- Должно быть, это я убил его своим ударом.
Торис прикоснулся пальцами к безвольно опущенным рукам друга.
- Не вини себя, Казимир. Ты же не хотел его убивать.
- Но я хотел причинить ему боль.
- Но он, по крайней мере, успел вылечить тебя перед смертью, - сказал Торис, изо всех сил стараясь не проявить своего страха.
- Он избавил меня от проклятья, а я убил его, - тяжело вздохнул Казимир.
Присев на краешек кровати, Торис покачал головой.
- С этим уже ничего не поделаешь.
- Нужно организовать похороны, - отозвался Мейстерзингер, выходя на балкон и глядя на город. - Я хочу устроить в храме торжественную службу, на которую пришли бы все свободные граждане Гармонии. Прежде чем служба начнется, орган должен быть окончательно починен. Я сам выступлю с траурной речью, а заодно издам указ, согласно которому все граждане Гармонии впредь должны будут молиться в храме.
- Может быть, нужно обратиться к юристам, чтобы они занялись мелкими вопросами?
- Нет, - негромко сказал Казимир не оборачиваясь. - Я хочу, чтобы ты этим занялся. Спланируй похоронную процессию от храма до вершины Саут-Хилла.
Пусть Густава похоронят в том месте, где я когда-то спрыгнул с обрыва. Необходимо также нанять скульптора, чтобы он высек из гранита статую жреца, которая будет стоять в изголовье его могилы. Потом загляни в Хармони-Холл и найди для храма органиста и хормейстера.
Торис, чувствуя как голова его начинает слегка кружиться, потер лоб и переспросил:
- Хормейстера и органиста? Но кто станет жрецом Милила?
Казимир медленно обернулся к нему.
- Жрец обладает властью лишь ненамного меньшей, чем власть Мейстерзингера. Враждебно настроенный жрец мог бы сбросить меня с моего поста. Я не могу доверять никому, кроме тебя.
- Что? - удивился Торис.
- Хормейстер будет петь для тебя, а органист - играть. Я же буду указывать тебе, о чем проповедовать прихожанам с кафедры собора. Тебе нужно будет только научиться молиться, да еще подзубрить кое-что о житии и деяниях нашего бога.
- Но мне только шестнадцать лет! - возразил Торис.
- Я стал Мейстерзингером в восемнадцать.
- Никто не станет меня слушать, - попытался настоять на своем юноша.
- Но зато все станут слушать меня, - негромко ответил Казимир.
- Не надо, Кас, - умоляющим голосом попросил его товарищ.
- Все уже решено, - без колебаний ответил молодой Мейстерзингер.
***
Вздрагивая от холода, Торис стоял в каменном коридоре, соединявшем храм с залой для собраний храмовых послушников. Сквозь закрытые двери до него доносилась музыка органа, смешивающаяся со стоном зимнего ветра. Торис плотнее закутался в свою рясу из вышитого золотыми нитками шелка и посмотрел в одно из окон, прорубленных в стене коридора. Сквозь древнее неровное стекло он увидел беснующуюся метель, которая укутывала город холодным снежным покрывалом.
"Целых четыре месяца стоят холода, - подумал он уныло. - Скорее бы уж кончилась эта проклятая зима!"
И все же вой холодного ветра он предпочитал стонам и завываниям огромного органа. С тех пор как инструмент был починен к похоронам Густава, Торис всякий раз, стоило только органу зазвучать, жалел о том, что он не остался в разломанном виде. Особенно жаль ему было многочисленных прихожан, чье присутствие Казимир объявил обязательным на каждом таком душераздирающем концерте.
Тем временем инструмент в последний раз оглушительно рявкнул и замолчал. Было слышно только, как со стуком закрываются его многочисленные клапаны и регистровые заслонки. Возведя очи к сводчатому потолку коридора, Торис вознес беззвучную благодарность Милилу. Он еще не решил, верит ли он сам в этого пасторального бога музыки и песен, однако положение жреца ко многому его обязывало.
Подобрав свои развевающиеся одеяния, Торис распахнул дверь и вошел в теплое, пропахшее курениями и ладаном главное святилище. Он всегда приходил сюда, когда Казимир читал свои проповеди. За шесть месяцев, которые прошли со смерти Густава, молодой Мейстерзингер превратился в страстного и красноречивого оратора. Его выступления одинаково согревали сердца бедняков и богачей даже холодной зимой.
Оказавшись на краю церковного нефа, Торис увидел Казимира. В последнее время он выглядел бледным и исхудавшим, как мертвец в могиле, однако нездоровая бледность лица лишь подчеркивала страсть, звучащую в его голосе.
