За окнами было темно. Они сидели на кровати, слушая, как стучит в стекло мелкий дождик.
— Тоскливая погода, — вздохнула Оливия, — а с утра было так солнечно.
— Это Земля нас провожает, — грустно улыбнулся он, — плачет.
— Тоже мне, потеря, — усмехнулась она, — один красивый дурак и одна умная уродина.
— Ты не уродина, — возразил он, против дурака ничего не имея.
Она посмотрела насмешливо.
— Да? А кто я?
— Ты?.. Просто Олли.
— Вот именно: просто Олли. Я подстриглась, а ты даже не заметил.
— Извини. Я тебя воспринимаю как-то целиком, без деталей.
— Понятно.
Стрижка у нее действительно оказалась модная, с косой челкой на глаза, даже осветленная прядь появилась у виска. Ему почему-то впервые стало неловко. И захотелось немедленно одеться.
— Пойду, — сказала она резко, как будто тоже почувствовав неловкость, и встала, — Мерлин нужна сковородка.
— Идиотка, — подумала Оливия, закрыв за собой дверь, еще никогда она не уходила от Льюиса в таком отчаянии, — так можно испортить всю дружбу, всё, всё, всё! Кончится всё тем, что он просто будет тебя избегать!
Она прошла по воздушному переходу в женский корпус. В холле висели зеркала. Никогда она раньше в них не смотрелась, с детства усвоила, что она некрасива и никому не нужна, и больше не возвращалась к этому вопросу. Откуда же она знала, что однажды мир перевернется?
А случилось это месяц назад. Он шел по коридору из спортзала, снял футболку и размахивал ею. Она вдруг заметила, как красиво его тело, какая гладкая у него кожа, какая ослепительная улыбка, и как обрывается что-то у нее внутри от его приближения. И этот бог с потной футболкой был не кто иной, как ее Льюис!
Что с ней творилось после этого открытия! Но то была еще не трагедия. Трагедия случилась потом, когда она все-таки взглянула в зеркало. То, что она увидела, было ужасно, влюбиться в это было невозможно даже при самом теплом отношении. Конечно, надежда — это прекрасно, но Оливия привыкла смотреть фактам в лицо. Факты говорили, что ей лучше думать о науке, чем о любви.
С тех пор мало что изменилось, разве что она стала более ранимой, обидчивой и злой на себя. Однажды попросила у Мерлин тушь для ресниц, а та искренне удивилась: «Зачем тебе?» Вот именно, зачем? «Закрасить световод», — буркнула тогда Оливия и склонилась над своим макетом анализатора полевых возмущений.
Подруга сидела в ее комнате, от скуки рассматривая ее недоделанный макет и крутя в руках микропаяльник.
— Ну что? Накормила свое сокровище?
— До отвала. Держи, — Оливия поставила сковородку на стол.
— Как ему твоя прическа, Олли?
— Никак.
— Как это никак?!
— Да ерунда это всё. Он ничего не замечает.
Мерлин округлила глаза.
— Но тебе очень идет.
— Горбатого могила исправит…
— Не говори так! Каждая женщина может стать красивой. Надо только очень захотеть.
Выслушивать наставления Оливия не любила. Захотелось сказать какую-нибудь резкость.
— Я… я слишком умна, чтобы тратить на это силы, — заявила она раздраженно, — и вообще, я лечу на Пьеллу. Там полно уродов, так что я не буду слишком выделяться.
— Уродов? — усмехнулась подруга, — хочешь сказать, что ты тоже уродка? А тебя, между прочим, разыскивал очень интересный мужчина.
— Какой? — удивилась Оливия.
— Высокий брюнет в черном плаще.
«Дядя Рой», — подумала она, но Мерлин добавила:
— С зелеными глазами.
Дядя Рой был очень, даже слишком интересный мужчина, но глаза у него были синие, такие же яркие как у Льюиса. Они оба казались ей какими-то неземными существами, и тот, и другой.
— Это, наверно, Оорл из комиссии, — сказала она разочарованно, — он и Льюиса разыскивал.
— Из комиссии? — удивилась Мерлин, — с розочкой?
— С какой еще розочкой?!
— Вот с этой. Вазы у тебя нет, я ее поставила в мензурку.
На подоконнике и правда красовалась в мензурке одна белая роза. Оливия смотрела на нее тупо, ничего не понимая. В глазах почему-то защипало.
— Он ждет тебя внизу, в буфете, — многозначительно сообщила подруга, — и не говори мне после этого, что ты не нравишься мужчинам.
— Чушь какая-то, — фыркнула Оливия.
— Так ты пойдешь? А то я могу тебя заменить!
— Болтаешь черт знает что…
В буфете было почти пусто, из танцевального зала доносилась музыка, все были там. Студенты по своей молодости и энергичности больше любили танцевать, чем жевать и мирно беседовать. На стене еще с Нового Года висел красочный плакат с теверским акцентом:
«ЭЙ, ПРЭЕТЭЛЬ, НЭ ДУРЫ!
ЗЭ СЭБЭЙ ПЭСУДУ УБЭРЫ!»