Локонов не стал слушать. Это не был романс, это было похоже на балладу.
Судьи, перед вами раскрою всю правду.
Локонов вспомнил своего отца, прокурора, любившего читать попурри и тем увеселять общество. Он вспомнил свою сморщенную мать. Нельзя сказать, что Локонов не любил свою мать. Нет, он любил ее. Так любят засушенный цветок, связанный с детством наших чувств.
В детстве Локонову по старой терминологии она казались ангелом. Он часто спрашивал у прислуги, ангел его мать или нет и прислуга отвечала - ангел.
В комнату ввалился Торопуло.
- Не больны ли вы? - спросил гость.
- Да, я болен, - ответил Локонов, и неизвестно когда поправлюсь. . .
- Это оттого, - ответил Торопуло, - что вы не мечтаете о сосисонах итальянских, о ростбифе из барашка с разной зеленью, об устрицах остендских, о невской лососине по-голландски. Советую вам заняться кулинарией, она излечивает лучше всяких лекарств. И какой простор откроется перед вами. Здесь вы сможете строить павильоны, украшать свой стол трофеями. И все это принесет вам прямую пользу. Вот приходите, я вас угощу. Закуска будет "канапе" с красным соусом, суп очень вкусный я для вас приготовлю, а на третье будет рис на ванили с пюре земляничным. И за столом мы поговорим о устрицах маринованных, о лапе медвежьей с пикантным соусом, о желе из айвы с обсахаренными розами. А затем я вам почитаю Фурье. Поверьте, он был не так глуп. Идемте, идемте. Я не уйду отсюда без вас! Советую вам заняться кулинарией. Вы увидите, послушаетесь меня - и через неделю о своей тоске и не вспомните.
- Я сегодня иду на концерт, - соврал Локонов.