Казимир оперся своими тонкими руками о край кафедры и набрал в грудь побольше воздуха. Очередной порыв холодного зимнего ветра пронесся над храмом и загремел на крыше разболтанной черепицей.
- Эти зимы... - начал Казимир и замолчал, качая головой. - Эти зимы с их глубоким снегом, с безжалостными и холодными ветрами изгоняют нас с улиц и заставляют бежать от негреющего зимнего солнца к нашим крошечным очагам, свет и огонь которых есть всего-навсего жалкое подобие лета. Скорчившись у огня и закутавшись в шерстяные одеяла, мы порой задумываемся о том, как стал наш мир столь жестоким и неприютным. Неужели Милил не слышит больше наших песен? Неужели Милил перестал любить нас? Может быть, даже его музыка не способна проникнуть в этот хладный и бессердечный мир?
Казимир сделал еще одну долгую паузу, прислушиваясь к завываниям ветра.
- В небесном хоре Милила особой красотой выделялся голос крестьянина Ольи. Пока он был жив, руки его покрывались шрамами, как у всякого рядового виллана, а плечи сгибались под тяжестью работы, которую он делал для своего хозяина. Жизнь его была безрадостной, горькой и нелегкой, однако он не замечал этого, мечтая о Небесах. Вскоре сорвавшийся топор милосердно освободил его душу от тела, и Олья присоединился к небесному хору Милила.
И вот тогда его голос зазвучал приятней и чище, чем даже голоса святых. Тупой крепостной крестьянин исчез, но у его души оказался бесподобный, несравненно сладкий голос.
Милил полюбил жалобные и тоскливые песни Ольи, которые разбили сердце бога. Он был так тронут песнями своего слуги, что заплакал сам и отвернулся от мира земли. Так настала первая зима.
На землю опустились холод и мрак, завыли ветры и выпал снег, убившие многих и многих. Стенали женщины и в голос плакали мужчины, но их жалобные крики и мольбы не достигали ушей Милила. Бог не слышал ничего кроме песни Ольи. Только когда к голосу людей присоединились голоса левиафанов и соловьев, услышал Милил их отчаянную мольбу. Очнувшись от охватившей его задумчивой печали, он обратил свои глаза к земле и снова пробудил Солнце.
Потом он сказал Олье: "Как случилось, что твоя суровая и грубая жизнь, прошедшая в трудах, породила голос столь прекрасный, что даже я был зачарован им?"
"Мой голос не так уж прекрасен, как ты говоришь", - ответил ему Олья.
"Может быть, ты поешь не так точно, не в том размере и не в той тональности, - сказал Милил, - но именно твоя песня затронула во мне струны совершенной печали".
"Значит, прекрасна печаль, а не мой голос", - возразил ему Олья.
"Но почему среди моего счастливого хора один ты плачешь и грустишь?"
"Я печалюсь о том, что жизнь моя, которую я провел в мечтаниях о твоих Небесах, давно прошла", - отвечал ему Олья.
"Но ведь кроме этой мечты не было в твоей жизни ничего прекрасного, заметил ему на это Милил. - Жизнь твоя была коротка и горька, и разве не мечта о моих Небесах помогла тебе скрасить твое жалкое бытие?"
"Жизнь моя вовсе не была пустой и жалкой, как ты утверждаешь, Господь мой Милил, - ответил ему Олья. - Ибо среди терниев и шипов обязательно прячется прекрасная роза, чей легкий аромат и нежные лепестки для меня намного драгоценнее, чем голоса всех твоих ангелов. Человек, который охотится за медом, находит его только вкусней после укусов разгневанной пчелы. Душа, которая хоть однажды прошла тропой времени, чувствует себя царицей, ибо у нее есть одно преимущество. И все же я отринул красоту смертного мира в надежде на счастье в твоем бесконечном мире музыки и песен".
Услышав все это, Милил весьма опечалился и сказал своему лучшему певцу такие слова: "Если я верну тебе твою жизнь и верну тебя к тем мимолетным радостям, которые ты встречал на земле, ты утратишь свою бессмертную душу, Олья. Когда твоя слабеющая плоть сдастся напору времени и успокоится на мрачном ложе смерти, душа твоя навсегда уйдет в землю, словно дождевая вода".
И отвечал ему безликий голос, наполненный неизбывной печалью:
"О великий Милил! Я не смел и надеяться, что когда-нибудь снова обрету потерянное. Я забочусь не о своей бессмертной душе, а о своем безжизненном теле. Если бы еще разок дано было мне почувствовать радость жизни, хотя бы и на краткий миг в необозримом времени, я считал бы, что на меня снизошло благословение твое!"